Читать книгу Алая дорога - Светлана Нина - Страница 2

– Оленька, закрой, пожалуйста, окно, очень дует.

– Бабушка, ну что ты вечно мёрзнешь? Весна же, – с нескрываемым наслаждением произнесла хорошенькая девушка лет восемнадцати. – Что может быть лучше весны?

Элегантная дама, сидящая в кресле напротив внучки, с горечью усмехнулась.

– Помню себя в твоём возрасте. Я так же восхищалась миром, алкала счастья, не верила ни во что плохое. И что в итоге вышло… – она опустила морщинистые веки, под которыми явственно светились сиреневые жилки.

Оля, или, скорее, Ольга, потому что так бабушке казалось звучнее, поджала свой небольшой рот и не слишком печально вздохнула. Так она поступала всегда, когда её бабушка, Елена Аркадьевна Грушевская, начинала грустить. И, хоть они жили в Германии, процветающей стране, раз за разом восстающей из пепла подобно Фениксу, тень тоски по родине неизменно омрачала даже самые светлые дни. Это чувствовала и Ольга, никогда не бывавшая в России, но поневоле поддающаяся царящему в доме преклонению перед днями давно минувшими. Так случается порой: слушая тягучие, исполненные настоящих чувств рассказы близких о прошлом, мы, если обладаем воображением, создаём в мечтах мир их юности. И всегда он кажется прекраснее, поэтичнее и живее, чем наш собственный. Люди редко удовлетворены действительностью – они или грезят о будущем, надеясь исправить что-то, либо идеализируют прошлое, в котором им уже не суждено оказаться. Оттого оно и притягательнее. Это, должно быть, и есть ностальгия.

– Это ты о революции? – тихо спросила Ольга, обняв пожилую даму за плечи.

– И о ней тоже, – ответила та без нотки трагизма в голосе.

– Бабушка, – неуверенно начала Оля, заглядывая в красивое кода-то, да и сейчас ещё не лишенное отпечатка истинной привлекательности лицо своей собеседницы, – вечером так приятно слушать басни о былом, – она блаженно зажмурила темно – серые с желтыми крапинками в радужке глаза. – Ты как? Расскажешь?

Елена Аркадьевна встала с кресла и подошла к шипящему от ветра окну. Невесомые шторы на нём плясали удивительный танец, дразня. За несколько десятков лет не чужбине Елена так и не привыкла к нравам иностранцев. «Это они сейчас всё на лету схватывают, а мы устарели, ничего не можем, только хандрим», – подумала она, а вслух сказала:

– Ели это басни, не думаю, что я большой мастер по ним.

Оля смутилась. Она всегда восхищалась силой духа Елены Аркадьевны, её стойкостью и героизмом, даже непреклонностью, способностью победить в любой схватке с жизнью. Но едва ли юная девушка всерьез задумывалась о том, что бабушка тоже могла быть молодой когда-то, совершать ошибки, бояться и винить себя, быть ранимой и мягкой. Жизнь порой меняет людей больше, чем само время. Бабушка казалась её оплотом, стеной настолько нерушимой, что ничто за ней не страшно.

– Бабушка, пожалуйста. Дома только мы одни, Лёша от друзей вечером вернётся. Никто не станет мешать.

– Ох уж мне его эти ммм… – Елена Аркадьевна остановилась, вспоминая подходящее слово, – гулянки, – слово резануло слух, и она подняла непреклонные брови. – Добром не кончатся, в наше время молодые люди из-за них всё состояние в рулетку проигрывали.

Оля улыбнулась.

– Брось, бабушка, у нас нет состояния.

– Что-то есть. У меня всегда что-то было.

Несмотря на плачевное положение выгнанных из родной страны дворян, долгие годы ютившихся по дешёвым квартиркам с ржавыми ванными, Елене Аркадьевне удалось избежать дна, так что её небольшое обиталище в Ганновере всегда было обставлено со вкусом.

