Читать книгу Возвращение черной луны. Книга 1. Водопад любви - Светлана Викарий - Страница 8

Мэр города Кручинска Александр Николаевич Халетов привычно перебирал свою почту. Утро – с половины восьмого до половины девятого, он отдавал чтению поступивших с вечера бумаг и утренних газет, которые сам покупал в киоске возле здания мэрии.

Все было как всегда в это погожее майское утро. Секретарь, строжайшая Дарья Ивановна войдет с чашкой дымящегося кофе со сливками ровно без пятнадцати девять. В девять короткое совещание, а после начнется настоящая свистопляска, не то кадриль с выходом: звонки, встречи, поездки и разного рода неожиданности…

В течение часа он подписывал бумаги, находясь в полной тишине. Никто не имел права его трогать, это было его время. И радио тоже было выключено. Достаточно газет. Для городка с населением в тридцать тысяч человек пять изданий, пожалуй, чересчур. А главное, качество информации, на его взгляд, никуда не годилось. Люди, как взбесились с этой пресловутой свободой слова! Все ринулись в журналистику, – танцоры и инженеры, туристы и экономисты, почему-то решив, что хлеб этот очень легко намазывается маслом, да еще и икрой сверху. Впрочем, он понимал, что не только ради куска намазанного маслом. Душа провинциала, дождавшаяся своего часа, требовала самовыражения, и те, кто по русскому языку в школе имели хотя бы тройку, дружно ринулись в газеты, на радио и телевидение – слово свое сказать, себя показать. Те, кто ни разу в жизни не написали и строчки, и представления не имели о том, что это такое – журналистика, назвали себя редакторами газет с вызывающими названиями типа «Ва-банк», «Новый взгляд», и пишут теперь, черт знает, что пишут! А, главное, все газеты, как раздраженные собаки, лают из каждой подворотни – одно и тоже!..

Но все хотят урвать свой куш. И все хотят чем-то удивить и обязательно напугать. Вот якобы медицинская газетка, – на те, вам, здрасьте! – ее настойчиво подсовывают ему, уже в который раз. Чтобы одобрил, заметил. А что здесь можно одобрить? Создана она, понятно, для рекламы фармапрепаратов, ведь аптек в городе видимо-невидимо – вот аппетит у учредителей и разыгрался. Коммерческий проект, только и всего. Информация из Интернета уже была проглочена и вырыгана, ему не нравилось это слово, но лучшего он не нашел, – более солидными изданиями, и все равно из народной медицины лучше всех и от всех болезней лечит черная редька с медом! Ни одного реального материала из больницы о том, как люди болеют, страдают, что они думают в то время, когда жизнь укладывает их на больничную койку?

Или вот газетка «Вознесенский бульвар». Только в заголовках не пишут, какие мы умные! А уж, какие глазастые! На первой полосе свежего номера – репортаж с помойки, с впечатляющей иллюстрацией: бомж жрет колбасу. Понятно, протухшую. Жрет без церемоний, живописно расположившись в кабине брошенного ржаветь «Запорожца». Рожа, кстати, знакомая. Рожа страшная, уже почти не человечья.

Человеку, прожившему полвека в этом городе, трудно не узнать своих сограждан даже в таком виде. Это же его поколение. И бомж этот никак Пашка Акулов, однокурсник по механическому техникуму, исчезнувший из его поля зрения уже лет двадцать. Паша, Паша – вот что с тобой случилось!

Сердце слегка засаднило. Он вспомнил Пашку, его яркие некогда светлые глаза, русый чуб с отметиной слева – седым пятном с двадцатикопеечную монету. Харизма! Так теперь пишут во всевозможных новомодных статьях. Да, жизнь! Она движется по своим законам, заставляющим таких, как Пашка – непримиримых, гордых, обидчивых жрать с помойки в конце неустроенной жизни, а других – способных схавать и говно, если это необходимо для их благополучия, жировать в ресторанах, расплодившихся опять-таки в городе, как и аптеки. Господи, и рестораны и аптеки, это же чирьи на теле опускающегося общества, продающего за деньги теперь уже не душу, она давно продана, теперь уже свои органы – гнилые, пропитые!

