Читать книгу В некотором царстве… Сказки Агасфера - Светлана Замлелова - Страница 8

Откуда взялась на Москве Ольга Митриевна, решительно никто не знал, даже, наверное, и Домна Карповна. Дни свои Ольга Митриевна окончила в доме скорби, совершенно ослабев умом и потеряв всякую способность понимать что бы то ни было. Это обстоятельство, впрочем, ни в малейшей степени не сказалось на любви к ней московской публики. Даже и напротив – интерес к Ольге Митриевне возрос, публика пошла к ней валом, неся с собой деньги, сласти и прочие благопотребные предметы, а унося всякий сор, лишь бы только он имел касательство к Ольге Митриевне. Даже от срачицы Ольги Митриевны старались то отрезать кусочек, а то и просто выдернуть нитку, чтобы, повязав её вокруг запястья, обрести помощника в делах земных и покрепче привязать себя к угоднице Божией и молитвенной заступнице. Хотя, сказать откровенно, никто никогда не видел Ольгу Митриевну молящейся. Что, конечно же, объясняли нашим суетным неведением.

Причина могущей показаться странной любви к Ольге Митриевне таилась в том, что московская публика почитала Ольгу Митриевну юродивой, а к юродивым в Москве традиционно испытывают большую приязнь. В лучшие времена Ольга Митриевна и в самом деле юродствовала, прорекала и вообще чудила напропалую. Но после одного престранного случая вдруг обмякла и заблажила взаправду. И вот тут-то даже те, кто сомневался в святости Ольги Митриевны, пока она чудила и прорекала, сомнения окончательно отбросил и явился в дом скорби поклониться угоднице, а заодно услышать вещее слово.

Да, юродивых в Москве любили всегда, со времён, наверное, блаженного Василия. А может быть, даже ещё раньше. Того самого блаженного Василия, что ночевал бывало в башне у Варварских ворот и ходил, какова бы ни была погода, нагим, отчего и прозывался нагоходцем. А кто не знает Ивана Яковлевича, долгие годы проведшего в Преображенском сумасшедшем доме, но, в отличие от Ольги Митриевны, сохранявшего при этом рассудок? Иван Яковлевич, юродствуя, пребывал в нечистоте, а все приносимые ему кушанья смешивал руками воедино, руками же потреблял, из рук же угощал некоторых своих посетителей, приходивших в восторг ото всего, что проделывал их кумир. Постов же Иван Яковлевич совсем не блюл, упирая, очевидно, на то, что ни к чему поститься сынам чертога брачного, когда с ними жених.

Хвала Создателю, Ольга Митриевна не ходила нагой и даже не смешивала руками кушанья. Слава её и без того ширилась и разошлась по Москве в какие-нибудь несколько месяцев. Когда же Ольга Митриевна угодила в «жёлтый дом», о чём многие тогда почему-то сказали «сподобилась», стали вспоминать и доискиваться, кто же первым встретил и распознал Ольгу Митриевну. И выяснилось, что, как ни крути, но первым-то был Васька Нехотьянов, который как-то под вечер на Зацепе наткнулся на никому тогда не известную Ольгу Митриевну, продвигавшуюся к Москве со стороны Серпуховской заставы. На Зацепе, как он потом рассказывал, уже в сумерках подошла к нему какая-то нищенка с клюкой. Странность была в том, что вокруг них никого на ту пору не оказалось. Васька полез в карман и, выудив трынку, хотел уже оделить несчастную, но вдруг понял, что перед ним не простая нищенка. Вместо поклонов и завываний, она уставилась на Ваську и быстро-быстро забормотала какие-то бессвязные слова, вроде:

– …оковы, запоры, подковы, заборы…

Васька не на шутку испугался странной нищенки и со словами «очумела ты, карга?», оттолкнул её от себя. И хоть потом Нехотьянов утверждал, что толкнул Ольгу Митриевну совсем легонько, однако она кувыркнулась в ближайшую лужу, а непересыхающими лужами, как известно, Москва необыкновенно богата, и оттуда снова забормотала:

– …оковы, запоры, подковы, заборы…

За ту минуту, что Васька раздумывал, вытаскивать ли ему нищенку из лужи, успевшей всосать несчастную в свои топи, грязь чавкнула, и Ольга Митриевна, изрядно извозившись и, конечно, умалившись, вылезла сама и двинулась дальше. Нехотьянов недолго недоумевал. Недоумение его разрешилось спустя, наверное, час, когда он подрался в каком-то кабаке близ Конной площади и был препровождён в часть. Вот тут-то и дали себя знать оковы, запоры и заборы. Только подковы остались неразъяснёнными. Но потом, уже спустя время, когда Нехотьянов припомнил первую встречу с Ольгой Митриевной, припомнил и загадку с подковами, кто-то сказал ему:

– А Конная-то площадь?!..

И всё встало на свои места. Ну а к тому же, раз из части по задержании вышел он вскоре, то вот оно и везение. Что, собственно, и означали подковы.

