Читать книгу Эмигранты. Документальная повесть - Светлана Островская - Страница 5

В начале ХХ века Египет окончательно вышел из-под влияния Османской империи и превратился в британский протекторат, началось его быстрое экономическое развитие. Путешественникам начала ХХ века, легко было почувствовать, что весь мир быстро меняется. Расстояния стремительно уменьшались, далёкие страны оказывались намного более доступными. Достаточно было купить билет на пароход в Лондоне или Марселе и вот вы уже в Африке.

Особая атмосфера Каира привлекала многих. Здесь можно было встретить множество предпринимателей и авантюристов из самых разных стран, мечтавших разбогатеть на египетском буме. Они инвестировали капиталы в хлопок, железные дороги, банки, сахар и даже в туризм. [4]

Одной из главных причин быстрого развития Египта был дефицит хлопка. На хлопок был большой спрос, и Египет быстро превратили в огромную хлопковую плантацию. Вот этим и занялся Роман Моисеевич Кабалкин.

К началу ХХ века центр Каира имел вполне европейский вид с банками, отелями, дорогими магазинами, телефонными и телеграфными компаниями, садами и широкими бульварами, напоминающими Париж. Вот в таком Каире и оказалась Хеля Генина, девочка, спасенная из горящего дома.

Трудно представить себе, чтобы мальчика в провинциальной еврейской семье назвали Робертом, но так он себя назвал и так мы его запомним. Начало века он встретил в Европе, переезжая попеременно из Парижа в Мюнхен и обратно. Жил коммуной с друзьями по Одессому училищу. Освоил новую для себя технику гравирования сухой иглой, но мечтал о живописи. Он уже достаточно поездил по Европе, учился то там то тут, знаком с немецкой и французской эмигрантской нищенской богемой. В Сорбонне он взял курс социалистических наук и считал себя социалистом.

Известие от сестры из Египта застало его в парижском «Улье» (La Ruch) – приюте голодающих творцов папаши Альфреда Буше, где художники «или умирали с голоду или становились знаменитыми». Именно об этом он и мечтал в своей босоногой юности. А друзья товарищи были почти «земляками», понаехавшими за cлавой из еврейских местечек и окраин Российской империи.

Приглашение в Египет казалось заманчивым. Египет стал «модным» еще с конца ХIX века. А для художника увидеть и запечатлеть новый коларит, вдохнуть новый воздух – редкая удача. Сестра, о которой он мало что знал, была единственным человеком, связывающим его с семьей. Отца он презирал за преклонение перед богачами, мать умерла. Дядя Вениамин, друг детства… остался в прошлом мире, который хотелось забыть. И он купил билет на пароход из Марселя. [2]

Но до Марселя надо было еще добраться. Денег особенно не было, добирался он «на перекладных», а где и пешком, и, конечно, опоздал. Пароход отправился без него, пришлось ждать следующего, заодно погулять по портовому южному городу. На пароходе он спохватился, что забыл взять с собой адрес сестры. От природы легкомысленный, он был рад новому приключению, а бытовые неудобства его никогда не пугали. Как всегда и бывает с авантюристами, все в конце концов образуется. Так случилось и на этот раз. Они встретились.

Это была уже не маленькая испуганная девочка, которую он запомнил в ту роковую ночь, когда догорал их отчий дом. Молодая красивая женщина, жена и невестка крупного коммерсанта, отзывалась на имя Рашель Аароновна. Это его несколько озадачило. Их отца звали Лейба Аарон. Впрочем, какая разница? Разве думал он тогда, что станет Робертом Львовичем в еще не существующей тогда Советской России? Пути Господни не исповедимы.

Свадьбу он, конечно, пропустил. Принимали его как арабского шейха со всем присущим восточным гостеприимством. В доме все говорили по русски. Имение было большое, но и семья была не маленькой. В доме было сытно, шумно, но комфортно. К этому он не привык. Ему отвели комнату, прислугу, мастерскую для работы… но он чувствовал себя не в своей тарелке. Об искусстве не с кем было поговорить. Все разговоры были об акциях, инвестициях, рынках ценных бумаг и прочей ерунде. Он и слов то таких не знал. О своих впечатлениях писал друзьям в Париж: “ Живут как буржуи!». Его тянуло в Европу, где рождалось новое искусство, которое он чувствовал и понимал лучше, чем индустриализацию и глобализацию. И он уехал, оставив после себя дурное впечатление.