Читать книгу После грозы - Сюзан Руа - Страница 3

С того дня, как Алекс попал в аварию на мотоцикле, я практически не выхожу из больницы. Смутно помню, как звонила его матери в Англию и сообщала эту новость. Замечательный у нас получился разговор: «Здравствуйте, миссис Эванс! Это Шарлотта Дион. Ваш сын в больнице, в коматозном состоянии…» – пробормотала я по-английски. Вышло невнятно – так у меня дрожал голос, – но, думаю, она поняла, что случилось что-то серьезное, когда я разразилась рыданиями. Меньше всего на свете мне хотелось сообщать ей такое печальное известие и при таких обстоятельствах, ведь это был наш первый разговор, но все случилось так быстро…

Как только доктор сказал, что прогноз неутешительный, Жан посоветовал мне позвонить родным Алекса. «Они должны знать! – повторял он. – Что, если…»

Я закатила ему истерику. Как это можно – предлагать мне представить худшее? Алекс – здоровый молодой мужчина, он будет бороться за жизнь и, конечно же, выйдет из комы! Всю ночь я умоляла его вернуться ко мне, говорила о том, как он мне нужен, но Алекс так и не проснулся, поэтому я решила позвонить его родственникам. Сказала себе, что голос матери, может статься, вернет его к реальности. И вместе у нас будет больше шансов удержать его в этом мире.

При таких неординарных обстоятельствах в маленьком приемном покое монреальской больницы Ройял-Виктория я знакомлюсь с Брендой и Карлом Эвансами. Миссис Эванс, которая меня совсем не знает, бросается мне на шею и начинает благодарить за то, что я сообщила ей о трагедии. По-французски она говорит с выраженным британским акцентом.

– Как он себя чувствует?

– До сих пор в коме, – грустно отвечаю я. – Никаких изменений.

Мне тяжело в очередной раз это повторять. Я опускаю голову, чтобы скрыть слезы, но моя без пяти минут свекровь спешит меня обнять и утешить. Не знаю, откуда у нее столько доброты по отношению к совершенно незнакомой девушке. Но чувствовать на плече ее теплую руку мне очень приятно. На несколько минут я замираю, а потом вдруг вспоминаю, что времени остается очень мало: у Алекса всего три дня, чтобы выйти из комы без последствий.

К разговору подключается Жан. Он повторяет слова доктора: если Алекс очнется, многим элементарным вещам ему придется учиться заново, но я сердитым взглядом заставляю его замолчать. Главное – это чтобы Алекс вышел из комы. Чтобы он остался жив. Вряд ли кто-нибудь это замечает, но я постоянно молюсь. Вот и теперь я секунд на десять закрываю глаза и мысленно повторяю: «Господи, сжалься, не забирай его у меня!» Если Бог есть, Он не может быть настолько жестоким: я не сделала ничего плохого, никогда ничего у Него не просила. Алекс – это все, что есть у меня в целом мире.

По первой же просьбе я веду Бренду и Карла в палату интенсивной терапии, но порог переступаем только я и миссис Эванс. Карл растерянно замирает перед окошком в двери, через которое видна кровать и лежащий на ней Алекс. Я подвожу Бренду к постели. Я догадываюсь, как ей больно видеть сына в таком состоянии – его лицо, лишенное всякого выражения, расцарапано и в синяках, на голове белая повязка, которую уже следовало бы сменить, тело подключено к многочисленным аппаратам, в том числе к прибору искусственного дыхания, благодаря которому грудь Алекса мерно поднимается и опускается. Неприятный шум прибора заглушает всхлипывания Бренды.

Я остаюсь рядом с ней до тех пор, пока она не привыкнет к тяжелому зрелищу, но стоит ей присесть на стул для посетителей и взять Алекса за руку – я ухожу. Не хочу видеть ее горе, да и Бренде наверняка будет легче, если она будет знать, что никто за ней не подглядывает. С Алексом они не виделись больше трех лет. И, насколько я поняла, их отношения нельзя было назвать теплыми. Неидеальное время и место для примирения, но так уж получилось… Я иду по коридору к Карлу. Он стоит у окна в приемном покое и смотрит на огни города.

– Ты тоже мог бы зайти к Алексу, – говорю я, когда между нами остается пара шагов.

Карл неопределенно кивает, словно еще не решил, хочется ему этого или нет. И я его понимаю. После смерти матери я возненавидела больницы. В этих белых стенах меня одолевают ужасные воспоминания. И если бы Алекс не лежал сейчас в одной из палат, меня бы здесь не было.

