Читать книгу Искусство отпирать замки. Пособие для разорителей гнезд и всех сопричастных - Свят Василев - Страница 3

1

Привычка думать вслух порождает различные курьезы.

Случалось, что незаметно для собеседника он переходил от диалога к монологу, адресуя ответ на ту или иную реплику исключительно самому себе. Незнакомые с его манерой изъясняться частенько оказывались в полной растерянности. К примеру, невестка могла ошибочно принять на свой счет обидное замечание, никак не относящееся к разговору, но отсылающее к одному смутному воспоминанию, на которое свекра подтолкнул яшмовый браслет у девушки на правом запястье.

Хорошая память на лица не мешала ему предпочитать прозвища. О существовании последних ни домочадцы, ни коллеги даже не догадывались. Но даже знай они это, вряд ли бы их мнение о старике изменилось. Он и без того считался эксцентричным социопатом, волей судьбы снискавшим славу и почет у тех, кого ненавидит всем сердцем.

Виолетта Евгеньевна положила папку с эскизами на кофейный столик. Птицеед появился минута в минуту. Не здороваясь, уселся в кресло и принялся перебирать бумаги. Женщина, наблюдавшая за его движениями, заметно нервничала. Птицеед был избирателен. Большинство набросков он удостоил мимолетным взглядом. Лишь два или три привлекли его внимание. Разглядывая их, он что-то шептал, очевидно, обдумывал увиденное. «Это никуда не годится», – слова прозвучали отрешенно, как будто их ветер занес с улицы. Мужчина поправил очки в роговой оправе и, молча, ретировался в свой кабинет.

– Пожалуй, комментарии излишни, – сказал Вальдшнеп. – Вы сами все видели.

– Но он даже не посмотрел на мою работу живьем! Со мной пришла девочка, она там в коридоре ждет! Готова показать вам и кардиган, и жакет. Мы почти все с собой принесли!

Фразы громоздились друг на друга, отделяемые между собой лишь короткими, но быстрыми вздохами.

Вальдшнеп развел руками:

– Ему не нужна модель, чтобы определить хорошее будет изделие или нет.

– Но, я так надеялась!

– Не отчаивайтесь. Это не конец света.

– Но…, – Виолетта Евгеньевна мотала головой, ища поддержки то у фарфоровой свиристели, подпирающей лапками альбом с репродукциями Густава Курбе, то у изящных пальцев Вальдшнепа, которые бесцеремонно барабанили по столу.

Тут дверь отварилась и на пороге вновь показался Птицеед. Потирая руки, он уверенными шагами направился к женщине. Когда он приблизился вплотную, Виолетта Евгеньевна инстинктивно отступила. Она очень боялась впасть в немилость даже после того, как он с ней обошелся. На Птицееде были другие очки. Квадратная оправа омолодила его на пару лет, оттеняя густые брови и выгодно подчеркивая средних размеров серо-голубые глаза, за стеклом кажущиеся больше.

– Так-то лучше! – улыбнулся он, возвращаясь на место. В миг его лицо помрачнело:

– Виолетта Александровна.

– Виолетта Евгеньевна.

– Ах да, Виолетта Евгеньевна! Напомните-ка мне, о чем мы с вами договаривались? Два месяца вы добивались встречи со мной, закидывали электронный ящик письмами. В конечном счете я пригласил вас сюда и посмотрел ваши эскизы. Вместо обещанных четырех вы представили двенадцать. Откуда такая наглость?

– Я думала,

– Напротив, вы совсем не думали. Почему всякой работнице ателье кажется, что она разбирается в моде?

– Умение шить не компенсирует отсутствие таланта или воображения, – вмешался Вальдшнеп.

– Это был риторический вопрос, – холодно отрезал Птицеед, закинув ногу на ногу.

– Я думала, вам понравится моя работа, – ответила Виолетта Евгеньевна, всхлипывая.

– Не буду лукавить, – тон слегка смягчился. – Одно изделие мне приглянулось. Что касается остального – это пустая трата моего времени.

– Модельный бизнес – штука жесткая, – добавил Вальдшнеп.

– Лучше помалкивай, – Птицеед повысил голос, – Вы не слушайте моего сына, Виолетта Евгеньевна. У нас с вами куда больше общего, чем с ним. Он уверен, что понимает моду. Напомадил усы, закрутив их кверху. Закатал рукава рубашки. Продел булавку в узел галстука. Сидит в жилете от Тома Форда и краснеет.

Когда Вальдшнеп нервничал или злился, у него обильно потели подмышки. Вот и сейчас он чувствовал, как взмокла сорочка.

– Что есть мода, если не набор недолговечных предпочтений? – Птицеед взял в руки один из эскизов. – Мне нравится. Особенно то, как вы обошлись с лифом у платья. Навевает art nouveau. Осталось найти гибсоновскую девушку.

Виолетта Евгеньевна так и не поняла, похвалил ее Птицеед или нет. Она исступленно смотрела на модельера, боясь сказать лишнего.

– Можете показать платье на модели?

Женщина кивнула, вытирая слезы. Пригласили ее помощницу.

– Конечно, на манекенщицу она не тянет, – протянул Птицеед. – Однако будем работать с тем, что имеем. Как вас зовут?

– Анна.

– Какой ваш натуральный цвет, Анна? Блонд совершенно не красит это холеное личико.

– Коричневый.

– Оставайтесь шатенкой! Нечего себя уродовать, – Птицеед ходил вокруг девушки кругами. – Значит так, пройдите, пожалуйста, вон туда и переоденьтесь. Учтите, только от вас зависит будущее Виолетты Евгеньевны.

Анна успела пожалеть о своем участии в этом предприятии. Но разве откажешь собственной тете. Тем более, что та так рьяно ее упрашивала: «Племяшечка, ну пожалуйста! Ты у нас такая красивая. Я сошью тебе столько отличных нарядов. На тебя посмотрят, тряпки мои оценят.» Никто, естественно, в успех не верил. Но когда на третье или четвертое письмо Виолетты Евгеньевны пришел ответ, все сразу всполошились. Анина мама, никогда о fashion-индустрии не помышлявшая, вдруг захотела сделать из дочери модель, но студентка в грубой форме открестилась от такой сомнительной затеи.

– Не желаю, видишь ли, вешалкой работать! – сказала Анна. – Никакие курсы мне не нужны. Да и вообще, для новой Водяновой я немного полновата.

– Это легко исправить, – встрял отец.

– Ну уж нет!

Анна примерила платье. Покрутилась перед зеркалом, поправила волосы. «А тот, что рядом со стариком – очень даже ничего. Симпатичный. Может попробовать заговорить с ним, когда все закончится? Мода-модой, а удачное замужество еще никто не отменял. Все-таки я достаточно красива, что бы этот высокомерный старик не думал.» – с этими мыслями вышла к Птицееду. Модельер стоял не шелохнувшись. Девушка следила за его глазами. Они скользили по ее фигуре снизу-вверх. После недолгих раздумий он заявил:

– Мне нравится вырез каре. Мне нравится мятно-кремовый пояс, делающий акцент на талии. Силуэт легок и воздушен. Вот только эти чудовищные туфли! Кто вам их выбрал?

– Это мои любимые лодочки! – ответила Анна вместо Виолетты Евгеньевны, которой и был предназначен вопрос, так как она придумывала образ.

– Моя дорогая! – Птицеед положил руки на плечи девушке. – Покуда век красоты короток, люди будут обречены любить уродство. Запомни. Немедленно избавься от них.

Анна послушно, но не скрывая возмущения, скинула туфли.

– Так-то лучше!