Но это было потом, а поначалу Нехотьянов вскоре забыл о странной нищенке. Вспомнил же, когда слава Ольги Митриевны, как полуденное солнце, стояла в зените и светила без разбора всем – и добрым, и злым.

Впрочем, Нехотьянов Васька был далеко не одинок, и первое время явившаяся в Москву Ольга Митриевна прозябала по Замоскворечью, не замеченная ни честным купечеством, ни мастеровым людом, ни уж тем более публикой знатной. Вступив в московскую «золотую роту», Ольга Митриевна затерялась в ней и на первых порах ничем не обращала на себя внимания. А Москва, как известно, ласкает лишь тех, кто имеет своё особенное и умеет о том громко заявить. Но поскольку святость и прозорливость просто так в кармане не утаишь, то и Ольга Митриевна в скором времени обратила на себя московское внимание. Случилось же это на Болотной площади, где, в частности, обреталась Ольга Митриевна близ лавок и возов с ягодами и фруктами.

Внешне Ольга Митриевна была неприметной – ростом невеличка, с лица блёкла, правда, телом – дебела и крупитчата.

Волосы имела длинные и бесцветные, в беспорядке рассыпанные по плечам. Летами казалась шагнувшей на пятый десяток. Одевалась Ольга Митриевна в тёмную полинялую срачицу, поверх которой носила такой же тёмный и полинялый зипун, препоясанный на полной талии мочалом. На голове Ольги Митриевны сидела лиловая скуфья, а в руках – толстая палка, которую сама Ольга Митриевна величала «палицей иерусалимстей».

Первое время московского жития своего Ольга Митриевна только прохаживалась взад-вперёд по Балчугу, наведывалась и на Болотную площадь. Видели Ольгу Митриевну и на Старой площади, и в рядах на Красной. А кто-то посмел даже утверждать, что раз приметил лиловую скуфейку в «Бубновской дыре», что в Гостиных рядах. Только уж это точно «колокол льют», верить нельзя, потому что в кабаке этом такой смрад и дым, что и в двух шагах ничего не видно, а рассмотреть где-то там лиловую скуфью нельзя и подавно. Достоверно же известно, что как-то летом в самой гуще торга на Болотной площади начался переполох. Какая-то нищенка, не то поскользнувшись, не то так, повалилась в одну из луж и, перекатываясь с боку на бок, довольно игриво завизжала. На такое зрелище сбежалась толпа, охочая до разных чудес и чудачеств. И не убоявшись брызг, разлетавшихся из-под крутых боков Ольги Митриевны – а это была она, – любопытные окружили лужу и вперили глаза в выходившую из себя чудачку. Хотели было помочь ей подняться, но она не давалась и только громче взвизгивала. Послышались, конечно, смешки и разные шуточки. Кто-то спросил:

– Чего это она?..

И в ответ услышал с другого берега лужи:

– Известно, чего – блажит.

Как вдруг визги стали перемежаться членораздельными выкриками, и собравшиеся, как-то сразу испуганно притихнув, разобрали слова:

– Тело зудит… душа ноет… земля каяться зовёт – гудит и стонет…

И ещё:

– Ни ох, ни ах – всё одно во прах…

Никто, похоже, не ожидал, что дело примет такой оборот. И несмотря на то, что весь остальной рынок продолжал гудеть, вокруг лужи сохранялась тишина.

– Истинно говорит, – тихо вздохнул кто-то в толпе. И сразу несколько рук поднялись для крестного знамения.

– …Всё одно во прах… – умильно повторил женский голос.

– Да чего уж, – послышалось в ответ, – прах еси и в прах возвратишься.

Опять несколько человек перекрестились. В то же время Ольга Митриевна, грязная, мокрая, поднялась на ноги, вскинула свою палку и со словами «прочь, бойтесь палицы иерусалимстей» проследовала в сторону Москворецкого моста, оставляя по себе мокрый тянущийся след. Толпа действительно расступилась в молчании, пропуская новоявленную блаженную, с которой грязь текла струйками, и вскоре разошлась, обсуждая диковинное явление.

И всё же впечатление, произведённое Ольгой Митриевной на завсегдатаев Болотной площади, оказалось неоднозначным. Кто-то признал Ольгу Митриевну сразу и уже умилился. Но были и такие – в основном, конечно, это мальчишки и приказчики, – кто не разглядел в ней ничего, кроме забавы, щедро обычно доставляемой разного рода нищими за копеечку. Всем известно, что нет никого злее московских приказчиков и мальчишек. И если вид и само появление Ольги Митриевны смутили их ненадолго, то вскоре этот народец уже забавлялся и передразнивал блаженную. Поистине, скорее чужая беда вочеловечится, нежели достучишься до приказчичьего сердца.