– Не уверен, что он хотел видеть меня, – произносит Карл на корявом французском.

Пронзительный взгляд его зеленых глаз останавливается на моем лице. Думаю, Карл хочет услышать от меня что-то ободряющее. А в самом деле, захотел бы Алекс увидеть брата после стольких лет?

– Не думаю, что это… имеет сейчас значение, – отвечаю я после паузы.

Как знать, слышит нас Алекс или нет, там, где он теперь находится? Как знать, присутствует ли он в своем неподвижном теле? Это страшно – понимать, что он рядом и в то же время так далеко. Слеза скатывается по моей правой щеке, и я спешу ее смахнуть. В знак утешения Карл кладет свою тяжелую руку мне на плечо. Я была бы рада перестать наконец думать о себе и найти обнадеживающие слова для родных Алекса, но мне это не удается. Это непросто после двух бессонных ночей, проведенных в больнице в ожидании момента, когда доктор соизволит сказать хоть что-нибудь о состоянии своего пациента… И что же он сообщает? Что во время первой же операции Алексу стало хуже и он впал в кому. И что нужно набраться терпения и надеяться.

– Алекс о вас рассказывал, – внезапно говорит Карл.

Он берет мою руку и легонько проводит большим пальцем по подаренному Алексом колечку.

– Как давно вы помолвлены?

– Уже три месяца, – шепотом отвечаю я, и у меня в горле встает комок.

Я не смотрю на него. Да и зачем? Разве я здесь для того, чтобы рассказывать о нашей помолвке? Разве я не теряю драгоценное время на разговоры, вместо того чтобы молиться за Алекса, молиться о том, чтобы он выжил несмотря ни на что? Он должен вернуться! Мы вдвоем должны были встретиться с его родными и сообщить им приятную новость, вдвоем должны были поехать в Англию… «Алекс, проснись!» – умоляю я снова и снова. Потому что знаю: одна я не справлюсь.

Карл отпускает мою руку и идет к палате брата, но почему-то опять останавливается у двери. Может, не хочет беспокоить мать или же страшится зрелища, которое ждет его с той стороны? Бренда выглядывает в коридор и делает ему знак войти. Вместе они исчезают в палате, а мне остается лишь надеяться, что их голоса пробьются в сознание Алекса.

Рядом беззвучно появляется Жан. Он смотрит на огни города, как это только что делал Карл. Думаю, Жан просто хочет напомнить мне о том, что он рядом, – на случай, если у меня появится желание с кем-то поговорить. Но мне сейчас не до того: я молюсь.

Не проходит и пяти минут с того момента, как Карл вошел в палату, – над дверью загорается лампочка. У меня обрывается сердце. Это значит, что-то случилось. Ноги реагируют раньше, чем голова, и я бегу туда. Но медсестры не пускают меня в палату, и я издалека вижу, как тело моего нареченного содрогается в конвульсиях. В комнату входят какие-то люди, а меня и членов семейства Эванс, наоборот, прогоняют. Я смотрю попеременно то на Бренду, то на Карла, ищу хотя бы тень надежды.

– Что случилось? – в страхе спрашиваю я.

– Ничего, – отвечает Карл со слезами на глазах.

– Он просто начал… всем телом… неожиданно…

Жестами Бренда пытается изобразить, что же случилось с Алексом. Мне становится очень страшно. С тревогой в голосе я продолжаю их расспрашивать:

– Он очнулся? Он хоть что-нибудь сказал?

– Нет.

Ответ Бренды звучит категорично. Я закрываю глаза и снова молюсь: Алекс обязательно должен вернуться, должен с нами поговорить! Пробую заглянуть в окошко на двери, но кто-то задернул шторку. Может, Алекс пытается вернуться к жизни? «Алекс, вернись! Ты не можешь вот так умереть!»

Мы стоим не сводя глаз с двери и ждем, когда выйдет кто-то из докторов и скажет, что с Алексом все в порядке. Ожидание кажется бесконечным. И никто из нас не решается отлучиться.

Минут через двадцать из палаты наконец выходит врач. Он еще не заговорил, но по выражению его лица я понимаю, что все мои надежды пошли прахом.

– Мне очень жаль. У пациента началось кровотечение, и мы не смогли его остановить. Летальный исход…

Я чувствую на себе взгляды Карла и Бренды. Поняли они, что сказал доктор, или нет? Услышать это один раз – уже страшная боль, но тут Бренда задает вопрос по-английски:

– Что? Он… он умер?

