Читать книгу Год лягушки - Светлана Сухомизская - Страница 4

Странный звук приплыл из темноты. Какой-то отвратительный треск или скрежет. Звук знакомый до боли, но почему-то я никак не могла вспомнить, что именно он означает. Хотелось посмотреть, что случилось, но веки отказывались подниматься. Я сделала попытку привстать, но тело мне не подчинилось. Вместо этого оно перевернулось на другой бок и, накрывшись с головой, поплотнее закуталось в одеяло – холодно все-таки в комнате, зима! Противный звук стал глуше, а потом и совсем смолк.

И приснился мне старый сон, много раз виденный, но давно, много лет уже не снившийся. Будто иду я по школьному коридору второго этажа, на правом рукаве красная повязка дежурной по школе – мимо меня, словно пули, проносятся младшеклассники – сворачиваю в рекреацию, и оказываюсь в актовом зале. В реальности такого произойти не могло: чтобы попасть в актовый зал нужно было спуститься на первый этаж, пройти по соединительной галерее в другой корпус школы и там снова подняться на второй этаж, – но пространственная нестыковка во сне кажется правильной и сама собой разумеющейся. Актовый зал до краев полон народа – все кресла заняты, в проходах стоят, кое-кто даже, отдернув шторы, сидит на подоконниках… А со сцены, затянутой по заднику невесть откуда взявшимися золотыми драпировками, во всю мощь гремит музыка – и сердце мое сладко замирает. Без малейших усилий протиснувшись сквозь толпу, я оказываюсь возле самого края сцены и, задрав голову вверх, смотрю на выступающих. Курносый блондинчик с гитарой лукаво подмигивает мне, но я не обращаю на него внимания, я смотрю во все глаза на солиста, томно прохаживающегося вокруг микрофонной стойки. Черные кудри по плечам, на плечах кожаная куртка с погончиками… Губы тронуты легкой усмешкой и сиреневатым перламутром, разноцветные глаза – правый карий, левый зеленый – смотрят лукаво, и все тает, тает внутри… Он замечает меня, подходит к самому краю сцены и протягивает мне руки…

– Черт побери! Господи! – взвизгивает кто-то над самым моим ухом.

Сон лопается, словно мыльный пузырь.

Я села на постели, широко раскрыв глаза. В комнате светло!

Издав придушенный возглас ужаса и отчаяния, я скатилась с дивана на пол.

По комнате, спотыкаясь о собственные ноги и стукаясь обо все углы носилась Катька.

Будильник, звонок которого я не узнала сквозь сон, злорадно показывал десять часов.

– Уже час, как я должна быть в больнице, а я что?! Ужас, ужас! – причитала Катька, лихорадочно перебирая номера в памяти своего мобильника. – Шеф с меня голову снимет.

Я подумала о собственном начальстве и содрогнулась:

– Тебе повезло. С меня снимут скальп, причем живьем.

На этой жизнеутверждающей ноте приятная беседа закончилась и начались лихорадочные сборы, сопровождаемые обычными, я бы даже сказала рядовыми событиями: поломкой ногтей и одновременным бесследным исчезновением маникюрных ножниц и пилок, попаданием туши в глаза, а губной помады на одежду, пропажей расчески, еще минуту назад спокойно лежавшей на своем месте… Как всегда в последний момент обнаруживалось, что на одежде, брошенной вчера как попало, появились складки, разгладить которые без утюга невозможно, сапоги, не почищенные с вечера, покрыты жуткими брызгами и разводами, а времени на глажку и мытье, разумеется, нет. Про страшную проблему колготок, оказывавшихся, как назло, либо драными, либо грязными, и говорить не хочется. Воздух в квартире раскалился – не столько от четырех зажженных для тепла газовых конфорок на плите, сколько от воплей, стонов и скрежета зубовного, которые, кажется, отнимали времени даже больше, чем сами сборы.

Наполовину натянув единственные чистые колготки колготки – левая нога одета, правая колготина в руках, неловко пытающихся зашить дыру на пятке, – я пыталась дозвониться до Аглаи. Набрав номер, я зажимала мобильник между плечом и ухом и, ожидая соединения, делала несколько стежков. Когда неприятный женский голос в шестой или седьмой раз сообщил мне, что абонент недоступен или находится вне зоны действия сети, я бросила мобильник в сумку и вздохнула. Позвонить по городскому телефону я не могла – звонки в наш с Аглаей кабинет шли через секретаршу, а мне совсем не хотелось, чтобы о моем звонке донесли куда следует, то есть кому надо. Не редакция журнала, а гестапо какое-то…

Судьба моя с каждой минутой представлялась мне все менее завидной, а увольнение – все более реальным.