И всё равно на другой уже день на Болотной и Балчуге говорили об Ольге Митриевне как о пророчице. Потому что в ночь после грязеваляния Ольги Митриевны на Болотной площади почил Хрисанф Яковлевич Буйлов, владелец и сиделец одной из тамошних лавок, бывший к тому же свидетелем явления Ольги Митриевны, разыгравшегося прямо напротив его лавки. По слухам, это именно он, тронутый пророческой силой, изрёк тогда:

– Истинно говорит, – якобы отнеся гул и вой земельный на свой личный счёт.

– Почувствовал, – шёпотом объясняли происшедшее с Хрисанфом Яковлевичем, – почувствовал родимый, что его черёд пред Богом стоять…

Так что когда, спустя несколько дней, лиловая скуфейка опять мелькнула на Болотной среди фруктовых возов и лавок, её появление было замечено куда как большим числом торговцев. При этом кто-то даже отметил, что ни одежда Ольги Митриевны, ни вообще весь облик её ничем не выдавали недавнего барахтанья в луже. И даже лиловая скуфья сохраняла цвет и следов грязи на себе не носила. Эту загадку поспешили, конечно же, отнести к разряду чудесного.

Но если в прошлый раз миг погружения Ольги Митриевны в грязевые топи был оставлен публикой без внимания, ввиду совершеннейшей неожиданности происшедшего, то теперь за Ольгой Митриевной следили десятки глаз с самого её появления на площади. Все видели, как прошлась она между возами, как ощупала палицей иерусалимстей два или три топких места. Как, наконец, вернувшись к тому, где водицы было поболее, она решительно двинулась на середину водоёма. И едва только жижа достигла ей колена, она неловко плюхнулась на спину и, обдав тех, кто случился рядом, чёрными брызгами, похожими на разлетающихся мух, взвизгнула и принялась барахтаться. Так что можно было подумать, что она тонет в этом чёрном и зловонном водоёме. Но сбежавшийся и окруживший Ольгу Митриевну люд был уже прекрасно осведомлён, что никто не тонет и даже, скорее, наоборот. Смешков тоже было значительно меньше. Хихикнул кто-то непосвящённый, да ещё какой-нибудь глупый мальчишка, но получили тычок, другой и примолкли. Даже злые приказчики только кривились, но откровенно гоготать уже не смели, потому что народ вокруг был настроен решительно и благоговейно.

– Как убивается, матушка! – раздался женский голос. И опять поднялись руки для крестного знамения.

А тут ещё Ольге Митриевне вздумалось плескаться, что отчего-то подогрело благоговейный настрой.

– Грязь-матушка… грязь спасительная… Грехи прикроет, добела отмоет… – твердила Ольга Митриевна, резвясь и кувыркаясь посреди лужи и бия ручками по тёмному её содержимому. Брызги, разлетаясь, оседали на столпившемся народе, но никто не думал не то что расходиться, но даже и отираться.

– …Лучше в грязи купаться, чем в грехах как свинья валяться… – продолжала Ольга Митриевна свою спасительную проповедь. – …Грязью умойся, греха убойся…

И, судя по лицам, большинство собравшихся были совершенно согласны с Ольгой Митриевной и даже благодарны, что вот, пришла юродивая и разбудила дремавшие души.

Когда же Ольга Митриевна поднялась с помощью «палицы иерусалимстей», народ почтительно расступился. А Ольга Митриевна, выходя из вод точно дядька Черномор, снова направилась к Москворецкому мосту, и снова стекали с её подола струйки грязи. На ходу кто-то поймал и поцеловал её ручку, к чему Ольга Митриевна отнеслась не то чтобы снисходительно, а даже как-то и с одобрением. Да и вообще весь вид её излучал какую-то внутреннюю уверенность, что почести и награды заждались, но не далёк тот час, когда эти приятные и заслуженные блага сами лягут к её ногам. На то и была Ольга Митриевна прозорливицей, чтобы знать наперёд. Ведь даже второе её купание – а именно так и стали говорить потом: «купания Ольги Митриевны» – так вот, даже второе её купание оказалось пророческим. В ту же ночь умерла старуха Заборова – прабабка одного из купцов с Балчуга, присутствовавшего при втором купании и решившего потом, что слова о покаянии относились именно к почившей; и что не зря он оказался на Болотной по какому-то пустяшному делу именно в тот день, когда во второй раз там появилась и Ольга Митриевна. То есть Заборов почему-то был уверен, что Ольга Митриевна приходила на Болотную именно ради него и его прабабки. Хотя бы эта прабабка уже несколько лет не покидала пределы собственного дома, проводя дни за колотьём и поеданием орехов, мало что соображая и никого не узнавая. Но уверенности Заборова способствовала и жена его, дама благочестивая, набожная и сверх всякой меры склонная видеть повсюду знамения и чудеса. Лишь только она услышала об Ольге Митриевне, то и немедленно всё поняла и увязала в один узел. Казалось, ей можно рассказать о несвязанных между собой событиях, происшедших в разных концах земли, как она тотчас обнаружит и растолкует существующую между ними связь. Поэтому в доме Заборовых царила атмосфера, во-первых, какого-то волнующего удивления по поводу единства и неразрывности мироздания, а во-вторых, постоянного ожидания чуда, что вечно вызывало смешки младшей дочери и насмешки жившего в доме учителя.