Минуту или две Птицеед смотрел на придуманный Виолеттой Евгеньевной наряд. Все замерли в ожидании. Один Вальдшнеп коротал время, листая новостную ленту в телефоне.

– Вот как мы поступим, – произнес модельер, сняв очки. – Я возьму у вас это платье, но при одном условии.

Не помня себя от радости, Виолетта Евгеньевна расплакалась. Излишняя эмоциональность женщины не производила на Птицееда должное впечатление.

– Разумеется, предложенный вами фасон пойдет на prêt-à-porter1. Иначе никак. Я добавлю это платье в обновленную базовую коллекцию, которую покажут будущей весной. Мои юристы за пять или семь дней подготовят контракт вам на подпись. Будете получать небольшой процент в течение года. После – ваше платье целиком и полностью моя собственность. Вы шестой человек в моей практике, который сумел меня заинтересовать. Есть повод для гордости!

– Я…я…бы хотела работать у вас, – выпалила Виолетта Евгеньевна.

– Нет, это исключено.

– Но почему?!

В Анне росло отвращение к модельеру. Кем он себя возомнил? Девятизначные суммы на банковском счете не дают право так обращаться с людьми. Студенческий максимализм девушки еще не перешел в стадию затухания. Она была слишком восприимчива к любым проявлениям несправедливости, даже в тех случаях, когда оно искупалось деланым великодушием.

– Из двенадцати эскизов я принял только один. Вам это ни о чем не говорит? Хотите работать со мной, так приносите новые. Clara pacta claros faciunt amicos2. Если будет получаться, кто знает, может и возьму вас к себе в команду.

Виолетта Евгеньевна больше не возражала, понимая, что не стоит пренебрегать расположением мэтра. Пусть даже столь призрачным.

– Хорошо, я согласна.

– Чудно! – глаза Птицееда мгновенно утратили к женщине всякий интерес. На этот раз модельер не забыл о манерах и попрощался прежде, чем уйти. – Мой сын проводит вас и вашу манекенщицу.

Дверь кабинета закрылась. На несколько секунд в комнате повисло неловкое молчание.

– Поздравляю, – небрежно бросил Вальдшнеп, не отрываясь от телефона. На этот раз он был занят какой-то примитивной игрой, где надо было распределять миниатюрные гексагоны по цветам, чтобы те исчезали и приносили вожделенные очки.

– Не подскажите, который сейчас час? – полюбопытствовала Анна, обратившись к Вальдшнепу.

– Без пятнадцати двенадцать, – буркнула Виолетта Евгеньевна, спутав племяннице карты.

Вальдшнеп вручил обеим гостям визитки и вывел их на улицу. Снаружи заморосил дождь, но вскоре усилился. Уступив дамам место под зонтом, Вальдшнеп поймал такси. Сев в машину, Анна, польщенная обходительностью молодого человека, послала тому воздушный поцелуй.

2

– J’apprends le russe à l’université parce que j’en ai besoin pour ma carrière professionnelle. En effet; j’étudie les Relations Internationales et nous devons maîtriser plusieurs langues étrangères. De plus, je trouve la langue russe jolie et c’est amusant d’écrire avec l’alphabet cyrillique!3 – она все говорила и говорила, не замолкая. Вальдшнеп одобрительно кивал головой. Он готов был простить ей все, лишь бы она почаще раскрывала рот, обнажая свои идеально ровные зубки, меж которых временами виднелся розовый язычок. Он украдкой ее оценивал, изображая вовлеченность в разговор. Научился этому у отца. Взгляд Вальдшнепа остановился на месте, где разветвлялась яремная вена. Он представил влажное пятнышко от духов, Roses De Chloé, например, и на миг выпал из реальности от возбуждения. Рассудок отошел в тень, а прожектор выхватил из тьмы образ похотливого создания, каким на самом деле являлся Вальдшнеп. Он пригладил уложенные назад волосы и облокотившись на барную стойку бросил пару банальных комплиментов. Собеседница оказалась не настолько дурна, чтобы сразу ответить на них флиртом. Единственной ошибкой было третий бокал шампанского. Девушка кокетничала, не выходя за пределы разумного. В отличие от сверстниц она не была так падка на мужскую лесть, вскормленную тугим кошельком. Ее привела сюда подружка, богатая дурочка, чей отец входил в круг близких друзей Птицееда. Знакомства, выстраивающиеся в цепочку случайных и не очень связей, рано или поздно превращаются в липкую паутину интриг и недомолвок. Особенно, если в самом центре этой ловчей сети находится только один человек.

– Il fait froid ici, non?4 – сказала она, поглаживая свои плечи. В зале действительно было не очень уютно. Кондиционер превратил зал в холодильную камеру, создавая контраст между знойным садом и, перетекающими одно в другое, помещениями особняка, которые были отданы гостям в распоряжение.

Каждого из приглашенных встречал привратник и сверял озвученное имя с теми, что имелись в соответствующих списках. Подковообразная лестница соединяла главный холл со вторым ярусом, где визитеры могли насладиться превосходной коллекцией картин, относящихся к творчеству прерафаэлитов. Год назад Птицееду удалось приобрести на одном из аукционов «Спелую вишню» Милле, ставшую для ее нового обладателя предметом особой гордости. Вальдшнеп предложил увидеть собрание его отца воочию, но студентка предпочла галереям свежий воздух. Он проводил ее на террасу, приобняв за талию. Вальдшнеп шел на поводу своих желаний. Выйдя во двор, он осмотрелся в поисках укромного местечка. То тут, то там встречались ему гости: модельеры и дизайнеры, манекенщики и манекенщицы, промышленники и бизнесмены, лицедеи и музыканты. Одним он пожимал руки, других целовал, источая приторные любезности. Незнакомые с ним лично, провожали взглядом. Недоверчивым, но уважительным.

Птицеед наблюдал за сыном с балкона. Скучая в обществе третьей жены, он смотрел на удаляющуюся фигуру Вальдшнепа, что прорезала дорогу в толпе. Девушка рядом была хороша собой, но неуклюжа. Птицеед предположил, что за длинной юбкой она прячет кривые ноги.

– Вам, мой дорогой Аристарх Романович, нужно быть поосторожнее… – Птицеед узнал голос, прозвучавший позади него, но не стал оборачиваться.

– Вы Там от икоты, случаем, еще не задохнулись? – язвительная усмешка скривила женский рот, окаймленный глубокими морщинами. – Вас сегодня, должно быть, часто вспоминают.

– Кто тебя пригласил?

Первая и третья жены Птицееда уставились друг на друга. Гвоздика смотрела на молодую избранницу мужа поверх темных очков. Примула легкомысленно прощебетала:

– Здравствуйте, Серафима Антоновна.

– Разве это так важно, мой дорогой? – с этой широкополой шляпкой Гвоздика напоминала гипертрофированный гриб. Сравнение, пришедшее на ум Примуле, рассмешило девушку. Она повернулась спиной к солнцу, опершись на балюстраду. В контуре полуденной звезды, слепящем взор, ее красота померкла. Остался лишь абрис, подчеркивающий совершенство фигуры, но не способный передать всю прелесть лица и нежность кожи.

– Как я могла пропустить юбилей моего ненаглядного, моего любимого! – Гвоздика вытянула руки. Вышедшие из полумрака комнаты на свет, они были болезненно-белыми.

– Ты сильно сдала за эти годы, – он принял ее объятия как ребенок, вынужденный терпеть ласки нелюбимой тети.

– Я и не сомневалась, что ты так скажешь. Ничего не меняется, – Гвоздика раскрыла позолоченный портсигар. Щелчок. Затем искорка. Струйка сизого дыма устремилась в небо, – Милочка, он вам еще не надоел?