Он отложил газету. Подумав так оскорбительно о ресторанах, вспомнил о своем. Вернее, о Верочкином. Ее хозяйство. Этот ресторан, как кость в горле раздражал многих, порождал массу слухов. Хотя они с Верочкой делали все, чтобы ресторан по определению, был просто хорошим кафе. Может, и не надо было покупать этот монолит да Верочка настояла. Очень уж ей хотелось. А теперь вся в хлопотах. Прибыль еще, когда будет, а забот полон рот у всех. Надо было купить что-то другое. Но что другое в этом маленьком городке? Магазин, где можно продавать одежду? Но Верочка совершенно к ней равнодушна к и до сих пор ничего не понимает даже в размерах.

Теперь вот, майся. А готовить она любила, фантазировала над праздничным столом, как настоящая художница – не только розочки из лосося и фаршированные помидоры в яичных шляпках, но и акулы из огурцов и пингвины из баклажанов, кактусы из соленых огурцов и банановые собачки украшали их семейные праздники на зависть друзьям и недругам. Учительницей ее с первых дней замужества была Степанида, гражданская жена и верная подруга Аркадия Цишина. Она открыла в ней кулинарный талант и многому научила. И так вдохновилась Верочка, что бросила педагогику и решила открыть ресторан. Подходящего, меньшего по размерам помещения не было, пришлось купить этот огромный типовой ресторан, похожий на гигантский аквариум. В кредиты влезли, но Вера Станиславовна смотрела вперед с оптимизмом.

Халетов снова вернулся к размышлениям о журналистах. Что хотели сказать, умники? Вы бы акцию какую-то сделали для несчастненьких, деньжат насобирали для брошенных детишек, защитили бы жен алкоголиков от риэлтеров, которые, как вороны, кружат над квартирами. Тьфу, ты! А мои же подчиненные, чиновники! Алчны до неприличия. Равнодушны до отупения. А ведь, сколько говорю на планерках, летучках, собраниях… Пожалейте слабого человека! Постарайтесь понять его характер, не отмахивайтесь от беды, с которой он пришел. Постарайтесь увидеть за этим тенденцию, чтобы предотвратить будущие проблемы. Защитите человека, хотя бы одобрением, пониманием, научением – вы сильные, властные. Вы обязаны. Именно вы обязаны помочь отчаявшимся, одураченным, малограмотным. Вы должны привести человека к достоинству, сохранить личность. Вот в чем заключается ваша миссия.

Мы живем в маленьком городке, мы – просто большая семья. И мы сами способны себе помочь.

В этом состояло его искреннее убеждение. Еще можем создавать внутренние законы, которые помогут нам не просто выжить, а жить достойно! Перестаньте тянуть одеяло на себя, боритесь со своей алчностью, поймите, что она ваш злейший и главный враг.

Но нет, не слышат… Каждый имеет свою маленькую, а иной и большую цель, которая никак не соотносится с интересами народа. Вот ведь природа человека!

Александр Николаевич все чаще стал задумываться об этом.

И ведь не то, чтобы сказать русской пословицей, которые он очень любил сызмальства, и сыпал ими на этих же собраниях и совещаниях: на нашу лень, и завтра день!

Нет, нечто другое вырисовывалось в воздухе времени. Дух тяжелый, пугающий, смердящий… Надвигается он на каждого обывателя – силен ли, слаб он от природы. Настойчиво надвигается, мало по малу, заставляя человека сжиматься от страха и освобождать некогда завоеванное его трудом пространство мерзкому, чужому отродью.

Это мэр чувствовал всеми своими поджилками уже несколько лет. Состояние окружающего мира менялось катастрофически, и только слепые и глухие не хотели этого видеть. Мэр был уверен, что надвигается на него, на человечество, на его городок нечто страшное, безжалостное, бесчувственное.

Он любил расспрашивать о жизни в других странах. Приехавшие из Германии знакомые рассказывали такое, что у него дух захватывало.

