Читать книгу Расколотое небо - Светлана Талан - Страница 10

Ничего не сказал односельчанам Павел Серафимович, хотя хорошо видел вопрос на встревоженных лицах. Отец еще в детстве учил его не спешить принимать решения или болтать языком, не обдумав каждое слово. Может, поэтому и вырос он немногословным, скорее молчуном. Павел Серафимович шел домой один, вслушиваясь в чавканье сапог по грязи. Кое-где лужи взялись тоненьким стеклом льда, и, когда мужчина наступал на него, лед с треском ломался. Павел Серафимович еще не знал, что делать дальше, но плохое предчувствие сжимало грудь изнутри. Сердцем чуял: перемены неминуемы, жизнь уже не будет прежней.

В старенькой хате света не было. Мать, наверное, спит, а если и не спит, то ей свет не нужен, для нее уже давно дня не существует, осталась только ночь. Варя тоже спит. Молодая, ей нужно отдохнуть, она же с рассвета до сумерек на ногах. А вот жена его ждет – об этом сообщил едва заметный свет в окне. И наработалась за день так, что ни ног, ни рук не чувствует, и заболела, а не легла отдыхать, пока мужа нет дома, лишь свет в лампе притушила, чтобы керосина меньше выгорело.

– Надя, ты спишь? – тихо спросил Павел Серафимович, снимая кожух, хотя хорошо знал, что жена ожидает его.

– Как бы я заснула, когда все село на собрании? – ответила жена и встала с кровати. – Может, поужинаешь?

– Нет, не хочу ничего, – ответил тихо. – Ты лежи, отдыхай.

– Расскажи, что там говорили.

Павел Серафимович не спешил с ответом. И только когда лег рядом с женой, сказал:

– В колхозы агитируют, хотят, чтобы добровольно вступали, отдали и землю, и хозяйство. Потом вместе, всем селом, обрабатывали землю тракторами.

– Как это вместе?

Павел Серафимович подробно рассказал жене то, что услышал на собрании, поскольку знал, что она не успокоится, пока все не узнает. Затем произнес:

– Ты спи. Не спрашивай ни о чем, мне надо подумать.

Муж лег на спину, подложил руки под голову, закрыл глаза. Он знал – ночь будет бессонной. В голове роились разные мысли, переплетались воспоминания. Почему-то вспомнилось детство, когда хотелось бегать с мальчишками и катать колесо по пыльным улицам, стрелять из рогатки, купаться в озере, лазить по деревьям, воровать зеленые яблоки у соседей, утром спать вволю, но на это было так мало времени! С самого утра поднимали родители – и сразу же за работу. Разве кого волновало, что ночи сна будто и не было, а когда гнал скотину на луг, глаза сами слипались? Однажды упал посреди дороги и мгновенно заснул. Если бы не соседка баба Ганя, стадо коров могло бы затоптать его. Обвинял ли он сейчас родителей? Конечно же, нет. Работа с детства стала двигателем его жизни.

У отца был кусок земли, который становился все больше и шире. Каждый метр заработан по́том и непосильным, сверхчеловеческим трудом. К их земле еще до столыпинской реформы добавился надел жены Надежды, которая когда-то была соседкой. Все Черножуковы жили большой семьей в тесной родительской хате: отец, мать, бабка, два брата и Павел Серафимович с женой Надеждой. Они бы и раньше могли построить себе отдельную новую хату, но надо было и поля обрабатывать, и порядок в хозяйстве поддерживать. В их дружной семье Надежда рожала детей. Сначала появилась Оля, потом – Михаил, затем – четверо девочек, которые, не успев пожить, умерли. И что удивительно: в большой семье Черножуковых никогда не было ссор, поскольку на них не оставалось времени. Только работа, работа, работа.

И уже после Октябрьской революции, когда все работящее семейство получило еще кусок земли, часть хозяйства, коров и лошадей распродали, чтобы построить Гордею и Федору отдельные новые хаты и приобрести для них инвентарь. Гордей стал бондарем, Федор – кузнецом и имел свою кузницу, а Павел Серафимович остался в родительском доме, на родной земле. Их отец Серафим дал сыновьям наделы, передал в наследство Павлу семейные драгоценности – царские червонцы, своими руками сколотил дубовый гроб, приказав похоронить его не на кладбище, а по старому обряду – на краю своего надела. «Чтобы и на том свете чувствовал, что лежу в своей земле», – объяснил отец и вскоре умер то ли от какой-то болезни, то ли от тяжкого труда. Сыновья выполнили желание отца и похоронили его в сливняке, на своей земле.

В это время к их наделу добавился соседский кусок, а позже Павел Серафимович еще один докупил. Не украл ни метра, все заработал своим трудом. И новую хату они с Надеждой сами построили, и сына Михаила не оставили без жилья и земли, и Оле в приданое надел дали, и Варе дом уже достраивают. Павел Серафимович мог прямо смотреть в глаза каждому односельчанину: он никогда ни у кого ничего не одалживал, ничего не украл, все заработал своим трудом. Было такое, что зимой недоедали, но зерно на посев всегда было, тогда как другой мог его продать или съесть, а весной ломал голову, чем засеять землю. Павел Серафимович никогда не проходил мимо нищих – всегда подавал милостыню. Соседи иногда просили в долг. Если видел, что семья работящая, но оказалась в затруднении, помогал, лентяям отказывал. Если узнавал, что зерно пошло не на посев, а хозяевам на стол, – второй раз не давал.