Примула тактично промолчала. Что бы там про себя не думала эта пенсионерка, время давно уже не на ее стороне.

Все-таки кто?

– Ты хочешь знать, как я очутилась в твоем волчьем логове?

Птицеед гладил Примулу по светлым волосам, будто она была его домашним животным.

– Это я ее пригласила! – выскочила Орхидея. – Ну как я вам? – рыжеволосая девушка, как две капли воды похожая на Примулу, покрутилась перед присутствующими. Руки она держала на талии, позируя с гротескным артистизмом.

– Платье из твоей последней коллекции…, – заключила Гвоздика, стряхивая пепел вниз с балкона.

– К слову, оно попало в нее по чистой случайности, – добавила Примула. – Вы позволите, – девушка угостилась сигаретой у бывшей жены Птицееда, – Как там звали эту женщину?

– Виолетта Евгеньевна! – подсказала Орхидея. – Олег рассказывал мне о том, как вы с ней, Аристарх Романович, познакомились.

– Да уж, история из разряда чрезвычайно увлекательных, – процедил именинник сквозь зубы.

– Это не я выбрала платье, это оно выбрало меня! – заразительный смех Орхидеи сообщал светской беседе оттенки буффонады. В распоряжении девушки всегда имелся целый саквояж различных улыбок. Они были ее основной валютой, которой она расплачивалась за свои триумфы и промахи.

– Твоя невестка просто прелесть, – Гвоздика похлопала Птицееда по спине, – Жду не дождусь услышать твою речь на ужине, речь, полную скорби и безысходности, – на последнем слове она выбросила окурок на газон и поспешила удалиться.

– Ты подобрала хороший цвет, – похвалил Орхидею кутюрье. – Но вместо того, чтобы своевольничать, присмотрела бы за мужем!

– А что с ним не так? – спросили сестры одновременно.

– Милые мои дамы, а в особенности мадемуазель в голубом, – Птицеед подвел Орхидею к перилам. – Олежек в своем репертуаре.

– Впрочем, как и его отец, – невестка одарила Птицееда одной из тех улыбок, что она щедро раздавала всем, кого немножко презирала за излишнюю фамильярность. «Девочка с норовом» – говорил о ней модельер. Близняшки только казались дурочками. Это Птицеед понял сразу, как с ними познакомился. Поэтому держал с ними ухо востро.

– Вон там, видишь. Идет по направлению к лабиринту, – палец модельера остановился на фонтане, центре всей садово-парковой композиции.

Вальдшнеп выцепил у официанта два бокала мартини и предложил один своей спутнице. За его спиной высилась живая изгородь из бирючины, отделяющая извилистые тропы от остального сада. Они стояли здесь наедине, укрывшись под кроной молодого дуба. Вальдшнеп был уверен, что он вне досягаемости. Студентка понимала, переступить границы лабиринта – значит согласиться на любое обращение со стороны этого щеголя.

– J’ai un copain5, – виновато промямлила она, пытаясь скрасить разочарование отказа наигранным сожалением. Она хотела вернуться на террасу, но Вальдшнеп уже схватил ее за запястье. Сделал это улыбаясь. Старался обратить все в шутку. Но ей не по душе были такие игры. Кое-как она высвободилась. Бокал выскочил из рук и упал на траву. Сын Птицееда раздавил его туфлей. Где же Ноэль, когда она так нужна? Сейчас бы развернуться и уйти. Говорил, покажет сад, а сам требует, чтобы я ему себя показала. Со всеми подробностями.

Девушка сделала шаг назад. Она не собиралась выслушивать извинения Вальдшнепа. Зря столько выпила. Видимо он за то время, что они беседовали, подсовывал ей бокал за бокалом. Ноги ее плохо слушались, но сделав над собой усилие, она пресекла очередную попытку до себя дотронуться. К резким движениям не прибегала, так как боялась упасть. Вместо этого бочком заковыляла к партеру, где двое молодых людей, дешево и не под стать торжеству одетых, заразительно смеялись над очередной небылицей, которую им рассказывал Зяблик.

– Françoise6! – окликнул ее один из собравшихся. Увидев знакомое лицо, девушка испытала облегчение. Вальдшнеп подходить постеснялся. Он не любил младшего брата и его прихвостней.

– Может мы пока не проснулись, и сегодняшний день еще не наступил? – меланхолично пролепетала Орхидея, ставшая свидетельницей вышеописанной сцены. Птицеед и невестка стояли на балконе одни. Примула отлучилась припудрить носик.

– В таком случае, это мой сон.

– Нельзя знать наверняка. Однажды я проснулась на десять минут раньше будильника. Едва коснувшись подушки, я вновь провалилась в сон, как Алиса в кроличью нору. Мне грезилось, что я наложница некоего принца и моя миссия – разделить с ним ложе. Меня готовили к этому несколько дней. Обучали искусству танца и обольщения. Купали в молоке и наряжали. И вот в назначенный час меня провели в просторный и высокий шатер. Я лежала на красном бархате и ждала своего принца. И он пришел. Но не таким, каким я его себе представляла. То был огромный тигр, хищной поступью направлявшийся ко мне. Далее звон будильника и обычная жизнь с ее завтраками, обедами и ужинами. Что тут занимательного, спросите? Дело даже не в том, что за какие-то жалкие десять минут я успела прожить целую жизнь. Нет. В тот же день я спросила у Олега, а что снилось ему. «Что-то чертовски странное», – ответил он мне – «Я был тигром, которому в наложницы преподнесли тебя, моя прелестная Ксюша».

– Потрясающе, – удивился Птицеед. Его реакция была куда более сдержанной нежели то, что он чувствовал на самом деле. – Иногда я жалею, что женился не на тебе, а на твоей сестре.

– Ой зря вы так, Аристарх Романович! Мы друг другу ровня.

– Знаешь ли ты, Ксюшенька, почему такие как я, любят таких, как ты?

– Просветите.

– Ты молода и прекрасна.

– Только и всего. Здесь вы Америку не открыли, дорогой друг. Всем известно, что молодая супруга – способ мужчине отсрочить свою старость.

– Ты умна не по годам.

– Как и моя сестра.

– Как и твоя сестра. Даю голову на отсечение, вы в свое время частенько меня с Олегом дурили. Пока я не заставил одну из вас перекрасить волосы. До сих пор не знаю, ты ли та самая Ксения или нет.

– Хотите знать, видела ли я вас обнаженным?

– А ты видела?

– Вам этот вопрос не дает спать по ночам?

– Сплю я прекрасно, разве что кошмары…

– И вы называете такой сон прекрасным?

– Кошмары меня вдохновляют.

– Из вас получился бы отличный актер. Так и вижу вас в роли Кориолана.

– Не люблю Шекспира.

– Не любите?

– Он раб крайностей.

– А вы?

– Я их хозяин. Так что насчет…

– У одной из нас есть небольшая родинка в форме запятой на тыльной стороне левого бедра. Вы, как и ваш старший сын, человек с фантазией. Думаю, одной подсказки вам будет достаточно.

3

В дамской комнате Примула освежила макияж и поправила прическу а-ля Брижит Бордо из фильма «Бабета идет на войну». Она любила себя чрезмерно. Той всепоглощающей любовью, которая скорее отличает чувство матери к своему дитя, нежели эгоистичное обожание, свойственное ценителям собственной внешности. Даже сестру она любила по-особому. Как отражение в ней самой себя. В то же время жена Птицееда не была до конца уверена в том, кто она: Примула или Орхидея.