Там, насколько он понимал, умные чиновники учитывали природу человека и потому социальные службы были устроены так, чтобы было соблюдено достоинство каждого. Они давно просчитали, что не выгодно иметь в обществе рядом с нормальными людьми алкоголиков, лентяев, людей с низкой социальной ответственностью. И они построили для бедолаг социальные гостиницы, взяли под жесткий контроль их поведение, здоровье, быт. Почему в Германии хватало казны на социальное устройство слабых и сирых, оступившихся и опустившихся?

Сильные взяли на себя право контролировать слабых и это не дискриминация, не вмешательство в личную жизнь человека. Контроль необходим каждому, потому что каждый имеет право на ошибку. Выше контроля только закон. Поэтому никто не жрет из мусорных баков, никто не валяется на асфальте в луже собственных испражнений, никто не заражает других гепатитом, педикулезом, туберкулезом в общественном транспорте. Выбор слабого человека, не желающего, а часто и не способного в силу отсутствия нужных качеств быть полноценным членом общества, – бороться за деньги, за женщину, за благополучие – все же уважается. Но и спрос тогда жесткий – не хочешь, не можешь работать – довольствуйся малым, но не мешай другим создавать и охранять красоту. Веди себя прилично, каждый день общайся со своим социальным инспектором, который ровно в девять утра выдает тебе талоны на завтрак, обед и ужин, смотрит, чисто ли ты выбрит и отутюжены ли твои брюки?

Этот принцип ему чрезвычайно импонировал. Александр Николаевич тешил себя мыслью, что с годами и опытом, он стал проникаться пониманием природы человека. И русского человека в особенности. Спору нет, талантлив русский народ, великодушен, благороден, ум его необъятен и большая душа милосердна и любвеобильна. Силен он духом и плотью, богат достоинствами души.

Ему даже показалось, что он подошел к разгадке русского характера, по-сермяжьи, но докумекал. С другой стороны, подлый он, характер этот русский, с такой червоточиной внутри, что мама дорогая!.. Любит рядиться в красивые одежды, любит хвастать широтой натуры своей. Ой, ли широта – беспредельность! Прав Достоевский, сузить бы натуру эту дрянную! И все надеется на авось, и все ищет халявы и алчет наживы. Ни мать, ни отца не чтит, ни женщину не уважает, торопится радоваться так, как будто живет последний день на свете! Грубость, животность, продажность, и все это венчается соболиной шапкой высокомерия – я – русский, я – самый рас-самый, я – умный, талантливый, я – самый умелый, я блоху подкую, если понадобиться. Я – воин, я башку, кому угодно снесу.

А все же быстро учится, быстро осваивает науки – все уж переделали под Запад – рекламу, рестораны, магазины, шоу-бизнес. Еще недавно Лев Лещенко с руками по швам пел на сцене, дородная Валя Толкунова боялась пошевелить округлым бедром, а сегодня худющие безголосые девки в бюстгальтерах и трусах скачут очумело. В самом начале перестройки и в страшном сне бы это никому не приснилось: милые девочки лесбиянки появились, развратят свое поколение, как пить дать. А жеманный Боря Моисеев, демонстрирующий свои уже далеко не упругие ягодицы… Заглядывающие в глаза наивных провинциальных девчушек великовозрастные Иванушки, Децлы всякие… И каждый из них стоит эшелона разрушителей! Что уж всякие, Шнуры и Шуры какие-то, и прочая человеческая похабель. А называется все это завлекательно – свобода!

Александр Николаевич даже закурил с досады, что делал теперь очень редко, но сигареты хранились у него в ящике стола на случай. Уже несколько лет он демонстрировал всему городу здоровый образ жизни. Ни курить, ни пить лишнего, по утрам в парке бегал на виду у всех, являя собой пример для подражания. Пора и остепениться. Пятьдесят шестым годком нынешний год стукнет по седеющей голове. Да и сердце, пылкое его сердце, стало подводить. Иной раз среди совета так зажжет, застучит, словно схватил, кто невидимый его мощной рукой и жмет до безумия – выдержишь?

А глаза у Александра Николаевича карие в окоеме длинных изогнутых по-девичьи ресниц. Красивые глаза были в молодости у Александра Николаевича – в них утонула ни одна жительница этого города. Но все было по молодости.