Я снова вздохнула, отрезала нитку и, воткнув иголку в кусок паралона, натянула колготки полностью. Огляделась по сторонам в поисках юбки, чертыхнулась, обнаружив, что все это время сидела на ней, и случайно бросив взгляд на пробковую доску, с изумлением прочитала новый лозунг:

«Дворцы – лягушкам!»

Разрази меня гром, если я помнила, когда успела заменить антиникотиновое нравоучение на революционный призыв в пользу земноводных. К сожалению, времени на воспоминания не было. Времени не было даже на чай и сигарету. Сигареты, впрочем, не было тоже.

Перед самым выходом между мной и Катькой произошла короткая, но ожесточенная перепалка. Случилась она в тот момент, когда я тихо и благонравно надела ботинки на толстой рифленой подошве и принялась завязывать шнурки, надеясь, что Катька в спешке не обратит на мою обувь внимания. Но она обратила. И грозно спросила:

– Это еще что такое?

– Где? – с невинным видом отозвалась я.

– На ногах у тебя! Быстро снимай эту гадость!

Я заныла, что я просто не могу сегодня надеть сапоги на каблуках, что я упаду, что я поскользнусь… Шаги надо делать поменьше, тогда не упадешь, сказано было мне в ответ. Тогда я буду ползти как черепаха, причитала я, а я и так уже опаздываю, как черт знает кто…

– Как черт знает кто опаздывают только те люди, которые позволяют себе носить черт знает что! И эти твои гов… трактора именно и есть черт знает что! Мне кажется, твоя тайная мечта – распугать всех мужиков в радиусе десяти километров и гордо, как знамя полка, нести свое одиночество, пока не споткнешься и не упадешь в приготовленную для тебя могилу! Снимай эту гадость быстро, пока я не взяла ножницы, и не порезала твои боты на куски!

Из дома мы вылетели раздраженные друг другом и деморализованные мыслями о крупных неприятностях, ожидающих каждую из нас в самом недалеком будущем.

Как обычно в таких случаях, все оборачивалось против нас. Пятнадцать минут мы простояли на остановке, но ни троллейбуса, ни маршрутки дождаться не смогли – очевидно, весь транспорт застрял в пробке при выезде на Волгоградский проспект. Частники, даже самые проржавевшие «копейки», на призывные взмахи наших крыльев никак не реагировали. Пришлось идти пешком, так что дорога до метро, вместе с ожиданием, заняла у нас полчаса. Надо было сразу идти пешком, думала я и злобно косилась на Катьку, виновницу всего на свете.

В метро нам тоже не посчастливилось. По каким-то неизвестным общественности техническим причинам поезда следовали с увеличенными интервалами, и к нашему появлению вестибюль станции превратился в колышущееся людское море без единого островка суши. Любви к жизни и себе подобным это, разумеется, не прибавляло, особенно тем, кто, как и я, еще до спуска под землю возненавидел все на свете.

При таком настроении сил на разговоры уже не оставалось, и только когда пришло время расставаться, Катька вдруг спросила:

– Кто тебе снился? Ты с такой счастливой мордой дрыхла, жалко было будить…

– Не помню, – соврала я. Почему-то у меня язык не поворачивался признаться, что я снова видела во сне дуэт «Маркс+Энгельс», выступающий с концертом в нашей школе.

Двери вагона распахнулись, и людской поток вынес прощально машущую рукой Катьку на платформу станции «Римская».

Поезд тронулся, а я задумалась. В такой толпе очень удобно убить человека. Ножом. Быстро и бесшумно, никто даже не заметит. А потом труп, зажатый толпой, окажется на той из станций, где сойдет больше всего народа. Тут толпа поредеет, бездыханное тело упадет на платформу… Мертвые глаза широко открыты, рот перекошен… Закричат от ужаса люди, перепачканные кровью. А убийца, тем временем, будет уже далеко – безнаказанный. Обычный человек, спокойное лицо, а в кармане пальто – нож, липкий от крови… Хотя нет, нож должен остаться в теле жертвы, вытаскивать его, значит запачкаться в крови. Но оставить нож – значит оставить улику… А может, лучше не нож, а шприц? Не так мелодраматично, никаких луж крови, зато таинственно, и убийца сразу становится похож не на уголовника, а на какого-нибудь демонического злодея, вроде профессора Мориарти…

Погруженная в эти мысли, я и не заметила, как сама оказалась на платформе. Из мира грез (если можно назвать грезами планирование убийства) я вернулась на твердую землю, и сразу же вспомнила о том, что мне сегодня предстоит кое-что похуже всякого убийства – увольнение. Пустой поезд захлопнул двери и ушел, а я, подстегиваемая невыносимым ужасом, стала протискиваться к эскалатору сквозь еле-еле движущуюся толпу.