После того, как старуху Заборову похоронили, по Болотной и Балчугу пошёл слух, что правнук покойной купец Нифонт Диомидович Заборов «ту самую юродивую разыскал и у себя поселил». Вот тут-то впервые и возвестила молва, что зовут юродивую Ольгой Митриевной, что она блажит и прорекает. А когда стало известно, что торговка Божанова, которую Ольга Митриевна, плескавшись, окатила настоящим грязевым потоком, вдруг после этого самого окатывания исцелилась от никому неведомой каменной болезни, за Ольгой Митриевной установилась прочная слава целительницы.

* * *

Нифонт Диомидович действительно отыскал Ольгу Митриевну. Благо, это оказалось нетрудно. На Болотной зорко отслеживали лиловую скуфью заборовские приказчики и мальчишки, а сам направился на Балчуг, где, кстати, и повстречал в тот же день Ольгу Митриевну – в лиловой скуфейке и с палицей иерусалимстей. Завидев её, Нифонт Диомидович разволновался, чувства благодарности и благоговения охватили его. Само собой, благодарить ему Ольгу Митриевну было не за что. Но благодарить хотелось.

Ольга Митриевна говорила мало, и то исключительно в рифму, чем, кстати, разжигала в Нифонте Диомидовиче благоговение почти нестерпимое. Правда, ему закралась было мысль о том, что молчание Ольги Митриевны связано с необходимостью говорить складно. Но Заборов эту мысль от себя отогнал как крамольную. Всё же обращаться к Ольге Митриевне пришлось ему трижды. Сначала она молчала и, казалось, вообще не слушала Нифонта Диомидовича. Но когда он в третий раз взмолился:

– Ольга Митриевна, голубица! Не отказывай!.. Поедем!.. Близёхонько тут… Тебе уж и флигелёк готов. А не понравится флигелёк – переходи в комнатку… А комнатка не глянется…

Но Ольга Митриевна, оборвав своего просителя, нараспев проговорила:

– Готов флигелёк… не погас уголёк…

И ткнула себя в грудь палицей иерусалимстей, желая, должно быть, сказать, что этот самый уголёк не погас в её груди. После чего продолжала:

– Уголёк-то тлеет, а баран всё блеет…

– И жена, то есть супружница наша, Авдотья Харлампиевна, ждут не дождутся… – суетился Заборов, подсаживая Ольгу Митриевну в нарочно для этого присланный экипаж и раздумывая, к кому бы могли относиться слова о баране, который всё блеет.

Собственно, это именно Авдотья Харлампиевна придумала поселить у себя Ольгу Митриевну. Как только она услышала о новоявленной блаженной с Болотной площади, так тотчас и принялась вынашивать мечту о том, чтобы заполучить её в свой дом. С юродивыми Авдотья Харлампиевна зналась давно. Бывало, подавала копеечку, а случалось, что и на чай зазывала. А уж к Ивану Яковлевичу, пока тот жив был, за каждым пустяком ездила. Но чтобы поселить кого-то из них у себя – об этом Авдотья Харлампиевна даже и не мечтала. Но услышав об Ольге Митриевне, она вдруг подумала: «А почему бы и нет?..» Вдобавок, рассказав о своей фантазии мужу, Авдотья Харлампиевна встретила полнейшее одобрение. И через несколько дней новая московская юродивая жила в её доме.

И всё же если Авдотья Харлампиевна упивалась уже одним только предвкушением того, что угодница Божия поселится у них в доме, освятив дом своим присутствием и распространив благодать на всех домочадцев, Нифонт Диомидович, при всём своём почтении к Ольге Митриевне, заглядывал вперёд.

Заборов прекрасно понимал, что Ольга Митриевна превратит его дом на Солодовке в Мекку и Медину, принеся в скором времени славу на всю первопрестольную, а за славой – и копейку. Поэтому он охотно согласился с супругой, назвал её «затейницей», распорядился обустроить пустовавший флигель особым образом, после чего сам лично отправился разыскивать Ольгу Митриевну. Домочадцы тем временем готовились достойно встретить новую жилицу, и едва только Ольга Митриевна ступила на заборовский двор, как сама Авдотья Харлампиевна вышла к ней с хлебом-солью.

При виде хлеба-соли Ольга Митриевна как будто задумалась. Но потом, не выдумав ничего интереснее, сняла с головы скуфью, опрокинула солонку себе на самое темя и водрузила скуфью на место. Все ахнули и переглянулись. А Ольга Митриевна, погрозив кому-то палицей иерусалимстей, сказала:

– Флигелёк, флигелёк… он не низок, не высок… – точно намекая, что желала бы осмотреть обещанное жилище и отдохнуть с дороги. Ольгу Митриевну тотчас препроводили во флигель и показали ей новое пристанище. Пристанище оказалось недурным. Маленькое крылечко, малюсенькие сенцы и наконец комнатка: слева кровать с пышной периной, посередине круглый стол со стульями, стулья вдоль стен и, конечно, богатейший кивот. Перед кивотом горели лампады, а в комнате стоял густой запах ладана. Войдя, Ольга Митриевна огляделась, чихнула, после чего хозяйка со свитой повлекли её в дом обедать.

