Читать книгу Ностальгический газ. Книга стихов - Светлана Юрьевна Богданова - Страница 2

О телесности, иллюзорности мира и обманчивости повествования

В той странной литературной страте, где мы были вполне одиноки в очень маленькой небольшой компании, мы со автором этой книги обсуждали много чего, но в числе прочего и взаимодействие стиха и прозы, – не на уровне стиховедения, но на уровне поэтики и, не побоюсь сказать, мировоззрения.

Я, скорей, ощущал себя сочинителем стихов, Светлана Богданова – прозаиком, но грани здесь не было, и грань эта, проблематизированная, становилась не просто занятной, но важной. Потом Света – после двух книг прозы, «Предвкушение» (М., 1996) и «Возможное начало» (М.: АРГО-РИСК, 1997), и еще ряда важных публикаций, среди которых роман «Сон Иокасты» («Знамя») – выпустила книгу стихов (мне посчастливилось написать предисловие, о чем ниже), «Родство с предметами» (М.: Автохтон, 2000). Это очень странная и хорошая книжка, которую мало кто заметил. Затем Богданова ушла в визуальные формы деятельности, – но человек слова отравлен словом, не избежать возвращения. И вот – возвращение.

Я писал, ссылаясь на известную книжку Жиля Делёза про Лейбница и барокко, об особой поэтике складки, которую я здесь вижу явленной. «То, что один вектор – метафизический и касается душ, а другой физический и касается тел, не мешает им вместе составлять один и то же мир, один и тот же дом», писал Делёз («Складка. Лейбниц и барокко»). Конечно, это был юношеский текст – я про предисловие; а тогда мы любили играть в разные псевдотермины типа необарокко, неоромантизм, неомодернизм. Гвоздь в гроб этим псевдотерминам вбил не стол уж давно С. Н. Зенкин, писавший о некой принципиальной пустотности «префиксального» типа порождения (псевдо) терминов и прочих обобщающих понятий, об отсутствии в этой ситуации качественного умножения смысла, но лишь количественного – в вариативности ли, или просто пустой длимости (см. книгу Зенкина «Заметки о теории»).

Но «складка» – это именно сущность, а не ложное мудрствование. В прежних стихах, и в новых Богданова демонстрирует констатацию личного, изъятого из мира страстей не на уровне декларации, но на уровне величия предметов и пространства, которые метонимически соотносятся с личным. Перед нами поэтика конспекта личности – что характерно. Довольно консервативная с точки зрения поэтики, но при этом никак не укладываемая в лекала привычного опыта чтения стихов. Перед нами не ставят задачу понимания, но и не делятся личным

опытом, но и не открывают тайные механизмы, но и не идут, как идут. Перед нами рефлексия субъекта, который не особо-то и прячется, но ему не интересно играть в субъект-объектные игры, ему интересней наблюдать факты, которые излагаются чуть ли не нарративно, – иное дело, повествование происходит не о событиях так называемой психологической жизни, а именно о взаимоотношении предметов, понятых как возможно широко.

Здесь возникает множество отдельных сюжетов. Один из них – о вышеуказанной тонкой грани между прозаическим и поэтическим, о нарративности и фрагментарности в различных текстах Богдановой. В прозе Богдановой разорванность текста постулируется через отдельные фрагменты, либо зоны переходов, либо принципиально неукладываемые в линейность части повествования. И это даже видно в таких произведениях, как притворяющихся «просто прозой» повести «Исскусство ухода» или «романе-антитезе» «Сон Иокасты», где мир «реальный» и онейрический никак не отделены друг от друга, а существуют в некоем до-времени, подобном «времени сновидений» первобытных людей – времени, где юнгианские «дневное» и «ночное» нераздельны, хотя уже и осознаются как некие не столько смежные, сколько взаимопереходные сущности.

Нечто подобное мы обнаруживаем в богдановском стихотворении «Купе»: бытовое и мерцающее, кажимое, пронизывают друг друга, невозможно определить их иерархические взаимоотношения. Перед нами логически невозможная фигура, но только с точки зрения обыденной логики нашего четырехмерья; в мирах многомерья подобные сущности – от бутылки Клейна до пространств Калаби – Яу более чем

возможны, как возможны в невообразимом переходе планов и состояний реальности литературного порядка – от лермонтовского «В полдневный жанр в долине Дагестана» до «Регулярности парков» Кортасара.

Возможны и иные формы разрушения линейности: рассказ, точнее «маргинальное повествование» «Комментарии» (к несуществующему – в нашем мире, по крайней мере – тексту!) отсылает, конечно, к целой традиции эстетизации и даже феноменологизации вспомогательных дискурсов (стоит вспомнить, например, роман Петера Корнеля «Пути к

раю»), но здесь принципиальна логическая невозможность разгадать «комментируемый» текст – таким образом, перед нами не головоломка, а принципиально открытое и непознаваемое высказывание, та самая «складка».

Фрагментарность часто предстает субститутом поэтичности: здесь можно вспомнить такой богдановский текст, как «В предвкушении двадцать шестого» – своего рода странствие в поисках идентичности, своего рода современные «Записки у изголовья», включающий не только фрагменты поэтической прозы, но и собственно стихотворные вставки. Тем интересней, что в стихотворениях Богдановой нарратив, рассказ, повествовательность с очевидностью становятся очень важными. Это заставляет вспомнить о прозаизации стиха и, особенно, о

предложенной уже довольно давно поэтом Федором Сваровским

концепции «нового эпоса», помимо повествовательности

предполагавшей изъятие лирического субъекта из поэтического текста. Эта программа вызвала большую дискуссию; указывалось, в частности, на то, что в новой и новейшей поэзии не возможен тот ритуально-мифологический момент, который характерен для классического эпоса; что классический эпос преимущественно возникает как неавторский, либо наследует, подобно «Энеиде», неавторским моделям; что нерефлективный коллективный субъект сказителя практически исчез даже в самых экзотических традициях. Прозаизация же (как мы помним из огромного корпуса текстов, от Николая Некрасова до лианозовцев) вполне может предложить не отсутствующее, а гипертрофированное

лирическое «я».

Но лироэпической творчество также может быть совершенно по-разному устроено. Повествование в стихах Богдановой опирается не столько на сообщение о некоем «случае», «происшествии», сколько на понимании его сомнительности и иллюзорности. Безусловное влияние восточных учений, в первую очередь, буддизма, не говорит о полном отказе изображаемого от реальности; вопрос лишь в том, что эта «реальность» ставится под вопрос. Колесо сансары и Покровы Майи недостаточны для понимания, к примеру, настойчивой телесности, предметности, вещности этого самого не вполне реального мира, в котором пребывает богдановский лирический субъект. Думаю, что не столько художественный опыт Богдановой влияет на это, сколько, напротив, художественный опыт проистекает из первичного доверия к предмету – куда большему доверию, нежели к нарративным моделям, которое лирическое «я» Богдановой использует для легкой иронии, важнейшей

для снятия слишком серьезного отношения к миру, но не отменяющего его вовсе.

Это очень отдельная поэзия, полюбить которую – труд, правда труд в особом смысле, труд отказа от слишком поверхностных толкований. И этот труд стоит усилий.

Данила Давыдов