Пытаясь ускорить шаг, я нырнула в образовавшийся между двумя встречными людскими потоками узкий проход и со всего размаха врезалась лбом в грудь какому-то здоровенному мужику в черном кашемировом пальто.

– Вы что, на пожар торопитесь? – прорычала я.

– А вы куда? На ограбление? – огрызнулся мужчина и вдруг схватил меня за плечи.

– С ума сошли! – завопила я, пытаясь стряхнуть его руки, и с ужасом обнаруживая, что мне это не по силам. – Псих!

– Варька! Вот здорово! Надо ж, как хорошо, что мой вездеход сегодня сломался! Варь, ты меня не узнаешь?

Я задрала голову – потому что иначе мой взгляд упирался в верхнюю пуговицу пальто – и, покачиваясь под давлением протискивающихся справа и слева людей, вгляделась в лицо кашемирового невежи.

Серые глаза. Темные волосы, густые, вьющиеся, хорошо подстриженные. Щеки, на мой взгляд, пухловаты, а рот – маловат. Глаза – лучшее в лице. Но лицо в целом – незнакомое. Однако, он откуда-то знает мое имя.

– Что-то не припоминаю, – хмуро сказала я.

– Ну, как же, мы с тобой в одной школе учились! Ты в шестом классе, а я в восьмом! У нас общая классная еще была, Софья Андреевна, химичка… Помнишь, как она оба своих класса, наш и ваш, водила в Пушкинский музей? Ну, ты еще уронила номерок, и он закатился за статую Давида, а я его оттуда доставал, и на меня музейные бабки накинулись, чуть на улицу не выгнали? А потом я уговорил Софью отпустить тебя со мной, и мы гуляли по Арбатским переулкам и по бульварам? Я еще тебе показывал дом, где жила Маргарита, ну, из романа? Я Никита, Никита Волков! Помнишь?

Я честно призвала на помощь память, но все каналы были заблокированы – отовсюду всплывало только «Опоздала! Пропала! Уволят!» Господи, да не помню я никакого Никиту Волкова! Классную нашу помню, конечно, а в музеи мы с ней тысячу раз ходили… О, господи, мне сейчас не до этого!:

– Простите, – простонала я. – Я ужасно спешу, совсем нет времени, правда!

И снова попыталась освободиться. Он отпустил меня и, не отступая с моей дороги, достал из-за пазухи визитную карточку:

– Позвони, как только сможешь. Позвони сегодня, обязательно! Хорошо? Я буду ждать!

Я торопливо закивала: да-да, конечно. В эту минуту я готова была пообещать ему все, что угодно, согласилась бы, даже если бы он предложил мне принять участие в экспедиции на Марс. Визитку я запихнула во внутренний карман сумки. И к тому моменту, когда эскалатор поднял меня наверх, напрочь забыла и о карточке, и о ее владельце. Впереди меня ждал мрак, отчаяние и геенна огненная.

Рассудив, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, я купила в подземном переходе сигарет на последние деньги, стараясь не думать о том, на какие шиши я буду сегодня питаться, и, в свете грядущего увольнения, удастся ли мне вообще поесть в ближайшее время, или об этом приятном и полезном занятии стоит забыть, как о мелкобуржуазном пережитке прошлого?

Выйдя из перехода, я дрожащими руками распечатала пачку и торопливо зачиркала зажигалкой. Жадно затянулась, глядя на вывеску, изображавшую гигантский – в человеческий рост, не меньше – улыбающийся зуб в залихватски сдвинутой набекрень докторской шапочке с красным крестом.