Она убрала косметичку в клатч. Все шло по плану. Птицеед поддался ее уговорам и обошелся без пресных посиделок в каком-нибудь из фешенебельных ресторанов Москвы. Поначалу он не хотел ехать во Францию, даже выпалил сгоряча, что продаст этот треклятый особняк, а вырученные деньги обналичит и сожжет в камине. Но передумал. В столицу пришли дожди и этим испортили модельеру настроение. Он ненавидел сырость, поэтому и покинул однажды Петербург, где вырос и впервые женился.

Пригород Орлеана радовал цветущей зеленью, искрящейся изумрудными переливами. Французское лето дышало терпкостью луга, смешавшейся с влажным дыханием Луары. Солнце, вытканное на небесном жаккарде, распустило свои лепестки и высунувшись цветком наружу, озарило долину медовым сиянием. Из амфор, которые мраморные нимфы водрузили себе на плечи, стекала в фонтан голубая вода. На его верхушке, подпираемой тремя вставшими на дыбы гиппокампусами, журчала жидкая лазурь. Она переливалась через край неглубокой раковины, падая серебристыми брызгами на круглый, белокаменный постамент.

Добраться до фонтана не минуя лабиринт было невозможно. Этим Вальдшнеп охотно пользовался, завлекая сюда девушек под различными предлогами. Орхидея разумеется знала о его увлечениях, но всякий раз изображала искреннее удивление, когда кто-нибудь брал на себя смелость развенчать образ примерного семьянина, которым среди домашних прикидывался Вальдшнеп.

Примула вышла в коридор и устремилась к лестнице. У самых ступеней она свернула вправо, и убедившись, что никто ее не заметил, зашла в библиотеку. Тихонько притворила за собой дверь. Они условились прятать письма друг другу во втором томе «Les Mystères de Paris7». Девушка без труда нашла искомый стеллаж и нужную полку. Библиотека досталась Птицееду от прежнего хозяина. Она была пропитана духом biedermeier, что и побудило модельера, питающего страсть к старине и пассеисту по натуре, сохранить ее в первозданном виде. Громоздкий напольный глобус отсылал к викторианской эпохе. Примула привела его в движение. Шар медленно зашевелился и перед взглядом девушки дважды проплыли материки и океаны. Встретив в застекленной дверце шкафа свою тусклую копию, Примула кротко кивнула ей как сообщнице. Розовый конверт пах сандаловым деревом. Убрав письмо в сумочку, жена Птицееда спешно покинула помещение.

Он стоял возле фонтана, окруженный пестрыми клумбами. Солнце пекло нещадно. Вальдшнеп снял пиджак и бросил его на скамейку с кованой спинкой. «Скорей бы этот день кончился», – подумал он. Ему вспомнилось, как отец впервые привез его сюда. В ту пору Птицеед еще не знал, каково это быть разведенным. Вальдшнепу приглянулась одна девушка, его ровесница. Он встречал ее каждую субботу. Она гостила у садовника. Качалась на качелях и спускалась по склону в перелесок фотографировать насекомых. Из подслушанных разговоров Вальдшнеп узнал, что ее зовут Соланж. Однажды он поймал для нее богомола и посадил его в банку. Принес ей в знак добрых намерений. С великой торжественностью он вручил плененное насекомое, будто стеклянная тюрьма с букашкой внутри была чем-то сравнимым со Священным Граалем. Она что-то протараторила по-французски, а после освободила узника, стряхнув его в траву. Вальдшнеп расценил этот жест чересчур превратно и ушел от нее обиженный. Тем же вечером он рассказал обо всем матери. Она, потягивая оранжад, лишь посмеялась: «В твоей жизни будет очень много прекрасных девиц, Олежек!». Слабое утешение. Вальдшнеп часто подглядывал за своей зазнобой, а отец, зная о мытарствах сына, акцентировал внимание на его привилегированном положении.

– Она всего лишь дочь садовника. Не более. В то время как ты, – Птицеед ткнул Вальдшнепу пальцем в грудь. – Хозяин.

Четырнадцатилетний Вальдшнеп усвоил урок очень быстро. Именно в ту пору стала раскрываться его подлинная сущность. Неделю спустя он оставил на качелях букет тюльпанов, а еще через неделю подкараулил Соланж у реки, куда она любила наведываться в поисках натуры для своих карандашных набросков.

Вальдшнеп позвал ее прогуляться к фонтану. Девушка была в лабиринте лишь раз, и то тайком от отца и Птицееда. Последний запретил прислуге устраивать экскурсии для родственников.

Под защитой Вальдшнепа, Соланж не боялась нарушить правило. По правде сказать, авантюрная сторона этого тайного моциона привлекала ее больше, чем юноша, напросившийся в проводники и телохранители.

Черты женщины уже проступали на лице девочки-подростка. Оно утратило ребяческую мягкость и заострилось. Рисунок губ сделался четче. А грудь, не до конца сформировавшаяся, тем не менее обрела соблазнительную для Вальдшнепа форму.

Бук, в тени которого он будет прятаться с Франсуазой был посажен только пару месяцев назад, отчего лабиринт сторожить было некому.

Они шли переулками зеленых коридоров. Беседа не клеилась. Отсутствие подходящих тем для разговора усугублялось плохим знанием французского. Вальдшнеп сыпал заученными в школе фразами и получал не вполне вразумительные ответы. Он догадывался, что согласие Соланж – не его заслуга, а стечение обстоятельств. Когда они вышли к фонтану, девушка уселась на скамью (ту самую с кованой спинкой) и принялась рисовать лошадей с рыбьими хвостами. Вальдшнеп следил за тем, как ее карандаш скользил по листку блокнота. Как из линий и штрихов, на первый взгляд никак не связанных между собой, складывалась узнаваемая картинка.

– Tu dessines bien8, – выдавил Вальдшнеп, но Соланж, увлеченная процессом, его проигнорировала. Юноша посчитал, что она слишком легкомысленно к нему относится. Без должного уважения. Он сын человека, давшего ее отцу работу. Напротив, она должна радоваться тому, что Вальдшнеп ею заинтересовался.

В действительности все было куда проще. Его произношение оставляло желать лучшего. Соланж не расслышала ничего, кроме «bien9», слова универсального, которое могло относится к чему угодно. И к золотой осени, погрузившей сад в живописное увядание, и к безмолвным нимфам, смотрящим куда-то в пустоту, и к воробью, чирикающему на ветке, и к светловолосой девушке, склонившейся над эскизом гиппокампуса.

Тем временем Вальдшнеп переключился с рисунка на кое-что поинтереснее. Его глаза внимательно изучали пуговицу, которая наполовину высунулась из петельки. Одно неловкое движение и рубашка Соланж расстегнется на уровне ключицы, оголив небольшой участок кожи. А за ним станут доступны новые горизонты. Возвышенности и равнины непознанного тела.

Вальдшнеп чувствовал, что распаленное внутри желание – не голос любви, но физическая, стыдливая тяга к наслаждению. Он покорился ей сразу, утешаясь мыслью о праве, какое якобы имеет на эту невинную девушку. «Здесь я хозяин!» – звучали слова в голове. Но одновременно с ними был едва слышен угасающий лепет «Нет, это неправильно…». Поддавшись ему на мгновение, Вальдшнеп силился представить нечто омерзительное, нечто способное вытеснить зов плоти. Хотел отвести взгляд, однако тело не подчинилось. От Соланж чудесно пахло. Он ощущал потребность коснуться ее затылка, зарыться пальцами в волосы, погладить спину. Вальдшнеп вообразил себя каплей воды, проскользнувшей между лопатками.