Сегодня что-то тянуло с улицы, запах вкусного весеннего вечера, немного прохладного, немного пряного и свежего, запах травы, запах самой жизни. И вдруг Елене Аркадьевне отчаянно захотелось перенестись в свою молодость. Ощутить тот ветер, ту любовь. Как было славно… Но рассказывать это кому-то, пусть даже собственной внучке, было странно. Даже брезгливо. О, эта вечная, с детства втертая аристократическая воспитанность, от которой её саму уже давно тошнило!

Под брошенным на неё любопытно – строгим взглядом выцветших пронзительных глаз Ольга, как всегда, почувствовала, насколько она глупа и недостойна.

– Оля, иди лучше почитай что-нибудь, у тебя скоро экзамены.

– А… Дедушка?

– Ручаюсь, ты услышишь, когда они с отцом приедут.

Ольга отметила про себя, что её назвали сокращённым именем, и поняла, что сегодня ничего не добьется. «Неужели ей есть что скрывать?» – подумала девушка, выходя из комнаты. Бабушка не была словоохотлива, если речь шла о дореволюционной России. Внуки имели представление о быте и нравах людей того времени, но о том, что происходило в душе их прародительницы, не подозревали.

Ко всем насвистывающим тоску думам Елены Аркадьевны, проскальзывающим в сегодняшнем особом, странно торжественном дне, добавлялось ожидание, непрестанное, нервирующее ожидание. Спустя столько лет увидеть кого-то с родины, мифической, ставшей похожей на детские воспоминания, напополам разбавленные фантазиями и жгучим, нетерпеливым желанием, чтобы все обернулось слегка не так, как было на самом деле. Иногда старая дама не верила, что события ее биографии вообще происходили с ней.

Жаль, что Елена сама не смогла встретить на вокзале Александра. В последнее время она не выносит большие скопления людей – все кричат, куда-то торопятся, точно их существование имеет смысл или хотя бы оправдание. Все так вульгарны, особенно эти девицы с крошечными лоскутками ткани на ногах. В ее время так не позволяли себе выряжаться даже женщины определенной профессии!

Почувствовав, что впадает в ворчливое состояние, которое ненавидела, Елена Аркадьевна обрадовалась, когда в прихожей долгожданно хлопнула дверь.

– Мама! – крикнул Павел притушенным голосом. – Мы дома!

«Мы дома». Мы… Сколько лет Павел не видел отца и не знал даже, жив ли тот? Никогда они не были привязаны друг к другу, но то, что случилось, то, что она натворила, ужасно. Почему только теперь Елена Аркадьевна начала сокрушаться по этому поводу, она не могла объяснить даже приближенно. С годами она начала соображать менее легко, хоть и пыталась казаться столь же мудрой и стойкой, как раньше.

Пряча за спину дрожащие кисти рук с раздувшимися, непомерно уродливыми, как ей казалось, фалангами, Елена Аркадьевна Грушевская – Жалова – Вандер без былой грации выплыла из спасительных стен своей спальни. На секунду у нее перехватило дыхание, а в горле застрял камень непрошеных слез, давящий не сознание, мешающий сосредоточиться и с честью принять визитера. Гость прошлого, первый муж, осунувшийся, постаревший, как и она, но узнаваемый и не лишенный даже былого лукавства, что в лучшие времена привлекало дам, потерянно находился в холле и косился на сына. Решительно не представляя, о чем говорить с этим переросшим все каноны мужчиной, Александр Жалов лишь смущенно покашливал и мял в руках запыленную странствием шляпу. Как такой взрослый возмужавший человек может быть его продолжением? Ведь у него виски обильно расстилает седина, а на темени предательски выпирает лысина. Понятно, ему за пятьдесят… Не так далеки те времена, когда он сам был молод и кружил в танцах прекрасных незнакомок, разлетевшихся, как и он, в прах неосуществленных амбиций.

«И почему родственные встречи в первые мгновения обнажают случайно оказавшихся рядом чужих людей, которым не о чем говорить, да и не особенно хочется? А никак не счастливо воссоединившиеся души, которых удерживают вместе не только сходные по строению молекулы ДНК, но и духовность», – уныло думала Ольга, с опаской обнимая деда и ощущая исходивший от него запах старости, тщательно маскирующийся за опрятностью. Она поморщилась, но виду не подала и проронила глупость, за которую потом долго казнила себя. Ужасно, как можно так оплошать в первую встречу с предком?! Бабушка всегда учила ее вежливости и почитанию старших, а она, балда…

– А я готовлюсь поступать в университет, – впалила Ольга и даже улыбнулась.