* * *

Заборовский двор не отличался изяществом. Здесь не было ни цветущих розовых кустов, ни благоуханных липовых аллей с дорожками, посыпанными золотистым песком, поскрипывавшим под ногами хозяев и гостей. Весной на задах деревья стояли как будто припорошенные бело-розовым снегом, а осенью изнывали и гнулись от тяжести пёстрых плодов. Летом линейно зеленел огород, и перед домом зацветала старая, разросшаяся сирень, потом распускались пионы и ещё какие-то незамысловатые цветы. Пока было тепло, под сирень ставили стол для чаепития и плетёные стулья. По утрам в мае со стола смахивали белые звёздочки с жёлтыми узелками внутри. Потом сирень отцветала, и смахивать было нечего. Тогда просто набрасывали скатерть со спутанными кистями и ставили самовар.

А ещё на дворе были сараи – дровяной и каретный, кухня, собачьи конуры, загончики для прочей живности и тот самый флигель, к которому от дома вела протоптанная дорожка. Флигель был своего рода окраиной: одно окно его – в сенцах – смотрело сквозь заросли на хозяйский дом, а второе подмигивало уже Овчинникам. В этом-то флигельке, в глухом углу заборовского сада, и разместилась Ольга Митриевна.

В городе Ольгу Митриевну больше не видели. Само собой, прекратились и знаменитые «купания». Не появилась она больше на Балчуге, не потревожила стоячие воды Болота. Зато вся Москва постепенно узнала, что блаженная – матушка Ольга Митриевна – обретается ныне у Нифонта Заборова во флигеле; и мало-помалу начала торить туда тропу. Стали по Москве всё громче рассказывать, что одному Ольга Митриевна предсказала кончину, другому, наоборот, свадьбу. Там дунула, там плюнула, и глядишь – слепые прозревают, хромые ходят, глухие слышат, нищие благовествуют. Первым делом Ольга Митриевна взобралась на перину, и оттуда начала принимать посетителей, приносивших ей кто денежку, кто угощеньице, а кто и подарки посерьёзнее. Как, например, одна дама, одарившая Ольгу Митриевну золотым кулоном на золотой же цепочке. Барыня приезжала просить Ольгу Митриевну об исцелении малолетнего сына. Ольга Митриевна, выслушав просьбу, бросила барыне яблоко, которое до того держала в руках, и сказала только:

– Скок-поскок… пятка-носок… Яблоко съели, псалмы запели…

Придя домой, барыня ещё долго раздумывала над словами Ольги Митриевны и в конце концов заключила, что «запеть псалмы» значит то же самое, что «читать Псалтирь», то есть – покойника. Потому что, как известно, Псалтирь читают по умершим. А стало быть, есть яблоко ни в коем случае нельзя или же надо приберечь его для того, по ком и Псалтирь прочесть не жалко. Яблоко она спрятала в буфетные недра. Но сыну стало только хуже, лекарства не помогали, а врач объявил, что наступил кризис, который и прояснит: выживет мальчик или нет. Тогда барыня подумала, что у юродивых, возможно, всё следует понимать наоборот, достала яблоко и, разрезав его на дольки, скормила едва живому сыну. Мальчик яблоко съел и стал поправляться.

Период перинного лежания, сменивший период грязеваляния, знаменовался неусыпным уходом за Ольгой Митриевной заборовской прислуги. Во флигеле, откуда Ольга Митриевна не выходила, умаляясь и смиряясь утопанием в пуху и перьях, постоянно почти находилась Настя – одна из девушек, прислуживавших в доме. Настя же собирала с посетителей по двугривенному за вход. А с тех, кто победнее – по гривеннику. Сама Ольга Митриевна в эти дела не входила.

Обеды и завтраки Ольге Митриевне приносили от хозяйского стола, а на столе во флигеле кипел самовар и посверкивали матовыми искрами сахарные головы.

Правда, теперь Ольга Митриевна умалялась в белой рубашечке. Срачица, мочало, зипун и знаменитая лиловая скуфейка покоились на стуле под кивотом, как бы напоминая, что всё в этом мире зыбко, и перинолежание в любой миг снова может смениться грязевалянием. Только с палицей иерусалимстей Ольга Митриевна не расставалась, держа её рядом с собой на постельке. Да ещё разве волосы не прибирала.