Все произошло быстро. Одной рукой он схватил ее за ногу и опрокинул. Другой вцепился в рубашку. Блокнот с карандашом упали наземь. Соланж ударившись о скамью, вскрикнула. Первые несколько секунд ей казалось, что это игра, грубая, неуместная забава. Когда пришло осознание того, что намерения Вальдшнепа отнюдь не шуточные, она принялась отбиваться. Подняв колено, ударила ему в живот, но выпад получился слабым и лишь обозлил мальчишку. Он придавил корпусом ей ноги и влепил пощечину тыльной стороной ладони. Подсмотрел этот прием в каком-то голливудском фильме. На щеке остался ярко-алый след.

– À l’aide! À l’aide!10 – завопила Соланж, продолжая извиваться. Вальдшнеп закрыл ей рот рукой. Силы начали покидать девушку. Она заплакала. Брызнув из глаз, слезы окропили мужские пальцы, лежащие на сомкнувшихся устах. Девушка щипалась и царапалась, молотила Вальдшнепа по спине, вынуждая его освободить обе руки. Ее план удался лишь отчасти. Сорвав с Соланж рубашку, сын Птицееда сжал девушке запястья, а очередную попытку позвать на помощь пресек своим неумелым поцелуем. Его губы встретились с ее губами. Плохо понимая, что именно надо делать, Вальдшнеп облизывал девичий рот, пробиваясь языком к зубам. Девушка под ним обмякла. Раскрасневшиеся от рыданий глаза уставились на пасмурное небо. Боль и страх сковали все ее существо. И даже когда Вальдшнеп отпустил ее руки, потянувшись к бюстгальтеру, она была не в состоянии что-либо предпринять. Не оконченный рисунок в блокноте, обещание подсобить папе с обедом, предстали перед ней в виде бесконечно далеких, эфемерных видений, мало чем связанных с реальностью.

– Что это ты тут вытворяешь?! – в ужасе заорала Гвоздика, появившись из ниоткуда. Мужество мгновенно покинуло Вальдшнепа, и он тут же отпрянул от девушки.

– À l’aide! À l’aide! – задыхаясь в плаче, умоляла Соланж.

Гвоздика подошла к сыну и схватив его за подбородок, прошипела: «Выродок». После подбежала к девушке, сняла с себя атласную накидку и, прижав Соланж к себе, как напуганного зверька, укутала ее. «T’en fais pas, ça ira11», – ласково зашептала она.

Вальдшнеп не нашел ничего лучше, кроме как сбежать.

– А ведь правду говорят, преступники всегда возвращаются на место преступления, – поля широкополой шляпы качнулись. Спустя столько лет они снова встретились в центре лабиринта.

– Здравствуй, мама, – Вальдшнеп, бледная тень своего отца, стоял спиной к Гвоздике.

– Люди делятся на два типа: тех, кто вьет гнезда и тех, кто их разоряет. Порой мне кажется, что ты лишь Минотавр, ожидающий здесь своего Тесея. Мир переживет еще ни одну мировую войну, а ты так и будешь стоять здесь и ждать, когда меч сверкнет перед глазами и появится возможность, наконец-то достойно умереть.

– Я просто не хочу делиться, – обратился к матери Вальдшнеп. Она увидела его слезы. – Он все у меня забрал, включая тебя. Я его первенец, а он ни во что меня не ставит. Каждое утро я просыпаюсь в надежде, что узнаю новость о его кончине. Он никогда не любил меня. За всякую ошибку я плачу в десятикратном размере. Зато Паше все сходит с рук.

– За свою жизнь твой отец любил только одну женщину. И это не я. Марина вот уже восемнадцать лет как мертва, но ее призрак незримо присутствует возле Аристарха. Павел – это все, что от нее осталось.

– Тогда зачем ему моя жена?!

– В капкан сестер Подгорных вы угодили оба. Тут некого винить.

4

Про таких как Зяблик обычно говорят nicht von dieser Welt12, что неудивительно, учитывая обстоятельства его появления на свет. Начать следует с того, что брак между Птицеедом и Гвоздикой трудно было назвать счастливым. Они прожили вместе около двадцати лет, а знакомы были и того дольше (с самого детства), однако так и не научились ценить и слушать друг друга. Их союз являл собой поразительное сочетание двух эгоистичных характеров, для которых считалось в порядке вещей чередовать взаимные уступки с актами дерзкого своеволия. Они сошлись на почве любви к искусству, а расстались по причине нежелания Гвоздики делить мужа с другими женщинами. Тот, по долгу службы всегда окруженный красотой, имел доступ к самым исключительным удовольствиям. Поначалу супруга относила его любвеобильность к разряду некой компенсации за те унижения, которые он претерпел в школе и в институте. Манерный мальчишка, не вхожий в дворовую компанию и подозреваемый в гомосексуальности, многое испытал и пережил. Однако Гвоздика слишком поздно поняла, что дело не в этом. Для него сексуальное обладание означало прежде всего власть, и подобно всякому бессмертному императору, грезящему о новых территориях, он взирал на очередную понравившуюся женщину с позиции полководца, вознамерившегося взять встретившийся на пути бастион. Гвоздика не раз хотела порвать с ним, но ей постоянно что-то мешало. Сперва она поддалась призрачным надеждам на перемены. В следующий раз ее остановила беременность, однако ожидания Гвоздики снова были обмануты. Из Птицееда получился никудышный отец, для которого разница между ребенком и домашним питомцем оказалась неочевидной. Вскоре Гвоздика пришла к выводу, что ее супруг не способен на любовь. В нем как будто отсутствовал какой-то жизненно важный биологический компонент, развоплощающий человеческое сердце из сгустка мышц в легковесное облако эмоций. Тем не менее, окончательно и бесповоротно ее побудили связать с Птицеедом всю оставшуюся жизнь ни тревога за подрастающего Вальдшнепа, ни страх одиночества, а финансовое благополучие и статус. Роль безумной транжиры пришлась ей по вкусу. И сколько бы она не ухитрялась истратить, Птицеед зарабатывал еще больше. В тридцать один год он принял участие в Парижской неделе моды, после чего получил мировую известность. Принимая достижения мужа за свои собственные, Гвоздика распланировала жизнь на полвека вперед, но судьба внесла коррективы. Примечательно, что именно жена Птицееда приняла Фиалку на работу. Знай она, чем это все обернется. вышвырнула бы вон эту курносую провинциалку. В течение испытательного срока Фиалка не давала поводов для беспокойства. Беспрекословно выполняла вверенные ей обязанности. Гвоздика и в мыслях не допускала, что экономка без особых внешних достоинств может приглянуться Птицееду. Миниатюрная девушка с непримечательным лицом, словно заимствованным у какой-нибудь деревенской глупышки. В ее арсенале не имелось средств, с которыми привык иметь дело модельер. Fallax species rerum est13. Она излучала ауру пасторальной идиллии, а неоднородное по оттенку родимое пятно, тянущееся от левого уха до самого плеча, вполне можно было бы принять за татуировку в виде густого соцветия, изображенного кистью импрессиониста. Следуя простому любопытству Птицеед шаг за шагом выведывал подробности ее жизни. С течением времени, взаимное уважение, возникшее не на пустом месте, а в силу необыкновенной чуткости, с которой Фиалка подмечала незначительные перемены в настроении модельера, переросло в привязанность. Птицеед стал замечать за собой странные метаморфозы. Беспокойство, соперничавшее с необъяснимой радостью, стачивало его изнутри. Сны вновь стали красочными, как когда-то давно в детстве. Птицеед тщательно камуфлировал возникающие чувства, выдавая их за проявления особой признательности. Фиалка как-то обмолвилась о том, что никогда не была во Франции. Дарить экономке туристическую поездку он счел предосудительным. В то же время он давно планировал приобрести там дом. «Если прятаться, то у всех на виду!» – отшучивался он. «От кого ты собрался прятаться?» – спросила его Гвоздика, но вопрос был оставлен без ответа. С приобретением поместья под Орлеаном жизнь Птицееда сильно изменилась. Он специально выбрал дом со множеством комнат, чтобы в нем легче было затеряться тому, кто этого хочет. К большому удивлению Гвоздики, Фиалку он назначил домоправительницей.