Все было по молодости! А потом он женился, унял свои желания. Справился, как не жаль было расставаться с разбитными бабенками, их краденой, сладкой любовью и кутежами в баньках да в охотничьих домиках, разбросанных по лесам этого благодатного края. А если б не унял, карьеру бы не сделал. И вообще, был бы просто другим человеком – вертопрахом, сластолюбцем.

Но Халетов слыл рассудительным человеком. Вырос в сиротстве, – ни мать, ни отца не знал. Отказник. Так, впрочем, до сих пор называют тех, кого мать оставила в роддоме на попечение государства. И после детского дома снимал Саша угол у старой – престарой бабки – раскладушку с тумбочкой и алюминиевым крючком для вешалки на стенке.

– А кто ты такой? – сказала ему бывшая графиня Неклюдова, показывая свой угол.– Безродный. – И добавила. – А заслужить другой жизни труд тяжкий… Хватит ли тебя?..

Больно это ударило по сердцу восемнадцатилетнего паренька. Но по прошествие лет, он понял, права была старуха, впрочем, такая же безродная, брошенная родиной на произвол судьбы еще в молодости. Она родней всех ему оказалась. Она его прописала и даже подкармливала. Хлеба со сладким чаем никогда не жалела, а он и в этом по первости нуждался. Суровая с виду Алевтина Васильевна обладала недюжинными способностями и тонкой, нежной душой, которую вынуждена была спрятать под маской простоватой, провинциальной старухи. И так как родственников она не имела, домишко Саше достался в наследство. По закону прописки. Он и похоронил Алевтина Васильевну на свои скудные тогда еще деньги, поставил в изножье деревянный крест. Он знал, что в душе свято хранила она свою веру и свое верование. А когда уже при власти, при деньгах стал Александр Николаевич, разыскал заросшую сорняком могилку, приказал богатый памятник поставить в дорогой оградке. И написал на мраморе: «Помню, понимаю, люблю». Он поумнел как раз в то время, сбросил с себя иллюзии, как плащ большого размера.

Не зря Бог привел его на ее унылый порог. Потом он был благодарен за первые произнесенные ею слова, так они его разозлили! И лежа на своей скрипучей раскладушке, под мерное шуршанье возящихся под полом мышей, Саша Халетов, которого в детдоме называли Халявой, давал себе слово: «И у меня все будет – и дом и жена красивая, много-много еды, два холодильника забитых, и дети у меня будут хорошие. Я все заработаю. Не придурок же я и не лентяй!» Мудрая Алевтина Васильевна еще говаривала: «Пока и мы – человеки, – счастье не пропало». И он крепко это запомнил.

Ее фотографии, наклеенные на твердый картон, где она молодая и красивая с высокой прической и лучистыми глазами, в платье, отделанном вологодскими кружевами и в таких же белых нитяных перчатках, он оправил в дорогие, золоченые рамки и повесил на стену своего кабинета.

– Это Алевтина Васильевна Переверзева, в девичестве графиня Неклюдова. Моя родственница. Она прошла тяжкий путь. Прошла, и не согнулась под тяжестью судьбы.– Говорил он несколько высокопарно, привирая, и присовокупляя себя к этой женщине. Он был один на свете, и притулиться к кому-то было его потребностью. Он и притулился к Алевтине Васильевне.

Он породнился с ней в душе, ведь она приняла его, учила, убогое наследство свое передала. Он свято хранил любовные письма молодой графини, дорогие ее сердцу безделушки и дневник ее одинокого сердца. У него хватало ума черпать из него, когда ситуации уходили из-под его контроля. Он открывал тетрадку в коленкоровом переплете, исписанную мелким, округлым почерком, словно Библию, и всегда находил подсказку, дающую ему верное направление. Возможно, поэтому он редко ошибался. Да и плащ иллюзий был уже сброшен. Саша Халетов, к тому же, умел работать и ни от какой работы не отказывался. Из жестокого детского учреждения он вынес самое главное – умение приспосабливаться и к людям и обстоятельствам. И он использовал это умение на всю катушку.