Черт бы даже с ним, с увольнением, пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, но Гангрена ведь не уволит меня сразу – нет, такого удовольствия она мне не доставит! Она примется терзать меня, как орел Прометееву печень, жечь, как пропитанная кровью шкура Немейского льва жгла плечи Геракла, превратит меня в паука, как Афина Паллада – Арахну… Короче, вся любимая мной с детства древнегреческая мифология, пересказанная профессором Куном, блекнет в сравнении с тем, что день грядущий мне готовит… Поэтому я, как всякий приговоренный к смерти, имею право на последнюю прихоть. Конечно, хотелось бы устроить небольшой пир с ананасами и рябчиками, но раз ни того, ни другого сегодня не завезли, обойдусь, так уж и быть, сигаретой…

Нырнув под зуб и потянув на себя тугую металлическую дверь, я очутилась в небольшом фойе. Металлические стрелки-указатели гласили: прямо пойдешь, в дерьмо попадешь (добро пожаловать в сортиры – справить нужду, помыть руки, покурить у заколоченного черного хода), направо пойдешь – без зубов останешься (клиника «Мультидент», лечение, протезирование, исправление прикуса и прочая, и прочая, и прочая… бороды стрижет и кровь отворяет…), налево пойдешь – голову потеряешь (редакция информационно-развлекательного дайджеста «Событие!» – сплетни, сенсации, кулинарные рецепты) … И я повернула налево.

Печально улыбнулась охраннику и помчалась по коридору.

Старейший сотрудник редакции Манечка Сергевна, бессмертная, словно Дункан Маклауд из клана Маклаудов, помахала мне рукой из своего кабинета и забарабанила по клавишам. Раньше Манечка Сергевна была машинисткой, а теперь стала наборщицей. Набирала она статьи из журналов, которые мы собирались перепечатывать в нашем дайджесте, а уже потом над этими статьями принимались трудиться редакторы – Аглая и я. Конечно, Манечку Сергевну держали в штате совсем не ради нас. В конце концов, существуют же программы для сканеров, распознающие тексты, да и на программы совсем не обязательно было бы тратиться, редакторы могли и сами бы набирать эти тексты, не развалились бы. Но наша главредша Гангрена была на «вы» с компьютером и к тому же носила длиннющие ногти, отчего ей не только набирать текст самой, но даже и резолюции подмахивать была мука мученическая. Красота, как известно, требует жертв, иногда даже человеческих. Поэтому все необходимое она диктовала Манечке Сергевне – а та печатала со скоростью мысли – а потом отдавала все тем же редакторам.

Спотыкающейся походкой смертника, идущего на казнь, вошла я в крошечный, словно чулан, кабинетик в котором с превеликим трудом помещались два письменных стола, заваленных бумагами и кипами глянцевых журналов с торчащими между страниц разноцветными закладками. По стенам висели полки, забитые папками всех сортов и видов – от классических скоросшивателей советских времен с уродливой надписью «Дело №» на серо-буром картоне до ядовито-розовых файлов на резиночках и папок с хитрыми, как швейцарские часовые механизмы, держателями внутри и фотографиями нью-йоркских пейзажей и тропических рыб снаружи. Под грузом архива все полки как-то прогнулись и скособочились, и мы с Аглаей с нетерпением ждали, когда они обвалятся, а их содержимое упадет нам на головы. Даже если Гангрена – известная жмотина – откажется выдать нам пособие по инвалидности, парочка месяцев на больничном каждой из нас наверняка обеспечены.

– Какого черта у тебя не работает мобильник? – простонала я, разматывая шарф, пытаясь бросить его на спинку кресла и как всегда промахиваясь.

Аглая подняла глаза, сделала потише радио, переругивавшееся само с собой на два голоса, и не замечая нестерпимой душевной муки, до неузнаваемости исказившей мое некогда прекрасное лицо, ехидно заметила:

– Все-таки нахальство – второе счастье! Я вот скромно опоздала на сорок минут, но опаздывать прямо сразу на полтора часа… Совесть есть?

– А что за удобный случай? – удивилась я, чувствуя, как с лица сама собой сходит могильная бледность.

– Ты хочешь сказать, что ты опоздала нечаянно? – Аглая округлила и без того не узкие глаза.

Я, не снимая дубленки, обессилено повалилась в кресло и только кивнула в ответ.

Аглая покачала головой:

– Обалдеть можно! Похоже у тебя ангел-хранитель с во-от такими крыльями! – она широко раскинула руки. – Но одновременно и во-от такой склероз! Сегодня же светлый праздник!