– На эту роль я предпочла бы мужчину, – сказала она.

– Марина без труда справится, вот увидишь.

– Но она даже не знает французского, как Марина будет отдавать указания подчиненным?

– Это поправимо. Я найму ей репетитора.

– Мне кажется, ты слишком цепляешься за эту девушку.

– А мне кажется, тебе стоит перестать возмущаться, и, наконец, вернуться к своим прямым обязанностям – ТРАТИТЬ МОИ ДЕНЬГИ! – то был первый, но далеко не единственный случай, когда Птицеед повысил голос на жену. В споре ей было решительно нечего противопоставить супругу, ведь она находилась в полной зависимости от него.

Меж тем время шло, а отношения между Птицеедом и Фиалкой приобрели доверительный оттенок. Модельер нарочно освобождал ее от работы, уговаривая как можно чаще пользоваться привилегиями, какие давала Фиалке новая должность. В конечном итоге дождливым августовским вечером, когда Гвоздика отсутствовала, они очутились в одной постели. Будь жена Птицееда более дальновидна, она смогла бы разглядеть в служанке угрозу. Но Гвоздику сбивало с толку пресловутое родимое пятно, наличие которого по ее нескромному мнению могло лишь отпугнуть мужчину, но никак не привлечь его. Тем больнее было услышать новость о том, что Фиалка беременна.

Мир в одночасье рухнул. Птицеед и ранее влюблялся, но его увлеченности никогда не заходили так далеко. Вальдшнепу на тот момент исполнилось пятнадцать. После инцидента с Соланж его отправили в закрытую школу. Он учился в Бордо и приезжал к родителям лишь на каникулах, так что львиная доля семейных распрей обошла его стороной.

Вначале Гвоздика не поверила, подозревая Фиалку в нечестной игре. После признания Птицееда служанка была под его защитой, но обманутую супругу это не испугало. Улучив момент, она устроила ей сцену.

– Ах ты потаскуха! Я впустила тебя в свой дом, и чем ты мне отплатила?! Мало того, что соблазнила моего мужа, так еще и смеешь водить его за нос!

Вопреки прогнозам Гвоздики Фиалку не взяла оторопь. Очевидно Птицеед подготовил ее к этому разговору. Девушка выдержала суровый взгляд оскорбленной женщины и тихонько произнесла:

– Он вас не любит.

– Милочка моя, он никого не любит! В его сердце ты не найдешь ни сострадания, ни участия, ни заботы. Только текстиль. Он будет дарить тебе платья и драгоценности, будет душить в объятиях и осыпать кожу поцелуями, но настанет час, когда ты, сама того не замечая, уйдешь в тень и подобно отвергнутому возлюбленному, находящемуся всегда на периферии. станешь медленно угасать, добывая крупицы сиюминутных радостей в бесконечном расточительстве. – Гвоздика плевалась словами. Ее руки тряслись, а глаза, преисполненные печали, оставались сухими.

– Мне очень жаль, – Фиалка встала с кушетки и вернула на место взятую с полки книгу, – На днях я была у доктора. Мы ждем мальчика. Я не настолько развратна, как вы про меня думаете. Аристарх Романович, – девушка вздохнула, уставившись в пол, – мой первый мужчина.

Гвоздика крутила на пальце обручальное кольцо. Странно, оно никогда не соскальзывало с фаланги так легко.

Птицеед развелся с ней тремя месяцами позже. Он был несказанно щедр, обеспечив бывшую жену деньгами на всю оставшуюся жизнь. Таблоиды пестрели провокационными заголовками. Желтая пресса встала на сторону Гвоздики, назвав пришедшую ей на смену девушку «коварной интриганкой, позарившейся на чужое счастье». Но так продолжалось недолго.

– Общественное мнение, – рассуждал Птицеед. – Это пластилин, из которого можно слепить все, что угодно, – он вытер уголком платка, скатившуюся по щеке Фиалки слезу. – Вот увидишь, уже через неделю они заговорят по-другому.

Модельер не ошибся. После нескольких звонков и ценных подарков, редакторы двух крупных изданий, чьи статьи вызвали наибольший резонанс, развернули ситуацию на сто восемьдесят градусов. Гвоздика из жертвы превратилась в «получившую по заслугам». Чувства бывшей жены Птицееда мало заботили. Он предпринимал все от него зависящее, чтобы максимально сгладить обстановку и отвести внимание прессы от своей личной жизни.

Словно в наказание за имевшиеся за спиной прегрешения в скором времени произошло то, к чему он не был готов. Фиалка, не испытавшая в период беременности каких-либо проблем со здоровьем, умерла в больнице. Она расплатилась за рождение сына десятками непрожитых с Птицеедом лег. Его не было рядом с ней. Пока врачи боролись с обширным кровотечением, он под вспышки фотоаппаратов, выходил на подиум в сопровождении своих моделей. Ein Konig ohne Konigin14.

На том конце провода гудки. Мгновение спустя приходит смс-сообщение. Телефон падает у Птицееда из рук. Экран вдребезги. За кулисами царит привычная суета и никто не замечает, как хозяин вечера тихо исчезает к большому неудовольствию репортеров. От безысходности они вынуждены терроризировать вопросами Тарантула, который великодушно принял удар на себя. Он прекрасно знал, что Птицеед, подгоняя шофера, мчится к увядшей Фиалке. Гонка, в которой все обречены на поражение. Последних слов умирающей девушки никто, за исключением акушерок не услышал. Те были адресованы Птицееду, которого Фиалка увидела рядом с собой в предсмертном бреду: «Скоро стану совсем легкая, как пушинка».

Он похоронил ее на родине, за чертой небольшого городка, растянувшегося вдоль реки Эжвы. Менее чем за неделю избавился от всего, что напоминало ему об утрате. Родственники усопшей посчитали это кощунством, но он был непреклонен. Его глянцевая жизнь продолжала сверкать, притягивая к себе все новых и новых адептов стиля. Словно мотыльки, слетающиеся на свет уличного фонаря, разновозрастные франты и модницы искали общества Птицееда, желая стать частью того удивительного мира, кусочки которого разбросаны по витринам бутиков и страницам журналов с французскими названиями.

Сам он глубоко страдал, но делал все, чтобы саднящую рану от невосполнимой потери как можно скорее вытеснила рабочая рутина.

Младшего сына Птицеед и любил, и ненавидел. «У тебя ее глаза, мой дорогой друг», – говорил он Зяблику, глядя на укутанное розовое тельце, покоящееся на руках у нянечки. Часом позже он мог выругать его и в ту же минуту попросить прощения.

Вальдшнеп с насмешкой рассказывал об этом матери, но Гвоздика не разделила его чувства. Однажды она заявилась к Птицееду с явным намерением восстановить разрушенный брак. Потерпев поражение, она рискнула прибегнуть к последнему доводу рассудка: «Я готова растить ее ребенка, как своего собственного. Прежде чем выгнать меня, прошу выслушай! Знаю, ты любил Марину, но ее больше нет, а для Паши все только начинается!».

Птицеед не внял словам Гвоздики, разглядев в ее самоотверженности признаки некой хитроумной уловки. Он вдруг осознал, что ребенок Фиалки, будучи одной с ним крови, беспредельно одинок и беспомощен. Он зашел в детскую (чего не делал никогда) и впервые взял сына на руки: «Ты попал к самому ужасному отцу на свете. Твоей маме не повезло встретить меня. Но я обещаю, что сделаю тебя счастливым».