Настя следила за тем, чтобы посетители, приходившие в основном с просьбами и вопросами, не слишком донимали матушку. Вот почему пришедшие толпились у флигелька, ожидая, примет их Ольга Митриевна или придётся приходить в другой раз. Нифонт Диомидович между тем велел устроить специальную калитку со стороны Овчинников, и все, кто приходил не к хозяевам, а к матушке, шли в эту самую калитку, от которой до флигеля было рукой подать. А уж у флигеля встречали просителей нарочно устроенные скамейки, где и приходилось дожидаться, когда выйдет на крыльцо Настя и, не выпуская изо рта семечек, обведёт всех ленивым взглядом, выберет кого-то в случайном порядке и скажет:

– Вы заходите…

Или:

– Ты войди…

И каждый раз замирали сердца посетителей, толпившихся как овцы без пастыря и боявшихся услышать:

– Всё… устала матушка… Завтра… завтра придёте…

Потому что все уже знали, что раздобревшая на приношениях, обнаглевшая от власти над просителями Настя не смущалась ни убожеством, ни знатностью ожидавших.

А иногда среди дожидавшихся своей очереди к Ольге Митриевне можно было слышать такой неторопливый разговор:

– Вы впервой к матушке-то?

– Впервой…

– А я так уж третий раз прихожу. Без матушки теперь и шагу не сделаю. Обо всём её спрашиваю.

– Что же, помогла вам?

– Ох! Уж так помогла, так помогла, что и не выразишь…

– А что, к примеру, святыни-то у неё есть?

– Какие же это святыни?

– Да вот иные-то юродивые приносят из святых земель тьму египетскую в сткляницах или жабу – тоже египетскую, что от казней-то осталась. А то ещё скелет младенца, Иродом убиенного… Ну или хоть косточку.

– Какие страсти!.. Нет, батюшка, скелетов нету. И жаб в сткляницах не видала. А вот с палицей иерусалимстей матушка не расстаётся.

– И то!..

Несколько счастливцев и в самом деле обустраивались на скамейках, другие сидели, а то и лежали прямо на траве. Прикрываясь от солнца зонтиками – лето выдалось жарким – ходили туда-сюда по дорожке барыни в белых платьях. То и дело слышалась французская речь.

Заглядывали и духовные лица. Да вот хоть бы дьякон не то из церкви святого Георгия, не то из Екатерининской. В праздники бывал батюшка из Воскресенской церкви, служил молебны.

Но и период перинолежания подошёл к концу, и Ольга Митриевна, ещё округлившаяся, порозовевшая, встала на ножки. И повод к тому оказался самый диковинный.

* * *

Как-то утром Авдотья Харлампиевна зашла во флигелёк посоветоваться с матушкой: какого жениха для старшей дочери предпочесть – из своих, купеческих, или полковника, который хоть и стар, и нищ, а всё дворянского звания.

Настя зачем-то вышла, а ранние посетители ожидали покорно, когда матушка начнёт приём. И вот Авдотья Харлампиевна, пройдя мимо рассевшихся на скамейках старух, миновала сенцы, вошла в комнату, перекрестилась на кивот и остолбенела. Ольга Митриевна в белой рубашечке, с распущенными по обыкновению волосиками не утопала в перине, а сидела, свесив с кровати ножки и шевеля пальцами ног, словно таракан усами.

– Матушка!.. – наконец опомнилась Авдотья Харлампиев-на. – Да что же это ты?!. Неужто не угодили? Или обидели? Куском обнесли?.. Да ты скажи, не таись только!..

И тут случилась вторая странность.

– Замуж собралась… приданым не обзавелась… – посетовала матушка.

Авдотья Харлампиевна только грузно, всем своим купеческим весом опустилась на стул, отчего стул крякнул.

– Замуж?!. Да как же ты, матушка?.. Была голубица, и вдруг – на тебе! Мужатицей станешь?..

– Мужатица – каракатица, – отвечала Ольга Митриевна. – А голубица – вечная птица… с ней никто не сравнится, ничего не случится…

– Да это-то уж как есть… – забормотала Заборова, задумавшись, как часто случалось после высказываний Ольги Митриевны, о скрытом значении сказанного.

– Что же, и жених есть? – спросила она, всё ещё недоумевая.

– Невеста без жениха – что без лука шелуха, – усмехнулась Ольга Митриевна.

– Да где же он?.. Мы-то знаем? – воскликнула Авдотья Харлампиевна, в которой благоговение вступало в борьбу с любопытством.

– Мой мил друг всё ходит вокруг… – прорекла Ольга Митриевна.

– Да где?!. Где ходит-то?.. Кто таков?.. – Авдотья Харлампиевна даже привстала со стула.

Но Ольга Митриевна томила – усмехалась лукаво и ничего толком не говорила. Юродивым – известно – закон не писан. Люди особые, богоизбранные. Безумными представляются, стыд и приличия отрицают. У них, говорят, свой с Богом разговор. Вот ходить по улицам в чём мать родила, валяться в грязи и нечистотах, сквернословить по-ямщицки – это самые обычные юродивые дела. Можно даже сказать, блаженная повседневность. Но Ольга Митриевна ушла дальше. И когда Авдотья Харлампиевна потребовала у неё назвать имя жениха, Ольга Митриевна объявила:

– Чёртом кличут, бесом свищут.