Я выпрямилась в кресле. Образок с Ангелом-хранителем… Сектор Карьеры… Послушайте, но это же бред…

Аглая, заметив некоторую остекленелость, появившуюся в моем взоре, поинтересовалась, все ли со мной порядке.

– Да-да! – с преувеличенной бодростью в голосе отозвалась я. Сумасшествие все-таки явно заразная штука, что бы там не заявляла по этому поводу наука. Вечер в обществе свихнувшейся подруги явно повредил моему душевному здоровью. – Так что, какой там у нас светлый праздник?

Аглая посмотрела на меня сочувственно:

– Нет, ты что, серьезно не помнишь? Нам всю неделю полощут мозги – то Лидочка, то Фиш…

– Ой, мамочка милая…

Кажется, я вспомнила. Но на всякий случай спросила:

– Так у Гангрены что, сегодня день рождения?

– Невероятно! Прямо как в «Санта-Барбаре»! После семи лет комы Си-Си Кепвелл пришел в сознание и вспомнил номер своего счета в банке… Кстати, по случаю именин сердца у нас сегодня случилась преждевременная зарплата.

– Ух ты! – взвизгнула я.

– Но она на этот раз меньше, чем обычно.

– Почему это?

– По кочану. Мы же должны сделать подарок Гангрене…

– Опять вычли из зарплаты? Как удобно. И почем нынче праздник?

– По пятьдесят долларов.

Я так и подпрыгнула:

– Пятьдеся-ат? Но в прошлом же году было двадцать?!

Аглая пожала плечами:

– Запросы растут. Привыкай.

Не в силах смириться с потерей пятидесяти долларов, я долго выражалась нехорошими словами, а потом заявила, что знаю, как потратить собранные средства с наибольшей пользой и приятностью. Надо нанять киллера, который навсегда избавит редакцию от тяжкой обузы, и у нас еще наверняка останутся деньги на веселые поминки. Аглая шипела на меня, воровато оглядывалась и ликующе хихикала.

Итак, главного редактора, нашей любимой Гангрены в редакции не было и не предвиделось. Более того – с начала рабочего дня она позвонила только один раз, причем – потрясающий, редкий случай! – воспользовалась телефоном не для того, чтобы выяснить, кто где находится и чем занят, вернее, кого нет на месте и что не сделано (а после поставить каждому клизму по результатам проверки). Она позвонила, чтобы сообщить, что ждет всех нас в ресторане «Карагез» в пять часов вечера. И это при том, что рабочий день у нас обычно заканчивается никак не раньше шести, и тот из сотрудников, кто без должной сноровки и умения пытается удрать раньше, излавливается бдительной Гангреной собственноручно, предается публичной словесной порке, и после не одну неделю норовит засидеться в любимой редакции до полуночи. Сама Гангрена появляется и исчезает, когда хочет, но начало и конец рабочего дня – ее любимое время и любимый аттракцион, который она старается не пропускать без необходимости.

Не было никаких сомнений в том, что образок, помещенная в Сектор Карьеры, действовал самым чудотворным образом. Обычно, именно мои опоздания вызывали наибольший общественный резонанс, и именно мои, даже самые мелкие оплошности приравнивались к семи смертным грехам, совершенным одновременно. Там где другие проходили по лезвию бритвы, я поскальзывалась на банановой кожуре.

Окрыленная начавшимися чудесами, я отправилась в бухгалтерию, расписалась в ведомости напротив скудной суммы, получила три фиолетовых бумажки и, спрятав их в кулаке, пошла к замглавреда – Филиппу Ипполитовичу Шувалову, в просторечии Фишу (хотя походил он скорее не на рыбу, а на крупную жабу). Замглавного в делах редакции участия почти не принимал, зато носил на лацкане засаленного пиджака значок с щитом и мечом и надписью «70 лет ВЧК-КГБ», а в случае необходимости мог, полистав ветхую, распадающуюся на отдельные страницы, набитую разноцветными бумажками и карточками записную книжку, набрать такие номера и назвать на ты таких Игорей и Коль, что у понимающих людей захватывало дух и закладывало уши. За эти магические способности он и получал от Гангрены неплохую зарплату.