Ну, можно ли при первой встрече упоминать подобные глупости?! Этот человек бог знает что пережил в этом страшном СССР, а она тут со своими экзаменами, которые, кстати сказать, занимают ее много меньше музыки The Beatles.

– Саша, – проронила Елена так тихо, что сама не поняла, услышали ли ее собравшиеся.

Александр услышал. Он повернул к Елене свою обросшую непонятным пушком голову, демонстрируя и дряблые щеки, и пигментные пятна, и еще многое, что отличает поживших. И вместе с тем его облик выдавался чем-то светлым, добрым и беззащитным гораздо сильнее, чем в былые времена. Елена, переступая через плитки в полу, приблизилась к бывшему мужу, и, крепко обнимая его, подумала, что глаза у него очень милые. Почему она не замечала этого раньше? Да нет же, замечала, только не предавала значения. Наверное, он прошел хороший путь. Удивительно, как по-разному мы реагируем на одно и то же через призму рассыпчатого времени.

Александра поразила перемена в Елене. А чего он ожидал? Почти полвека они не виделись, и если его внешность претерпела роковые изменения, что послужило существенным поводом для сокрушений, почему его так поражают перемены в наружности той, что когда-то представляла для него ценность?

– Саша, Сашенька! – повторяла Елена все громче и громче, и непрошенные слёзы счастливой благодарности туманили ей взор. – Я уже не надеялась, что снова свидимся, – последняя фраза прозвучала глухо, потому что она прижалась ртом к его воротнику.

Александр оттаял, начав улыбаться, и без прежнего стеснения поглядывал на сына и внучку.

– Ну, ну, Лена. Будет, будет. Все прекрасно.

– Мама, перестань, – в свою очередь проговорил Павел.

Он, как и все присутствующие, не находил себе места и рад был возможности сказать хоть что-то. Ему не понять этого взрыва в матери. То по целым дням сидит и оглядывает рамы окон, а то – на тебе – бросается на шею отцу, которого сама оставила и не вспоминала всю жизнь. Павел долго ждал отца на вокзале, терзаясь не меньше матери в ее убежище. Конечно, сам он не горел желанием увидеть родителя, которого помнил весьма смутно. Павлу Александровичу было всего четыре года, когда он эмигрантской волной оказался оторван от родного края, и почти не сожалел об этом обстоятельстве. И вообще, эта склонность матери к вздохам о прошлой жизни в последнее время настораживала его. Раньше она больше парила в действительности. Когда Александр Жалов, сутулый из-за возраста, в странного кроя пиджаке очутился на перроне, Павел, беспричинно догадываясь, кто перед ним, вынужден был поднять высоко над головой табличку с именем ожидаемого. Отец подошел, они неуклюже обнялись с каким-то чувством вины и молчали всю дорогу до квартиры Елены. Как странно, этот старик с оттянутыми благодушными щечками – его отец. Конечно, Павел очень скучал и по отцу и по Алексею, но теперь не помнил своих прошлых чувств. А, если и помнил, не хотел раскрывать их.

Уступка матери! Для нее это, конечно, важно. Это ее мир, ее молодость, ей, должно быть, приятно прикоснуться к частице себя, только более молодой. Старики склонны к сентиментальности, и даже его стойкая мать не исключение! Павел, почти всю жизнь прожив в благополучной в сравнении с Россией Европе и пройдя через войну, чувствовал себя неоправданно молодым и бесчувственным. Он нежно любил мать, но не высказывал ей обожания без особенной надобности. Обычно излияния случались, когда кто-то из членов семьи попадал в беду, то есть критически редко.

Воссоединившаяся семья тихо пообедала. Разговор мало-помалу входил в обычное для родственных бесед русло, несмотря на то, что ее члены не имели счастья созерцать друг друга на протяжении полувека.

– Жаль, что Алеша придет повидать тебя только завтра, – объяснилась Елена Аркадьевна. – Он не соизволил даже ради деда презреть свои глупые планы!