Крик формируется у меня в груди, но я вдруг понимаю, что потеряла голос. Чувствую, как кто-то обнимает меня за шею. Но я не хочу оборачиваться и встречаться с ним взглядом, кто бы это ни был. Я отодвигаюсь, хочу уйти, борюсь с желанием упасть на пол и умереть на месте. Доктор все еще рядом, но, когда он отвечает Бренде, мне кажется, что его голос доносится с другого конца земли. Они попытались прооперировать Алекса, и он не выжил. Никто не произносит это слово на моем родном языке, но от этого ничего не меняется: Алекс умер. Его больше нет. И никто не знает, где он теперь. Я чувствую, как силы меня покидают, и всхлипывания Бренды эхом отдаются в моей голове, отчего мне становится еще хуже. «Алекс, как же так?»

Я нащупываю стенку, хотя ноги ведут меня совсем в другую сторону. Мне хочется остаться в одиночестве и поплакать, но все следуют за мной, словно я куда-то их веду. Жан поддерживает меня, пытается приобнять, но я сопротивляюсь и отталкиваю его изо всех сил. Не хочу, чтобы ко мне прикасались, не хочу слышать о том, что Алекс умер! Не хочу, чтобы он был мертв! Чтобы избежать чьих бы то ни было объятий, я падаю на стул, закрываю глаза и скрючиваюсь, как моллюск в раковине. До меня долетают голоса, они стараются удержать меня в этом мире, где у меня больше ничего нет.

– Шарлотта! Это пройдет… – твердит голос Карла по-английски.

Его слова задевают меня за живое, и я поднимаю голову, чтобы смерить его злым взглядом и крикнуть:

– Нет! Не пройдет! Никогда не пройдет!

Он присаживается на соседний стул, проникает в мою раковину, чтобы меня обнять, шепчет свое бесконечное «Это пройдет!», и до меня вдруг доходит, что он пытается сказать: не надо прятаться; плакать – это нормально.

«Алекс, что ты наделал? Зачем ты именно в этот вечер сел на мотоцикл? Как мне теперь без тебя жить?»

Я лежу не шевелясь под грудой простыней, на которых мы с Алексом занимались любовью. Вставать не хочется. Не хочется видеть чужую печаль, думать о том, что нужно сделать. Но выбора у меня нет. Громкий звук выводит меня из оцепенения. Карл и Бренда в кухне… И зачем я только согласилась переночевать в квартире Алекса? Могла ведь поехать к себе. Сейчас мне больше всего хочется остаться наедине с собой, в своей постели, и предаться мрачным мыслям. И так ли уж нужно вставать? Как хочется замереть и забыть обо всем на свете! Но унынию ничего не стоит проникнуть и под одеяло… Я отбрасываю его к ногам и вытаскиваю себя из постели. Все равно заснуть уже не удастся.

Убираю постель и одеваюсь я долго. С тех пор как Алекса не стало, я все делаю медленно. А может, это потому, что мне не хочется общаться с его родственниками?

Стоит мне появиться в кухне, как внимание Бренды и Карла переключается на меня.

– Кофе? – предлагает Бренда и тянется за кувшинчиком.

– Да, спасибо.

Кофейный аромат наполняет помещение. Я смотрю на часы и понимаю, что мне понадобилось около часа на то, чтобы выйти из спальни. Время становится величиной относительной, когда нас уже ничего не ждет… Я беру свою чашку и усаживаюсь на стул. Внезапно накатывает головокружение, но я пытаюсь справиться с ним и подношу руку ко лбу:

– Столько еще нужно сделать…

– Не волнуйся, мы тебе поможем, – по-английски отвечает мне Бренда.

Мать Алекса и его брат не очень хорошо говорят по-французски, но у меня приличный английский, так что мы свободно общаемся.

Я киваю, но, честно говоря, мне не понятно, чем Бренда может мне помочь. Единственное, что приходит в голову, – нужно оповестить всех о случившемся. У меня на это совершенно нет сил. Как я смогу вынести чужую боль, когда мне самой больно? Чтобы хоть чем-то занять руки, я звоню Жану, и он обещает, что мы сделаем «все, что нужно» вместе.

Когда я кладу трубку, в кухне воцаряется тишина. Родные Алекса смотрят на меня со слезами на глазах, и это невыносимо. Им хочется хоть чем-то занять себя, прогнать мрачные мысли, сделать что-нибудь, чтобы забыть о том, что Алекса больше нет. И я теперь – предводитель племени, верховодить которым у меня нет ни малейшего желания.