Заборова опять опустилась на стул.

– Что за страсти ты говоришь, матушка?! Вот уж Господь с тобой – какие слова страшные…

И она махнула рукой на Ольгу Митриевну, которая так и сидела, упершись руками в край кровати, шевеля пальцами ног и лукаво улыбаясь.

– Надо же такое удумать?!. За чёрта замуж собралась… Да я уж лучше пойду к себе – выпью чаю, а то переполошила ты меня – и душа не на месте.

И Авдотья Харлампиевна, на которую неожиданная выходка Ольги Митриевны произвела какое-то тягостное впечатление, покинула флигель. Но через час велела послать Ольге Митриевне платье из голубого ситца в мелкий цветочек, башмаки и чепец. А кроме того, велела звать Ольгу Митриевну в дом к обеду.

За то время, что прошло между разговором с Ольгой Митриевной и присылкой платья, Авдотья Харлампиевна много передумала. Прежде всего, решила она, разговоры о чёрте относились именно к ней и значили недовольство Ольги Митри-евны, говорившей тем самым: «А не пошла бы ты к чёрту?..» А это значит, что Ольга Митриевна чем-то недовольна. А раз она свесила ножки, не значит ли это, что ей хочется встать, только одежды нет приличной. И вот если этого-то Авдотья Харлампиевна не понимает, то пусть идёт к чёрту.

Именно поэтому Авдотья Харлампиевна решила отправить Ольге Митриевне платье и приглашение на обед. Посетителей немедленно разогнали, калитку закрыли, и Авдотья Харлампиевна уселась ждать, опасаясь отказа Ольги Митриевны и в то же время надеясь на её появление за общим столом.

И Ольга Митриевна явилась. В голубом платье в цветочек, в новых башмаках, лиловой скуфье вместо чепца и с палицей иерусалимстей в правой руке.

Обед был будничный, семейный. Правда, Нифонт Диомидович, задержавшийся в городе по делам, не присутствовал. Зато была хозяйка, обе дочери Заборовых и молодой учитель Феофилактов, единственный, наверное, в доме недолюбливавший Ольгу Митриевну. При её появлении он горько усмехнулся, причём казалось, что вместо усмешки он хотел бы подняться и, указав на всю компанию каким-нибудь патетическим жестом, провозгласить: «Стыдитесь!» или: «Какие нравы!» Но отчего-то не поднялся и не провозгласил. Зато метнул полный презрения и благородного негодования взгляд на Авдотью Харлампиевну, вскочившую навстречу Ольге Митриевне и засуетившуюся вокруг дорогой гостьи. А Ольга Митриевна, всё время загадочно улыбавшаяся, уселась за стол, склонила головку к правому плечу и обвела всех лукавым глазом. Перед ней поставили тарелку, но Ольга Митриевна кушаньями не заинтересовалась. Зато неожиданно для всех и довольно проворно подтянула к себе графинчик, налила стаканчик и храбро его опорожнила.

– Господи Иисусе Христе! – только выдохнула Авдотья Харлампиевна да прижала руки к груди.

– Разве вам, Ольга Дмитриевна, водку пить полагается? – сквозь зубы спросил учитель Феофилактов, переводя взгляд с Ольги Митриевны на Авдотью Харлампиевну и буравя последнюю взглядом, как будто приписывал своему взгляду магические свойства, могущие, например, образумить заблудшую хозяйку. В ответ Ольга Митриевна налила себе ещё стаканчик и так же бесстрашно его осушила.

– Матушка ты моя!.. – заволновалась Авдотья Харлампиев-на. – Да ты бы закусывала!.. Ведь с непривычки…

– Ну так как же, Ольга Дмитриевна? – не унимался учитель Феофилактов.

– А ты бы, Алексей Алексеевич, лучше бы кушал… – не поворачивая головы в сторону учителя недовольно проворчала Авдотья Харлампиевна, жалевшая, что свела его с матушкой и опасавшаяся, как бы с Феофилактова не начался скандал.

Но Ольга Митриевна и не думала скандалить. Напротив, лицо её так и сияло довольством. А посмотрев на Феофилактова своим лукавым глазком, она, щурясь как сытая кошка, изрекла:

– Водку наливаю – воду выпиваю… Не водкой пьянеют, не едой насыщаются, не сном высыпаются…

– Вот как? – оживился учитель. – Так, может быть, скажете, чем?

– Грех наделал прорех, – охотно объяснила Ольга Митриевна. – От греха голодаем, от греха пьянеем, от греха сатанеем.

– А вы, стало быть, Ольга Дмитриевна, греха-то не ведаете? – уточнил Феофилактов.

– Да что ты, батюшка, всё пристаёшь?!. – воскликнула Авдотья Харлампиевна, начинавшая терять терпение. – Всё вольнодумство твоё…

Но ни учитель, ни даже Ольга Митриевна не обратили на Заборову внимания.