– Он правда так сказал? – спросила Примула. Ее обнаженная нога, высунувшаяся из- под одеяла, была как бы продолжением озвученного вопроса.

Они лежали на красных простынях как два иероглифа, вышитые на ткани. Страсть, сковавшая их тридцать минут назад в нерушимых объятиях уже остыла, испарившись ароматом недавней близости: смеси пота и тепла возбужденных тел.

Из колонок доносился одурманивающий вокал Элисон Моссхарт:

When I hear your name

It’s like a freight train

Shake shake shake shake

Shaking me

Off my tracks15.

– Я в этом не уверен. Всякий раз папа что-то меняет в своей истории, поэтому… – Зяблик многозначительно вздохнул.

– Нельзя знать наверняка, – улыбнулась Примула и чмокнула его в щеку. —Меня позабавили те прозвища, которые он всем нам изобрел. Говоришь, он книгу пишет.

– Похоже на то. Знаешь ведь не хуже меня, он с техникой не особо дружит. Подключил зачем-то к файлам своим облачный сервис, забыл, наверное, что у нас семейный аккаунт. Вот я и увидел рукопись. Он ее сразу оттуда удалил, но я успел сделать копию.

– Шустрик, —Примула придвинулась к Зяблику. Он приобнял девушку и передал ей зажженную одну на двоих сигарету.

– Это что-то вроде мемуаров. Я целиком ее не читал, да она и не закончена, как мне кажется.

– Думаешь, твой папа решил податься в писатели?

– А почему нет, Примула?

– Не называй меня так! – девушка скорчила гримасу и ущипнула юношу за сосок.

– Ай, больно!

– Тебе значит можно меня кусать где вздумается, а ты у нас значит, неприкасаемый? – сказав это, Примула выпустила вверх тоненькую струйку голубого дыма, – люблю «Sobranie».

– Хочешь знать, о чем он пишет?

– А ты как думаешь?

– Что за манера отвечать вопросом на вопрос?

– Что за манера спать с женой своего отца?

– Мне не по душе такая ирония.

– Брось, ты же сам сказал, он пообещал сделать тебя счастливым. Ты счастлив?

– Да, – Зяблик затянулся сигаретой.

– Вот и все. Ты никому ничего не должен.

– Ты сама начала этот разговор.

– Я его и закончила. Лучше поцелуй меня.

– Юноша повиновался. Шею девушки обдало жаром.

– Мальчик не от мира сего… – простонала она. – Кто это выдумал?

– Серафима.

– Меньше ее слушай. Она чокнутая. Ума не приложу, чего это она моей сестре так нравится?!

– У нее спрашивать не пробовала?

– Скажешь тоже, мы хоть и сестры, но близкими друзьями нас не назовешь.

Shake shake shake shake

Shaking me

Off my tracks

На припеве их губы встретились. Примула потушила окурок в пепельнице и уронила руку Зяблику на плечо. Он повис над девушкой, осыпая ее поцелуями.

– Хочешь сказать, она про нас ничего не знает?

– Конечно, дурачок! Понравилось бы твоему отцу, что ты спишь с его молодой женушкой?

– Опять ты за свое! Будем считать, я заочно получил тебя по наследству.

Примула рассмеялась:

– Все лучшее – детям!

5

– Джину?

– Обойдусь, – Каракурт расстегнул пиджак и уселся в кресло. Его руки, унизанные перстнями, сцепились на колене в замок.

– А я, пожалуй, выпью, – Птицеед наполнил бокал и отсалютовав его своему гостью, сделал небольшой глоток.

Комната была залита светом. В просторном кабинете, совмещающем в себе парижский лоск и английскую сдержанность, модельер проводил большую часть времени. Здесь он принимал гостей, делал эскизы и наслаждался одиночеством. Умеренная цветовая гамма помогала настроиться на правильный лад, а вычурная мебель (привет из другой эпохи), помимо эстетического удовольствия была вполне функциональна и казалась Птицееду свидетельством его тождества сильным мира сего.

– Что случилось? – Каракурт выжидающе посмотрел на собеседника. – Очень сомневаюсь, что ты пригласил меня только ради того, чтобы предложить выпивку?

– Ты как всегда проницателен.

– Не будь я проницательным, я бы не стал тем, кем ты меня сейчас видишь. Все мы в той или иной степени провидцы и оракулы.

– Я слышу в твоем голосе нетерпение. Торопишься к своему бойфренду?

– Не люблю пустых разговоров и хождения вокруг да около. Вот и все.

– Я тебя понял, – Птицеед осушил бокал и поставил его рядом с бутылкой джина, – Скажи, старина, я по-твоему хороший человек?

– Есть множество вещей, за которые тебя можно осуждать. Тем не менее, на роль злодея ты не годишься. На старости лет поддался рефлексии?

– Меня гложет странное чувство. Будто я совершил какую-то чудовищную ошибку. День назад, год назад, полвека назад, не знаю. Но точно совершил.

– Хочешь скажу какую?

Птицеед кивнул.

– Ты подпустил к себе красоту, которая слишком дорого стоит. Юлия Подгорная, впрочем, как и ее сестра, не девочка-аксессуар, а настоящая хищница. Этот фамильный тандем зарится на твое имя. Как дизайнеры они достаточно перспективны, но стоит ли им доверять?

– Тебя смущает, что я слишком поспешно женился?

– Как ценитель женской красоты, я понимаю, что тобой двигало. Вот только целуя Венере руки, ты не заметил шипящих змей у нее на голове. Подгорные слишком на многое претендуют. Будь у них третья сестра они бы твоего Пашку на ней женили.

– Представь себе, они уже это сделали, – Птицеед подавил горький смешок. – Минувшей зимой ко мне наведался один коллекционер. Уверял, что в этом доме в начале прошлого века жил некий барон, страстно увлекающийся поиском старинных фолиантов. Попросил моего дозволения осмотреть библиотеку. Я согласился шутки ради. Ничего он, разумеется, не нашел. Зато я, перелистывая от скуки «Парижские тайны», обнаружил письмо. На клапане алела сургучная печать, сделанная по оттиску, придуманному Павлом. Медуза, оплетающая щупальцами трезубец. Внутри лежал сложенный вдвое лист бумаги. Слащавые бредни моего младшего, адресованные его теперешней мачехе.

– Шутишь!

– Нисколько. Читая его пространные любовные излияния, я не испытал боли. По правде сказать, я вообще ничего не почувствовал. Найденное мною письмо, определенно было не первым. Исходя из его содержания, я понял, что, Юля отвечает Пашке взаимностью.

– Ты поговорил с ним?

– Предпочел делать вид, что ничего не знаю. Подменил конверт и положил письмо на место.

– Но почему?!

– Цугцванг16.

– Ты слишком пессимистичен.

– Я просто не вижу смысла продолжать.

– Что продолжать?

– Все это… Думал, если напишу книгу, то смогу собрать сломанное, склеить разбитое. А в итоге, лишний раз умылся дерьмом.

– Так ты теперь писатель?

– Вот, – Птицеед вытащил из стола пачку бумаги. Листов сто двадцать, не меньше. И передал рукопись Каракурту. Тот надел очки и, проведя ладонью по титулу, прочитал вслух:

– «Льстецы на бархатных кушетках», – он перелистнул страницу, – «Говорят, в старости время бежит быстрее, несмотря на то, что ты сам становишься все более нерасторопным. В таком случае, единственное, что остается, так это утешать себя воспоминаниями. Бессмысленное занятие, коль скоро тебя живого вытеснит воспоминание о тебе мертвом.». Мелодраматично. Аристарх, мы знакомы более двадцати лет, а ты не перестаешь меня удивлять.

