Читать книгу Я же твоя дочь - Светлана Низова - Страница 3

Мои первые воспоминания были очень радостные – я сижу на спине у дедушки, он смеется, говорит, что будет моей лошадкой и смешно подражая звукам лошадки, катает меня по комнате. Я тоже смеюсь, мне где-то три года. Когда я вспоминаю себя в этом возрасте, то вижу пухлого ухоженного ребенка, всегда в чистых новых одеждах, с какой-нибудь сладостью в руках или игрушкой. В волосах красивые бантики, меня показывают знакомым и родственникам как какой-то кубок и восхищенно хвастаются: наша Катенька новое слово выучила. Знакомые и родственники с готовностью восхищаются и дают конфеты. Мне приятно и вкусно, маме просто приятно, ей конфеты не давали.

Следующее воспоминание, всплывающее сразу за этим, совершенно иное, полностью противоположное. Мы сидим в большой комнате, взрослые одеты в черное, на меня никто не смотрит и конфеты не дают. Вокруг много знакомых и незнакомых людей, все печальные. Стулья расставлены вдоль всех стен, но мест все равно не хватает. Я сижу на коленях у разных людей по очереди и мне это не нравится, но почему-то чувствую, что на мои слезы никто не обратит внимания.

Потом сестра мамы, моя тетя, берет меня на руки и говорит: поймем с дедушкой попрощаемся. А я не хочу прощаться с дедушкой, я хочу конфету, свои игрушки, и чтобы он катал меня как лошадка.

Но таких мыслей я еще не могу высказать, поэтому даю волю слезам, едва меня приносят в комнату, где на нескольких табуретках в центре лежит дед в красном гробу. Прощаться меня не заставляют и уносят. Мама, словно оправдываясь, говорит: она еще ничего не понимает.

Потом всплывает сильный ветер, который бьет в лицо, когда мы с мамой сидим в коляске дедушкиного мотоцикла, и какой-то незнакомый дядя везет нас на кладбище снова прощаться. Кладбище я не помню, было только холодно и страшно.

После смерти дедушки словно что-то сломалось, и радостный пухлый ребенок все реже появляется в моих воспоминаниях, но еще не уходит совсем.

Помню как мама играла со мной в куклы, правда не во все. Часть кукол в доме трогать было нельзя, это были ее куклы, мне можно было их потрогать или посмотреть, только когда я болела. Тогда аккуратно, одним пальчиком, можно было коснуться идеальные белых волос или маленьких тапочек, совсем как настоящих, на красавице кукле. Мои пупсы были попроще – большая голова, мягкое тело, пластиковые волосы. Такие пупсы доставались мне от взрослых двоюродных сестер, ни идеальных гладких волос, ни красивых платьев у них не было, но меня это не очень расстраивало: значит так надо.

В детском саду у других ребят мамы ходили на работу, они были продавцами, учительницами, врачами. Моя мама на работу не ходила, всем знакомым, когда ее об этом спрашивали, она отвечала: а куда я Катю дену? Получалось, что не работала она из-за меня. Мне почему-то было очень стыдно за это. Значит у нас мало денежек из-за того, что меня некуда деть.

После того, как умер дедушка, продукты приносила бабушка, она работала уборщицей в школе и вела свое хозяйство. Сама без дедушки она не справлялась, пришлось продать коров, свиней, кур, мотоциклы и рабочие инструменты. Остался только маленький огородик с кустами ягод, луком и картошкой. Иногда помогала тетя, сестра мамы. Маму она не любила, помогать не хотела, но иногда жалела, и для меня приносила продукты и немного денег. Тетя была обеспеченная и зарабатывала прилично, но делиться было не в ее правилах.

Иногда мама искала мне нового папу, хотя я тогда не знала, куда делся старый. Она выбирала свою лучшую фотографию, сделанную еще до рождения меня и отправляла ее в газету, писала, что познакомится с мужчиной для с/о без в/п и не из млс. Изредка к ней в гости приезжали мужчины. Меня отправляли к бабушке и вечером возвращали домой. Про новых пап мне ничего не рассказывали, иногда на балконе я находила недокуренный бычок от сигареты, а в холодильнике остатки вкусного стола, которым мама всегда встречала кандидатов в папы. Мне такие вкусности доставались только в новый год или после подобных свиданий.

Но есть и воспоминания, которые я гоню из своей головы. Воспоминания, которые не имеют под собой никаких страшных насильственных действий, но почему-то, если достать их наружу, внутри появляется страх и сковывающее чувство, как будто кусок льда застрял в горле.