Я встаю и после недолгих поисков беру в руки телефонный справочник. Из последних сил набираю номер похоронного бюро. Мой голос сам, без моего участия, отвечает на вопросы служащего: в какой Алекс больнице, сколько ему лет, причина смерти. Я записываю время предварительной встречи на клочке бумаги и, глотая слезы, нажимаю «отбой». Моя кофейная чашка пуста. Я даже не заметила, как все выпила. В голове вертятся вопросы моего недавнего собеседника. Был ли Алекс приверженцем какой-либо религиозной конфессии? Верил ли в Бога? Желаю ли я провести панихиду по католическому обряду? Как будто я знаю, что отвечать… Когда тебе двадцать четыре, задавать такие вопросы жениху просто не приходит в голову!

Бренда наливает всем кофе, и мы обсуждаем темы, которые вызывают у меня отвращение: надгробный памятник, похороны, кремацию. Я с трудом подыскиваю слова. Понимают ли они, что я говорю? Этого ли хотел Алекс? Правильно ли я поступаю? Когда слезы мешают мне верно сформулировать фразу, я задаю прямой вопрос. Бренда смотрит на меня с искренним огорчением:

– Дорогая, Алекс уехал из дому так давно! Ты знаешь его намного лучше, чем мы!

Я мотаю головой. Нет, я совсем не знаю Алекса. По крайней мере, не так хорошо, как они думают. Ведь мы с ним никогда ни о чем таком не говорили… Карл предлагает матери организовать религиозную церемонию – такую же, как для их с Алексом отца. Мне не понятно, как можно бесстрастно говорить о смерти. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не зареветь. Мне очень хочется оставить их разбираться со всем без меня. Догадываются ли они об этом? Может, поэтому Карл вдруг переводит взгляд на меня и предлагает предоставить все им с матерью? Не знаю, насколько это правильно, однако соглашаюсь без колебаний. Цепляюсь взглядом за край стола. Мое сознание отключается, и я уже ничего не слышу и не понимаю…

Тихий стук в дверь возвращает меня в реальность. Я спешу открыть. Это Жан. Он обнимает меня и говорит, что все наладится. Невыносимо быть свидетелем чужой боли, когда и свою-то сдерживаешь с трудом… Голос Жана нашептывает, что он со мной, что мы со всем справимся вместе и все будет хорошо. Если бы мне не было так грустно, я бы рассмеялась. Ясно, что он заранее придумал эти фразы, чтобы меня утешить, но все это бред! Как я могу думать, что все наладится, что все будет хорошо, когда Алекс умер? Слова, бесполезные слова…

– Ты им сказала? – спрашивает он.

Я высвобождаюсь из его объятий, награждаю Жана мрачным взглядом:

– Не хочу об этом говорить. Я не готова.

Взгляд его меняется, в нем сквозит беспокойство. Жан хочет возразить, но я жестом прошу его замолчать. Как он может просить меня думать в такой момент о чем-то, кроме Алекса? Могу ли я планировать будущее, когда его больше нет рядом? Разве мало у меня сейчас проблем, которые нужно решать?

Мы идем в кухню. Я сажусь на старое место, а Жан здоровается с моими несостоявшимися родственниками. Не знаю почему, но он начинает рассказывать забавные истории о них с Алексом: как они познакомились, как начинали бизнес по продаже мотоциклов. Бренда и Карл вряд ли что-нибудь понимают, потому что он говорит быстро и по-французски, и все-таки ловят каждое его слово. Когда разговор заходит об Алексе, возникает впечатление, что он с нами – просто уехал ненадолго и вот-вот вернется. Конечно, это всего лишь иллюзия. Еще пара дней, и мы разъедемся в разные стороны – Эвансы, Жан и я. И эта квартира скоро будет такой же пустой, как я сейчас. Здесь, как и в любом другом месте, Алекса больше нет. Он остался только в наших воспоминаниях.

Немного помолчав, Жан открывает маленький черный блокнот и начинает составлять список тех, кому нужно сообщить грустную новость. А мне хочется одного – сбежать. Алекс умер, я знаю, но думать об этом невыносимо. Жан переводит взгляд на меня, когда я встаю и бормочу:

– Я не могу этим заняться. Дело в том… Мне нужно домой. Нужно принять душ и переодеться.

А еще – забиться под одеяло и как следует поплакать, но об этом я им, конечно, не говорю. Они кивают и смотрят мне вслед, а я спешу потихоньку удрать, оставляя все хлопоты на них. И мне даже не стыдно. Я убегаю без оглядки. Будь моя воля, я бы уехала сейчас далеко-далеко, подальше от горя и от смерти. Подальше от жизни, о которой я столько мечтала и которая исчезла вместе с Алексом.