Конечно, были и завистники, которым казалось, что на него богатство с неба сыплется, но большинство крестьян его уважали. Возможно, потому, что он тонко чувствовал землю и ее капризы. Никто в селе не мог наверняка знать, когда лучше сеять зерновые, когда сажать картофель или начинать жатву. Способность чувствовать землю передалась ему от матери. Однажды весной, когда он был еще ребенком, мать вывела его рано утром в поле. Отец уже пахал конями землю, и за ним тянулись ровные пласты, похожие на масло. Вспаханная земля паровала, как только что сдоенное молоко.

– Видишь, сынок, земля дышит, – сказала мать.

– Разве она живая? – спросил он.

– Еще как! Приложи ладошку к землице, – приказала мать. – Что ты чувствуешь?

– Дышит! – взволнованно сказал мальчик, ему и правда показалось, что он почувствовал легкое дыхание.

– А еще что? – спросила мать.

– Она холодная.

– Да. Потому что еще не согрета после зимы теплом наших рук. Я научу тебя чувствовать не только ее холод, но и тепло, и щедрость, – пообещала мать.

И действительно научила чувствовать на ощупь тепло земли и изменения температуры. Но смог бы он так понимать землю, если бы каждый лоскуток не был орошен не только дождями, но и обильным потом? Первая мысль после сна: что нужно сегодня сделать? Последняя перед сном: что будет делать завтра. И так все время, разве что выпадал отдых по праздникам, да и то в такие дни руки чесались без работы и чувствовал себя вором. И как это соседи напротив живут? Немного земли у них, да и той лада нет – что и посеют, и тому толку не дадут, сорняки выше хаты, а им хоть бы что. Свеклу вырастят, так не о сахаре думают, а о самогоне. И сама старая Ониська ленивая, и сыновьям к земле любви не привила. Семен и Осип вымахали такие, что головами потолок подпирают, а до чего же ленивые! Дошло до того, что зимой сделали в стене дыру возле печи. Все село прибегало и заглядывало через плетень, чтобы увидеть, как из хаты через отверстие вылетает на улицу пепел, а потом в дыре появляется старая подушка – затычка, чтобы не замерзнуть. Люди смеются, а тем безразлично! Глаза у Серка заняли, что ли?! Вот такие Петуховы и завидуют Черножуковым. Вот с такими рядом предложили работать в колхозе. И не только работать, а еще и отдать добровольно свою землю и скот. Отдать землю?! Свою землю?! А не подавятся ею? Даже представить страшно, как можно доверить свою землю таким, как Петуховы!

И почему он должен отдавать кому-то свои поля? Столько лет горбатиться ради того, чтобы дети, внуки сыты были, чтобы не приходилось им голодать да так много работать! И все, что приобрел по́том и кровью, надо добровольно отдать в общую собственность. А зачем ему что-то общее, если есть свое? Выйдешь рано утром на поле, где колоски стоят налитые и пузатые, как бочоночки, коснешься их рукой – аж дух захватывает от радости и гордости, от ощущения, что все это твое, выращенное тобой, орошенное по́том, взлелеянное мозолистыми руками. Знаешь, что хлеб – это жизнь, и эту жизнь ты сам выстраивал для своего же благосостояния, для родных людей. И все это нужно за так кому-то отдать? Не будет этого никогда! Ни-ког-да! Пусть убьют его, пусть закопают на своей земле, а не в общественной собственности! Бедный отец! Если бы он слышал все это, перевернулся бы в могиле. Хорошо, что мать уже ничего не понимает и не видит.

Даже голова закружилась у Павла Серафимовича от таких дум. А еще больнее было допустить, что все приобретенное добро могут отобрать силой. Он гнал от себя эту мысль, не давая проникнуть в сердце и затмить ум.

– Запугивают, – утешал себя Павел Серафимович. – Не может быть, чтобы пришли и все забрали. Не может быть жизнь так несправедлива ко мне. Прости меня, Господи, грешного! – прошептал он и перекрестился.

Он знал, что завтра явятся к нему за советом братья. Что им сказать? Каждый из них должен решить самостоятельно, что делать дальше, потому что он сам определенно не знал, как поступить правильно. Но свою землю он так просто никому не отдаст.

Павел Серафимович почувствовал, как от лежания в одной позе занемели ноги и руки, заныла спина. Он пытался не ворочаться, чтобы не мешать жене спать, хотя знал, что и ее одолели тяжелые мысли. Не в состоянии больше лежать, мужчина тихонько поднялся, расправил плечи, подошел к окну. Тяжела ночь размышлений. За окном темень, и в душе не видно просвета. Пытался заглянуть в будущее, но оно тоже казалось темным, как эта ночь. Вдруг он услышал, как тихонько скрипнула калитка и по двору мелькнула чья-то тень. Павел Серафимович босиком выскочил на улицу.

– Кто там? – крикнул в темноту, не забыв прихватить с собой кочергу, стоявшую возле печи.

– Это я, папа, – услышал он Варин голос.

– Что ты делаешь среди ночи?

– На улицу захотелось, вот выходила, – отозвалась Варя уже с порога дома.

– Может, на улицу бегала по нужде?

– Мне показалось, что кто-то бродит под окнами нового дома, вот и вышла посмотреть.

– Никого там нет, – сказал он. – Туман спит как убитый. Иди отдыхай, Ласточка.

– Хорошо, папа, – ответила Варя. Павел Серафимович ушел в хату, когда за дочкой закрылись двери.

– Что там случилось? – спросила жена.

– Ничего, – ответил чужим, погасшим голосом.

– А почему же с кочергой побежал?

– Все хорошо. Что-то привиделось. Спи уже, глухая ночь на дворе.