Дверь в кабинет отворилась. Орхидея вошла без стука.

– Вы уж простите меня, джентльмены, что я вмешиваюсь в ваши приватные разговоры, – она наклонила голову набок и осклабилась. Вьющиеся волосы свалились на плечо огненным руном. – Все готово. Вас ждут.

По замыслу Примулы, торжественный ужин планировалось провести на свежем воздухе. Для этих целей накануне праздника рабочие соорудили внушительных размеров гостевую беседку с тканевым навесом вместо крыши. Столы, застеленные белыми скатертями, были расставлены по периметру всей площадки, за исключением небольшого участка, отведенного под трибуну. Птицеед любил произносить речи на публику. Его день рождения не был исключением.

В первом ряду размещались члены «святого семейства» и близкие друзья оных. За ними шел ряд, занимаемый амбассадорами модных брендов. Далее – труженики fashion-индустрии, лично знакомые с Птицеедом. На периферии – приглашенные партнеры, чрезмерно заботящиеся о своем имидже и немногочисленные репортеры, которым именинник лично выписывал пропуска. Забавно, но Птицеед их избегал, переложив обязанности по общению с прессой на супругу.

Стол, ближайший к кафедре, делили между собой Вальдшнеп с матерью и Орхидея. Гвоздику занесли в список гостей в самый последний момент, поэтому Зяблику пришлось уступить ей место и подсесть третьим лишним к Каракурту и его спутнику. Те возражать не стали, но вскоре инициативу проявила Примула, пригласившая юношу на почетное место рядом с отцом.

Тарантул со взрослой дочерью и Серебрянкой, которую трудно было узнать из-за перенесенной ринопластики, расположились неподалеку.

Пока техник проверял аппаратуру, официанты разносили закуски. Птицеед выглядел озабоченным. То и дело прятал руку во внутреннем кармане блейзера. Как будто бы проверял, на месте ли у него сердце.

– Все в порядке, папа? – озабоченно спросил Зяблик.

– Да, мой дорогой друг, – модельер бросил взгляд на белую рубашку младшего сына. Сквозь нее просвечивало родимое пятно размером с куриную грудку.

Тем временем Примула вышла к трибуне. Ей мысли были заняты письмом, лежащим у нее в клатче.

– Мы собрались здесь, – начала она непринужденным тоном, – Чтобы поздравить нашего замечательного Аристарха Романовича. – последовали короткие аплодисменты. – Человек, с которым я имею честь быть связанной узами брака, – это непревзойденный гений, сделавший наш мир прекраснее. Он заставил меня поверить в то, что красота в этот безумный век еще может кого-то спасти.

– Что за чушь она несет? – шепнула Вальдшнепу на ухо Гвоздика.

– Тсс… – приложила палец к губам Орхидея.

– Ты не шикай мне тут!

Примула дала переводчику время донести до всех смысл сказанного, взяла у сестры скромных габаритов коробочку, обвязанную красной лентой, а затем продолжила:

– Любимый мой, – девушка протянула руки к Птицееду, но тот продолжал сидеть с каменным лицом. – Хотела бы я быть Цицероном, чтобы со всем доступным ему красноречием поведать каждому о том, как я люблю тебя и как тобой восхищаюсь. Но увы. я всего лишь Юля Подгорная. Впереди тебя ждет много подарков и приятных слов, а что касается меня, то прими этот маленький презент в знак глубочайшей признательности, любви и уважения, – Птицеед развязал бант, под ним была надпись «Maurice Lacroix»17. Он одобрительно кивнул и вместе с остальными подбодрил жену аплодисментами. Примула смахнула несуществующую слезу и вернулась за стол. Модельер не стал рассматривать часы. Придвинув коробку Зяблику, он поднялся и медленно заговорил, обращаясь ко всем присутствующим.

– Друзья, половину из вас я знаю вполовину хуже, чем хотел бы, а другую половину люблю вполовину меньше, чем она того заслуживает.

Младший сын знал, откуда эта цитата. Птицеед облокотился на трибуну и выдержав паузу, словно наслаждаясь шушуканьем гостей, поправил очки и вздохнул:

– Да уж… Я встретил свою первую жену в глубоком детстве. Знал ли я тогда, что женюсь на ней? Боже упаси! – он махнул рукой, а Гвоздика, курившая все это время одну сигарету за другой, вдруг замерла. – Знал ли я тогда, что она родит мне сына-насильника? Нееет! – Птицеед рассмеялся.

Переводчик, дублирующий его речь на английском, замялся и оглядываясь по сторонам в поисках одобрения, замолчал.

А модельер вошел в кураж:

– Я вытащил ее из воды, если кто не знает. Дурочка решила сократить путь и пошла напрямик через пруд. Морозы уже отступили и лед едва ли бы выдержал пса, чего уж так говорить о маленькой девочке. Иду себе вечером и слышу вдруг, хлоп! – Птицеед ударил ладонью по дереву. – Звук такой, будто асфальтоукладчик проехался по многослойной пузырчатой упаковке. Я сбежал с дорожки вниз. Гляжу, черное пятно по воде расползается. Сам не знаю, как, прыжками ли, святым духом ли, везением ли, я очутился рядом с тобой, Серафима. Опустил руку в воду и ухватился за твой полушубок. Лед и меня не выдержал. Ты барахталась в воде и тянула нас вниз. Я бросил портфель и свободной рукой поплыл к берегу, поддерживая твое испуганное, кашляющее лицо, устремленное взором куда-то в небо. Мне до сих пор снится эта черная вода. Черная как ночь. Столько лет прошло. С ума сойти.

Орхидея заметила, как у Гвоздики задрожали скулы.

– Мне семьдесят! Я пережил расцвет и закат империи, держащей в страхе весь мир, – его речь стала сбивчивой, – я видел нищету и роскошь. Ведь мода, это… самообман. Три кита, на которых стоит мода: конформизм, новизна, подражание, – Птицеед загибал пальцы. – Из года в год одно и тоже. Лишенное фантазии большинство скупает наши вещи. Они думают, что тем самым подчеркивают свою индивидуальность! Но мы то с вами знаем, что это не так. Где здесь самовыражение, если каждый из нас идет проторенными тропами, петляющими по лабиринту. Перешептываетесь, да? – модельер отошел от трибуны, – Как жаль, что под этим навесом совершенно не видно солнца.

Гости смущенно переглядывались. На задних рядах народ пришел в возбуждение. Каракурт сосредоточенно следил за каждым движением товарища.

– На карте нет белых пятен. Всю жизнь я ткал паутину, завлекая в нее новые и новые жертвы. Семья – могильник из мух, запутавшихся в моей сети, – Птицеед снял очки и посмотрел на присутствующих. Провел глазами по лицам в первом ряду: Орхидея, Гвоздика, Вальдшнеп, Примула, Зяблик, Каракурт, любовник Каракурта, Тарантул, Серебрянка.

– Я все знаю, дорогие мои, – он запрокинул голову вверх и облизнул губы, – Иной раз срам не прикроешь фиговым листиком, – Птицеед взглянул на Зяблика, Salutations distinguées18. – в туже секунду в его руке блеснуло лезвие ножа. Жест, легкий как взмах дирижерской палочки. Птицеед зашатался, глотая ртом воздух. Кровь брызнула из шеи, окропив белоснежный воротник рубашки. Под крики женщин модельер рухнул на пол. Каракурт и Тарантул повскакивали со своих мест. «Врача, врача!», – кричал кто-то.

Зяблик перевернул отца на спину. Кровь уже растеклась по доскам, превратившись в бурое пятно, такое же, как на шее у Фиалки.

09 февраля 2018 года