Не утратившие своего блеска глаза Александра с понимающим сочувствием остановились на бывшей жене.

– Так ты назвала внука Алексеем… – осторожно и как будто выжидательно проговорил он просевшим от длительного курения голосом.

Ольга взглянула на отца, сделавшего вид, что ничего не произошло. С Павлом, как и с матерью, у нее сложились ровные благодарные отношения. Но сокровенным она обычно делилась с бабушкой. Тем же платил и Павел, считая, что внутренний мир дочери не так богат и разнообразен, чтобы копаться в нем. Давняя догадка, что у Елены до всего этого, до них, существовала тайная жизнь, а, быть может, любовная связь (разумеется, не с законным мужем) сводила привыкшее к мистике воображение Ольги с ума. И вот опять это сладостное чувство обделенности… Хоть бы кто-нибудь поделился с ней историей ее собственной семьи!

После трапезы Елена, таинственно потирая ладошки, уединилась с Александром, оставив изнывающую от любопытства внучку коротать время с телевизором. Павел, отвратительно проведший ночь, пошел отсыпаться. Жена уехала в командировку, так что дома его никто не ждал. Дети выросли, у них с Генриеттой начались конфликты… Всю жизнь быть подле одной женщины и не терзаться запретными плодами, как мать (он не осуждал ее, но каждый раз при воспоминаниях об Алексее ему становилось неуютно, как при причастности к антиправительственному заговору). Но теперь Павлу мерещилось, что он не любил Генриетту по-настоящему, так, как следует любить. Откуда взялись эти крамольные мысли, он не подозревал. Должно быть, он стареет. Что вообще значит любовь, ради которой иные перечеркивают, растерзывают благоустроенную жизнь? Разве не приятнее спокойно жить рядом с человеком, способным отдать тебе не только мифический накал страстей? Родители в этом плане далеко обошли Павла. Хотя им на долю и те же войны пришлись, и самоопределялся он не меньше матери. В чем же дело? Та их дворянская эпоха, которую он только зацепил кончиком носа, наложила отпечаток на образ их сознания, а у него вызывала стыд, поэтому он даже таким образом не хотел воздавать ей дань?

– Столько всего сказать хочется, что и не знаю, с чего начать, – улыбнулась Елена, поглядывая на Александра и так до конца не признавая, что это в самом деле он.

– Может быть, с того, что твои зубы теперь не целиком натуральные? – усмехнулся он, разглядывая безделушки, заботливо разостланные на полках Ольгой.

– Да, – усмехнулась Елена. – Неприятно было расставаться с ними, почему-то жутко, как будто теряешь часть себя. Хотя я привыкла к этому. Хорошо хоть, это происходило постепенно.

Помолчав, она серьезно прибавила:

– Тебе многого стоило выехать из СССР? Нас тут потчуют байками, что у вас творится черти что, нет свободы печати.

– Так и есть. Но не все так страшно, Лена. Люди живут по-своему, и многие счастливы. Да, нет печати, ну и что? Зато в космос первые полетели. А твой русский стал ужасен. Ты говоришь не то чтобы с акцентом, но темп речи не тот, и выражения…

– Что поделаешь… Практически не общаюсь с земляками. Но ты мне другое скажи, все мы о пустяках болтаем. Нам трудно всегда приходилось с нахождением тем для разговора, – усмехнулась она. – Так что, долго собирал бумаги, чтобы выпустили за границу?

– У меня есть связи, – туманно протянул Александр и по привычке, если речь заходила о чем-то запретном и обнажала его способности к коммуникабельности, улыбнулся.

– Всегда все решают связи… Как я счастлива, что увидела тебя, Саша!

– И я рад, – искренне заверил Жалов. – Рад, что, спустя столько лет, удалось найти друг друга. Подумать только. Мне твой адрес дала какая-то учительница!

– Я переписывалась с ней. Она много мне рассказала об общих знакомых. Так страшно переезжать никуда и не знать даже новое место обитания тех, кто значил для тебя что-то. Страшно все, что было…

– Досталось вам от фашистов?

– Думаю, вам от них пришлось вытерпеть больше.