При моем появлении Фиш неторопливо прикрыл газетой с наполовину решенным кроссвордом какой-то глянцевый журнал с не вполне одетыми девицами. Звеня ключами, открыл сейф, в глубине которого смутно угадывались очертания пузатой коньячной бутылки, и, немного пошуршав, достал пухлый конверт, подписанный моей фамилией. Увы, пухлость конверта объяснялась не значительностью лежащей в нем суммы, а всего только небольшим номиналом купюр. Я подошла поближе, изо всех сил надеясь, что на этот раз привычный ритуал не повториться. Тщетно. Вместо того, чтобы отдать мне конверт, Фиш заглянул в газету и прочитал:

– «Поэт-декадент, воспевший бледные ноги», – вопросительно поднял на меня глаза: – Шесть букв, последняя «в».

– Брюсов, – кротко отозвалась я.

Переложив конверт из правой руки в левую, Фиш взял ручку и вписал слово в клеточки.

– Подходит!

Выйдя за дверь с прижатым к сердцу заветным конвертом, я в который раз спросила себя, останусь ли я без зарплаты в тот день, когда не смогу разгадать нужное слово? И в который раз не нашла ответа…

– Предлагаю по случаю падения на наши головы золотого дождя сходить пообедать в «Иль Ристоранте», – сказала я, распечатывая конверт и заглядывая внутрь.

Предчувствие меня не обмануло – конверт был полон сторублевок, потертых и мятых.

– А тебе не кажется, что разумнее было бы немного поголодать, чтобы побольше съесть на Гангренином дне рождения? – ответила Аглая.

– Я пока вообще не уверена, пойду ли я на этот праздник жизни. Уж больно велик соблазн провести хотя бы один будний день, не созерцая Гангренину физиономию.

– Господи, да кто тебя просит на нее смотреть? – удивилась Аглая. – Там народу будет до фига, мы с тобой отсядем от нее в самый дальний угол, навернем салатиков повкусней, рыбки какой-нибудь красненькой, икорки там, осетринки!

– Ты и меню знаешь? – поразилась я.

Аглая захлопала длинными, идеально загнутыми ресницами и с невиннейшим видом произнесла:

– Да она меня к себе вызывала, а меню у нее на столе лежало. Я же не виновата, что у меня зрение хорошее! Я даже знаю, кто у нее на дне рождения петь будет!

– Пласидо Доминго? – с надеждой спросила я.

– Ага! И Хосе Каррерас с Лучано Паваротти впридачу! Гангрена, она к народу близка, понимаешь? У нее будет выступать простая русская девушка Лена Берендей!

Я сморщилась, словно мне на язык попала лимонная кислота:

– Ну вот, теперь-то я уж точно не пойду! Я ее нетленный шедевр под названием «Фигли-мигли» без содрогания слышать не могу!

Аглая всплеснула руками:

– Нет, вы только подумайте! Кого я вижу перед собой! Эстетку! Можно сказать, музыкального гурмана! Видите ли, жюльен встанет у нее поперек горла, если она услышит песню, которая все лето не опускалась ниже пятого места в хит-параде «МузТВ». Подумайте, какая цаца! А сама млеет при одном звуке…

– Аглая! – предостерегающе сказала я.

– …сиропно-сладкого голоса…

– Аглая! – я угрожающе шарила по столу в поисках тяжелого предмета.

– …Зигфрида Энгельса, – продолжала Аглая, мерзко хихикая. – Того самого Зигфрида Энгельса, про которого еще в восемьдесят девятом году «Музыкальная хроника» написала, что его манера пения воплощает в себе худшие черты западной популярной музыки, насквозь пропитанной духом наживы и чистогана!

– Да, помню эту статейку, – задумчиво сказала я. – Фотографию из нее я вырезала, а остальной журнал вынесла во двор и сожгла. Еще и сплясала на пепле… А ты-то откуда все знаешь? Шпаришь прямо наизусть!

– Ну, не одна же ты любила дуэт «Маркс&Энгельс». Я, хотя уже девица на выданье была, тоже увлекалась зарубежными коллективами. Я статью всю целиком вырезала и положила под стекло на письменном столе. Фотографией любовалась, а статью перечитывала, когда плохое настроение было, и ржала. Я не такая чувствительная, как ты. Ты ведь у нас, поди, за Зигфрида замуж собиралась по достижении брачного возраста…

– Как можешь ты насмехаться над самыми светлыми чувствами! Посягать на святое – любовь моей пионерской юности!

– Да-да! И комсомольской зрелости! И беспартийной старости!

– Между прочим, в комсомол я не вступала! – заявила я. – Потому что как раз отменили пятую статью Конституции!