Когда маме надоедали ее куклы, игрушкой становилась я. Она всегда укладывала меня с собой спать, хотя с раннего детства у нас была возможность спать в разных кроватях. Даже когда мне было лет пять и я уже отлично себя контролировала, она все равно надевала на меня нелепый подгузник из целофановых пакетов, пеленала в плед или одеялко, которое бережно хранила с моего рождения. Я ненавидела наступление ночи, боялась темноты, не понимала, почему меня, достаточно взрослого ребенка, заворачивают в отвратительное рыжее одеяло и заставляют сосать соску. Ее я выкидывала под кровать при первой же возможности. С одеялком было сложнее. Мама лежала рядом, до глубокой ночи смотрела телевизор и, стоило мне попробовать выбраться из своего плена, тут же заворачивала обратно. Я не понимала, почему меня это пугает, но все равно было страшно. В детском саду мы, раздевшись до маечки и трусиков, просто накрывались одеялом и ложились спать. Но то, что я переживала дома, было необычным и пугающим.

За несколько месяцев до моего шестого дня рождения, мы снова переехали. У мамы было странное желание переезжать каждый год. Когда я была совсем маленькая, мне было здорово и весело. Мы долгие дни вместе с мамой упаковывали вещи, вязали узлы из простыней и одеял, аккуратно складывали в них утварь, потом приезжал грузовик, все это несколько грузчиков заносили в его чрево, садились следом, мы устраивались в кабине с водителем, и переезжали. Порой это мероприятие было ради переезда на соседнюю улицу или даже в соседний дом. Мы продавали одну квартиру, покупали другую. Когда я уже стала чуть старше, начала понимать, что каждое такое действие было колоссально не выгодно. Мама не была предпринимателем, она не могла рассчитать выгоду от продажи и покупки, требовала у бабушки найти денег, если не хватало. И весь последующий год мы жили хуже и хуже, потому что бабушка из своей крошечной зарплаты выплачивала бесконечные долги, а мама работать не устроилась, потому что: а куда я Катю дену?

Иногда мама ругалась с бабушкой и запрещала ей приходить. Тогда еды у нас практически не было. Иногда мы неделю могли питаться пачкой макарон, но мама превращала это в игру, и мы изобретали из них разные блюда, особенно мне запомнилось как мы перемалывали макарошки в старой громкой кофемолке и из получившейся муки пекли блинчики. Блинчики были невкусные, но сам процесс мне нравился. Если я была недовольна подобным меню, мама начинала кричать, что меня кормят в детском саду, а она сидит дома и пухнет с голоду. Я не понимала, что значит это слово, но понимала, что мне очень стыдно, что я кушаю, а мама нет и есть в детском саду в такие моменты переставала.

Как только мне исполнилось шесть лет, меня начали собирать в школу. Первые классы в те годы открывались при детских садах, утром были уроки, а после обычный день со сном и играми. Так как лет мне было мало, я попала именно в такой первый класс. О том, что что-то изменилось, я начала понимать чуть раньше, когда укладываний в одеялке с соской становилось с каждой неделей меньше. Но и в отношении мамы кое-то изменилось – она перестала со мной разговаривать, иногда днями, иногда неделями. И запретила меня называть ее мамой. Сначала наедине, а потом и вовсе. Зови меня Тоня. – абсолютно равнодушно повторяла она, когда у меня по привычке вырывалось «мама».

Я очень быстро усвоила, что, когда я зову ее по имени, паузы с молчанием становятся реже. Значит молчание – это наказание. Приходилось стараться и быстро привыкать к новым правилам, я же хотела сохранить хорошие отношения с мамой. С Тоней.

Тоня все еще укладывала меня спать рядом с собой, но мне было настолько плохо радом с ней, даже без нелепого одеялка, что я старалась откатиться на самый край и стать как можно меньше и незаметнее, лишь бы даже кончиком пальца ее не коснуться.

В первом классе мне понравилось. Меня посадили с красивым мальчиком Ярославом, у нас была прекрасная учительница, старенькая и добрая, мы всем классом придумывали сказки, что она наша бабушка. Учиться первые несколько месяцев мне было скучно, Тоня выучила меня чтению и письму еще в четыре года и часто забавлялась, заставляя меня читать ей газеты вслух. До сих пор помню, о чем писали в газете «Криминальная Россия».

Учительница постоянно хвалила меня после уроков, рассказывала Тоне, какая у нее чудесная умненькая дочь. Тоня сухо кивала, быстренько натягивала на меня старенькую курточку и уводила подальше от доброй учительницы.

Иногда она забывала меня забрать, а так как первый класс был на базе детского сада, одних нас не отпускали. Я часто сидела то с воспитательницей, то с уборщицей, то со сторожем, дожидаясь Тоню. Она приходила иногда под ночь.

Если я спрашивала почему других детей забрали раньше, Тоня начинала молчать. Очень быстро я спрашивать перестала. Значит так надо.