– С этим не поспоришь. Только я уже не воин был. Возраст, да еще контузия со времен гражданской… Работал на заводе, производил детали. Вся страна поднялась. Страшно было, но такая сплоченность… Не все еще потеряно, ты не думай.

– Я рада.

Елена, вспомнив о чем-то, опустила глаза.

– Как Наталья погибла?

– При бомбардировке, – тяжело вздохнул Жалов. – Знаешь, от дома один подвал остался. Хорошо еще, Настя тогда трудилась в госпитале.

– Сколько выпадает на долю русских женщин… Да и не только женщин. А второй ваш ребенок? В письмах ты мог бы и подробнее расписать все. Хотя я понимаю, об этом тяжело и говорить. Прости, но мне нужно это, как воздух. Насущно.

– Понимаю. Сам прошел через это. Очень доволен был, когда узнал твой адрес. Расстались мы нехорошо. Борис попал в плен, там его расстреляли. Хорошо, Дашенька выжила несмотря на то, что провалилась под лед в сорок третьем, когда убегала от немцев. Зато нашла мужа-врача. Вот и все, вся печальная история моей семьи. Ну, а ты? Были у тебя еще дети?

– Нет, и никогда больше не хотелось. Чтобы их сгноили в новых войнах? Хватит, сыта. Пусть другие дураки заселяют планету. Тебя пытались репрессировать?

– А за что? Ведь я подался на сторону красных, так что омыл грех рождения, – съехидничал Александр Антонович, почесывая подбородок. – Хотя, быть может, это простая случайность.

– Хоть на это ума хватило, – похвалила Елена. – Всем нам пришлось выкручиваться.

– Да… Это была идея Натальи.

Елена ободряюще рассмеялась.

– Женщины всегда практичнее смотрят на вещи, потому что нам нужно думать о насущном, о первостепенном, ведь мы за стольких кроме себя отвечаем. Тяжело тебе без нее? – спросила она погодя, изменив тон на сочувственный.

– Сначала было тяжело, потом привык. Только теперь, когда ее нет, я понимаю, сколько она значила для меня. Без нее я давно бы сгинул в окопах.

– Она направляла тебя? – удивилась Елена. – Мне казалось, ты никогда никого не слушал, прямо как мой отец.

– Нет. У нее выходило.

– В отличие от меня, хочешь сказать? Прости, у меня были занятия важнее, чем жить лишь твоими нуждами и интересами.

– Ну-ну, Лена, – успокаивающе проговорил Александр. С возрастом он окончательно лишился способности конфликтовать.

– Ох, прости, Саша! Заболтала тебя совсем. Ты, верно, устал с дороги!

Елена принесла охапку чистого белья, и, пока стелила кушетку, наблюдала за тем, как Александр снимает пиджак, вытаскивает и раскладывает на тумбочке принадлежности. Ни капли роскоши, излишества, все предельно просто и даже скучно. Тот ли человек перед ней? Только вот выправка у него осталась офицерская. Эту мужскую стать, отличающую дворян, не спутать ни с чем!

– Ну, отдыхай, – сказала Елена Аркадьевна. – За месяц успеем еще наговориться. Хорошо будет, если ты поладишь с внуками. Понравилась тебе Ольга?

– Да, – прокряхтел Александр, забираясь под одеяло и блаженно вытягивая ноги. – Только славянского в ней немного.

– К счастью, я думаю… В славянах глубоко застряла неудовлетворённость и при этом безынициативность… Ну, спи.

Пройдя в спальню и оставшись одна, Елена Аркадьевна села в стилизованное под старину кресло и надолго задумалась над тем, что яркой волной всколыхнул Александр. Задумалась о том, что часто дороже всего – о молодости, когда чувства ещё не припорошены жизненными неурядицами. Давно она не вспоминала то время, беспредельное счастье, дарованное ей только раз, счастье, которое она осознала лишь спустя годы; людей, унесённых, истлевших, исчезнувших, растворённых на горизонте сознания. Взгляд её стал отсутствующим, на мгновение она испугалась обступивших воспоминаний, обрывками выскакивающих из кладовой памяти, как чёрные силуэты деревьев, заполоняющих горизонт при движении поезда.