И швырнула в Аглаю ластик – ничего тяжелее не нашла. Аглая поймала ластик на лету и бросила обратно. Я пригнулась и ластик, просвистев мимо уха, ударился о стену за моей спиной и отпрыгнул куда-то под стол. Аглая тем временем говорила:

– Я понимаю, что ты просто ищешь повод, чтобы пропустить вечеринку, и таких поводов можно накопать вагон, но есть маленькая тележка, а в ней довод в пользу того, чтобы пойти, и этот довод перевешивает все поводы!

– Назови же мне его, мудрейшая из мудрых! – кряхтя, отозвалась я из-под стола. – А заодно поведай мне, о волшебница, куда улетел из-за тебя чертов ластик!

– Всякий, кто без нужды выпускает из рук принадлежащую ему вещь, рискует потерять ее навсегда! – назидательно провещала Аглая. Мудрое высказывание поразило меня в самую макушку – я стукнулась головой о ножку стола и тихонько прошипела несколько любимых ругательств, приводить которые здесь не решусь из-за их сугубой неблагозвучности.

– А довод такой, – не обращая внимания на мои словесные экзерсисы, глаголила Аглая (мизансцена много теряла от отсутствия кафедры и графина с водой). – Пора тебе начинать вращаться в приличном обществе!

Охая и отряхиваясь, вылезла я из-под стола, положила ластик в лоточек для канцелярских мелочей, и с недоумением уставилась на Аглаю:

– Ты хочешь сказать, моя жизнь не может считаться полноценной, если я не вращаюсь в обществе Гангрены?

– Отцепись от Гангрены! Сама по себе она нам задаром не сдалась! Но ведь на ее дне рождения будет куча мужиков – богатых, интересных, а может, даже и неженатых!

– И все они, как один, сгорают от желания познакомиться со мной, – хмыкнула я.

– А может, они и впрямь начнут сгорать! Но для этого им надо тебя увидеть! Ведь ты как мышь какая-то – сделаешь два шага из норы – и бегом обратно!

Помнится, не далее, как вчера, я уже слышала очень похожую песню. Только в той песне меня называли не мышью, а лягушкой.

– Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка, – пробормотала я.

– Что? – не поняла Аглая.

– Я говорю: на черта я сдалась богатым мужикам, особенно неженатым? Зачем я им?

– Затем же, зачем и бедным, – объяснила Аглая. – И запомни: как только ты начнешь считать себя умницей и красавицей, в это поверят все вокруг, а не только те, кому умницей и красавицей кажутся все бабы старше пятнадцати и моложе пятидесяти пяти лет. А как только ты поймешь, что мужчина должен не только болтать и тащить тебя в койку, но еще и как-то по-другому проявлять свои чувства, ты сразу сможешь найти себе подходящего мужика…

Я открыла рот, чтобы сообщить Аглае, что наши с ней представления о подходящем мужике кардинально различаются. Чего стоит хотя бы вчерашняя дискуссия по поводу растительности на мужской груди. Аглая ратовала за хорошую густую шерсть, а я морщилась и заявляла, что обезьянам место в зоопарке, а не в постели с женщиной, и в какой-то момент в глазах Аглаи мне почудилось мучительно сдерживаемое желание двинуть меня сумкой. Много чего могла я сказать, но вместо этого только спросила:

– Так ты идешь в «Иль Ристоранте»?

Аглая посмотрела на часы, на мгновение призадумалась, махнула рукой и, достав косметичку из сумки, пошла к зеркалу, чтобы освежить макияж. Я хотела, по обыкновению, пренебречь этой полезной процедурой, но перед моими глазами внезапно встало укоризненное лицо Катьки и снова прозвучали вчерашние слова, сказанные за несколько минут до погружения в сон: «Если тебе лень потратить пять минут на то, чтобы выглядеть привлекательной, как ты можешь рассчитывать на то, что какой-то мужчина захочет потратить несколько часов, не говоря уж о днях и неделях, на ухаживания за тобой? А что касается долгой жизни вдвоем и смерти в один день, об этом не стоит и мечтать!». Вздохнув, я вооружилась карандашом для глаз и зубной подводкой и провела реставрацию лицевой росписи. Для довершения образа несколько раз прошлась по волосам массажной щеткой, чтобы ликвидировать беспорядок в прическе, вызванный интенсивными поисковыми работами под столом.

Конечно, все это зря, но хотя бы совесть моя чиста – и перед Катькой, и перед мужчинами.