– Имеющий уши – видит… – прорекла Ольга Митриевна.

– Вот то-то я и смотрю… – обрадовался учитель и так оживился, как будто случилось наконец именно то, о чём он давно предупреждал.

А младшая заборовская дочка – Анна Нифонтовна – девица пятнадцати лет, свежая, полная и румяная, то есть именно такая, какой и положено быть купецкой дочери, громко фыркнула и опустила голову, как бы прячась и как раз-таки не желая видеть.

Но Ольга Митриевна, по своему обыкновению, не думала смущаться и продолжала:

– Голода не боюсь, водки не страшусь, с чёртом поженюсь!..

– Господи Иисусе Христе! – снова не то вдохнула, не то выдохнула Авдотья Харлампиевна.

В это время внесли самовар, а ещё чайник и чашки с нарисованными ветками сирени. При виде этой сервировки Ольга Митриевна обрадовалась чему-то, засмеялась и, расставшись с палицей иерусалимстей, которую она прислонила к столу, захлопала в ладоши.

Нужно отметить, что не только во внешности Ольги Митриевны произошли изменения. Она словно и внутренне округлилась и порозовела. Ольга Митриевна благодушествовала, и та суровая спесь, с которой она то кидалась в лужи, то из них выходила, грозя палицей иерусалимстей, куда-то вся улетучилась. Пролежав лето на перине, Ольга Митриевна переродилась. И теперь Ольга Митриевна с Солодовки ничем не напоминала Ольгу Митриевну с Балчуга или Болотной. Разве что по-прежнему прорекала в рифму и не расставалась с палицей иерусалимстей.

Разлили чай. Не обошли и Ольгу Митриевну, перед которой поставили особый сливочник и особую сахарницу, потому что было известно, что Ольга Митриевна к сахару неравнодушна. Но ни сливки, ни сахар не заинтересовали так Ольгу Митриевну, как чайник с ветками сирени, которая лиловела, впрочем, и на чашках, и на сахарнице, и на сливочнике. Но Ольгу Митриевну привлёк именно чайник, и пока его носили по кругу, она, словно кошка с маленькой птички, глаз с него не спускала. Когда же его поставили на середину стола, Ольга Митриевна, подскочив, ухватила его за ручку и притянула к себе. После чего опустилась на стул, а чайник поставила на колени. Авдотья Харлампиевна заволновалась и даже вытянула шею, стараясь разглядеть, что поделывает чайник. Учитель Феофилактов торжествовал, елозил на стуле и поминутно бросал на хозяйку такие взгляды, что, казалось, хотел источить яд глазами. Но наблюдавшая за разребячившейся Ольгой Митриевной Авдотья Харлампиевна не замечала учителя.

Между тем Ольга Митриевна, улыбавшаяся своей новой, лукавой улыбкой, вдруг подняла чайник с колен и стала поливать заваркой подол голубого в цветочек платья.

– А-а-а! – сдавленно вздохнула Заборова. – Мат-тушки вы мои…

– Цветы полить, – охотно объяснила Ольга Митриевна свою выходку, – красоту продлить… Красота цветочная зело непрочная…

Учитель Феофилактов, исподлобья рассматривавший Ольгу Митриевну, пока та прорекала, презрительно фыркнул. При этом необъяснимым образом было понятно, что презрение относится не на счёт матушки, а на счёт всех тех, кто благоволил к ней, кто ей мирволил и являлся за утешением. Анна Нифонтовна тоже фыркнула, но совершенно беззлобно и даже весело. После чего опять опустила лицо, словно желая окунуть нос в чашку с чаем.

Но самым невероятным образом проявилась Авдотья Харлампиевна.

– Вот она, святость! – прошептала она, глядя во все глаза, как Ольга Митриевна поливает себя чаем. – Это она сказать хочет, что тщета в нарядах… Это она грехом нас укорила… суетой нашей… Власяницу надеть… вериги… и в Обнорск!..

Тут Авдотья Харлампиевна широко и со вкусом перекрестилась.

– Бога благодарить, что на старости лет сподобил угодницу приютить, – уже сквозь слёзы продолжала она. И вдруг воскликнула, точно в каком-то исступлении:

– На колени!.. На колени перед святой!..

И Авдотья Харлампиевна, прямо со стула опустившись на колени, поползла к Ольге Митриевне – благо, ползти было недалеко, – схватила её свободную от чайника руку и несколько раз облобызала с каким-то даже вожделением.

– Ну, знаете! – воскликнул в свою очередь учитель Феофилактов и подскочил. – Это уже чересчур!..

Сказав это, учитель с таким видом, как будто только что отказался принять взятку, бросился вон из столовой. За ним, давясь от смеха, выскочила Анна Нифонтовна. А старшая сестра её – Наталья Нифонтовна, – девица худая, бледная, с затянутыми назад волосами, молчавшая в продолжение всего обеда, подошла сзади к матери и, положив руки ей на плечи, сказала тихо: