Читать книгу Право на жизнь. История смертной казни - Тамара Эйдельман - Страница 7

Впрочем, в цивилизованном мире добавляется еще один важный довод в пользу смертной казни, который в примитивных обществах, возможно, подразумевался, но не формулировался, а вот Платон об этом уже размышлял: казнь закоренелых преступников служит примером для других, устрашение должно предотвратить другие преступления. Этот довод в дискуссии о смертной казни приводится и сегодня.

Древний Рим, так гордившийся своими гражданскими доблестями, знал невероятное количество разных способов умерщвления преступников, многие из которых были ужасающе жестокими, связанными с мучениями и унижениями. И конечно же, одним из важнейших аргументов в пользу необходимости таких мер считалось поддержание существования государства и устоев общества.

Тит Ливий описывает историю консула Тита Манлия, приказавшего во время военного похода казнить собственного сына, нарушившего строгий приказ не вступать в схватку с врагом, но победившего знатного латинянина, с которым он сразился в поединке. Трудно судить, насколько детали этой истории соответствуют реальности, но для нас сейчас важнее то, какие слова историк вложил в уста беспощадного отца:

Консул отвернулся от сына и приказал трубить общий сбор; когда воины собрались, он молвил: «Раз уж ты, Тит Манлий, не почитая ни консульской власти, ни отчей, вопреки запрету, без приказа, сразился с врагом и тем в меру тебе доступного подорвал в войске послушание, на котором зиждилось доныне римское государство, а меня поставил перед выбором – забыть либо о государстве, либо о себе и своих близких, то пусть лучше мы будем наказаны за наш проступок, чем государство станет дорогой ценою искупать наши прегрешения. Послужим же юношеству уроком, печальным, зато поучительным, на будущее. Конечно, ты дорог мне как природный мой сын, дорога и эта твоя доблесть, даже обманутая пустым призраком чести; но коль скоро надо либо смертью твоей скрепить священную власть консулов на войне, либо навсегда подорвать ее, оставив тебя безнаказанным, то ты, если подлинно нашей ты крови, не откажешься, верно, понести кару и тем восстановить воинское послушание, павшее по твоей вине. Ступай, ликтор, привяжи его к столбу»[22].

Молодому человеку отрубили голову…

Итак, Тит Манлий Младший пусть даже убил врага, но «подорвал послушание» – основу государства – и, следовательно, должен был умереть ради восстановления этой основы. Римский консул пошел куда дальше афинского философа: Платон считал полезным для государства казнь только самых закоренелых преступников, а для Тита Манлия тягчайшим преступлением было неповиновение приказу, пусть даже приведшее к победе. При этом он тоже видел в своем приговоре, говоря словами Платона, «двойную пользу» – для государства, которому не придется «дорогой ценою искупать наши прегрешения», и для укрепления «священной власти консулов». Каким же образом эта казнь должна была принести пользу? Конечно же, благодаря устрашению, которое послужило «юношеству уроком».

Такова была суровая доблесть Древнего Рима, столь превозносившаяся в разные века самыми разными людьми. Но, что интересно, сам Тит Ливий явно не мог сформулировать однозначное отношение к казни сына по приказанию отца:

Услыхав столь жестокий приказ, все замерли, словно топор занесен у каждого над собственной его головою, и молчали скорее от ужаса, чем из самообладания. Но когда из разрубленной шеи хлынула кровь, все стоявшие дотоле как бы потеряв дар речи словно очнулись от чар и дали вдруг волю жалости, слезам и проклятиям. Покрыв тело юноши добытыми им доспехами, его сожгли на сооруженном за валом костре и устроили похороны с такою торжественностью, какая только возможна в войске, а «Манлиев правеж» внушал ужас не только в те времена, но и для потомков остался мрачным примером суровости.

Мало того, дальше выясняется, что когда консул, победоносно завершив войну, явился в Рим, то «при вступлении в Город навстречу ему вышли только пожилые люди, а молодежь и тогда, и после – в течение всей его жизни – сторонилась его и проклинала».

Впрочем, понятно, что эти проклятия были вызваны не самим фактом казни, которая была совершенно обычным делом в Риме и явно не вызывала нареканий ни у пожилых, ни у молодых. Все были поражены тем, что отец приговорил к смерти сына, к тому же победителя врага. Но Ливий, описав всеобщий ужас после казни молодого человека и явно показав, что сам консул не противился торжественному погребению сына, тут же добавляет: «И все-таки столь жестокая кара сделала войско более послушным вождю; везде тщательней стали исправлять сторожевую и дозорную службу и менять часовых, а в решающей битве, когда сошлись лицом к лицу с неприятелем, суровость Манлия эта тоже оказалась на пользу».

Ни кровной мести, ни «влияния на судебный приговор со стороны друзей подсудимого и окружающей его толпы, которое допускалось древнейшим германским правом»[23], ни возможности решить дело поединком, то есть хоть в какой-то мере самостоятельно, в Древнем Риме не существовало. Если с кровной местью римское государство не могло мириться, то другой обычай, явно восходящий к очень древним временам, – наказание не конкретного виновника, а всей общины – был римлянам вполне понятен. У них существовал жестокий (хотя и нечасто применявшийся) обычай децимации, при котором за потерю знамени, бунт в войске или за дезертирство казнили не того, кто потерял знамя, подбивал товарищей к бунту или дезертировал, а каждого десятого из его подразделения. Архаический характер наказания виден в том, как оно приводилось в исполнение. Десять солдат бросали жребий – и казнили того, на кого указала воля богов. При этом иногда казнь совершали представители государства – ликторы, а иногда убить несчастного поручали остальным девятерым: они должны были забить его камнями или дубинками – точно так же, как это делалось в родовых обществах.

Но что считалось преступлением против государства или, вернее, общины? Теодор Моммзен перечисляет: государственная измена, или сообщничество с неприятелем, или соединенное с насилием сопротивление властям. «Но нарушителями общественного спокойствия считались также злостный убийца (parricida), мужеложец, оскорбитель девичьей или женской чести, поджигатель, лжесвидетель и, кроме того, тот, кто магическими заклинаниями портил жатву или похищал в ночное время хлеб с полей, оставленных под охраной богов и народа, поэтому и с ними обходились как с государственными изменниками».

По сути, здесь перечислены те тяжкие преступления, за которые карали еще в первобытном обществе, считая, что они нарушают устои жизни общины. Для Рима же благополучие общины всегда было на первом месте.

Мысль о том, что казнь преступника благотворна для общества, пройдет через века и цивилизации. Через много веков после Тита Манлия совсем другой человек, Мартин Лютер, будет призывать с уважением относиться к действиям палача, который «есть очень полезный и даже милосердный человек, потому как останавливает злодея, чтобы тот не мог злодействовать более, и этим подает пример другим, дабы им не делать [того же самого]. Он рубит ему голову; других же, следующих за ним, он убеждает, что дóлжно убояться меча, и тем поддерживает мир. В этом есть великое милосердие». С точки зрения великого религиозного реформатора, задача палача настолько важна, что «если вы видите, что недостает палачей, приставов, судей, господ и князей, и вы находите себя подходящим для этого, то надлежит предложить свои услуги и искать этой должности, дабы власть государства не оказалась презренна или ослаблена»[24].

В Китае, который в обыденном сознании ассоциируется с многочисленными мучительными и изощренными казнями, в реальности дело обстояло не совсем так. Смертная казнь, конечно же, признавалась правителями как нечто должное, но частота и жестокость ее применения сильно варьировали в разные эпохи. Мысль о том, что наказание призвано не только карать, мстить, совершать воздаяние, но и перевоспитывать, присутствовала постоянно.

Конфуций – мыслитель, чье учение можно назвать формообразующим для жизни, менталитета, устройства Китая, – писал: «Вы же осуществляете управление, так зачем вам убивать. Вам только стоит захотеть добра, и народ станет добрым. Ведь благие способности совершенного мужа подобны ветру, тогда как благие способности маленьких людей подобны траве, а трава склоняется, когда дует ветер»[25].

Впрочем, и здесь мы видим уже знакомую ситуацию: если преступление нарушает основы жизни общины, то виновного, по мнению Конфуция, можно и нужно карать смертью. В его представлении, в мире существует сложная система взаимосвязей, давно закрепленная традициями и поддерживаемая с помощью старинных ритуалов. Нарушение любых связей угрожает всему миру. Великий китайский историк Сыма Цянь в своих «Исторических записках» рассказывает случай, который показался бы дикостью не только современным людям, но и многим современникам Конфуция, будь то в Китае или в других странах. Конфуций, бывший советником Дин-гуна, правителя государства Лу, сопровождал его во время переговоров о мире с правителем Ци. После заключения мира было устроено пиршество, где появились «танцоры с бунчуками, с опахалами из перьев, как бы отгоняя злых духов, они потрясали копьями, пиками и мечами, все это сопровождалось барабанным боем». Это вызвало возмущение Конфуция, который «поспешно вышел вперед и, перешагивая через ступеньки, поднялся к алтарю. Не преодолев еще последней ступени, он взмахнул рукавом одежды и сказал: "Наши два правителя собрались на добрую встречу, зачем же здесь звучит музыка и танцы варваров?"» Танцоров увели, но через некоторое время выпустили актеров и карликов, которые «представляли разные сцены». И снова Конфуций выбежал вперед – он так торопился остановить возмутившее его представление, что «перемахнул» через несколько ступенек и заявил: «Если простолюдин вводит в заблуждение князя, то за это преступление он подлежит казни. Прошу приказать управителю церемонии остановить представление». После этого «церемониймейстер был наказан согласно закону, а танцующие были лишены рук и ног»[26].

Мы не знаем, какое наказание закон определял в таких случаях для церемониймейстера, но то, что танцоры с отрубленными руками и ногами были обречены на смерть, едва ли вызывает сомнение. Для мудрого Конфуция, провозглашавшего одним из важнейших принципов поведения человечность, действия довольно странные, но так как музыка, с его точки зрения, не просто способ развлечения, а одно из «шести искусств», формирующих благородного и совершенного человека, то танцоры, исполняющие варварские танцы, нарушали правильный ход вещей в мире, что могло привести к ужасающим последствиям. Снова уже знакомая двойственная ситуация: в убийстве преступника нет ничего хорошего, но за «расшатывание основ» убивать можно.

Философы, принадлежавшие к школе легистов, постоянно призывали к строгим наказаниям. С их точки зрения, все подданные должны были быть абсолютно равны – но не в современном, демократическом смысле, а в полном, безоговорочном подчинении государю. Знаменитый советник жестокого императора Цинь Шихуанди – Ли Сы – создал в империи Цинь систему полного подчинения разветвленной бюрократии, умело способствовал унификации разнородных частей, вошедших в только что созданную из территорий разных государств империю. Страна была разделена на округа, границы которых не соответствовали древним границам, элита завоеванных государств была переселена поближе к столице империи, провинциями управляли люди, не связанные с местными традициями. Строительные мегапроекты тоже были направлены на унификацию – разрозненные укрепления на севере страны стали объединять в мощную стену (ту, которую много позже назовут Великой), империя покрылась сетью дорог, по которым могли мчаться посланцы государя или сам император отправлялся в очередную инспекционную поездку, прорытые каналы облегчали перевозку грузов и переброску войск. Ли Сы предлагал уничтожить почти все книги и жестоко преследовал конфуцианцев, которые осмеливались, в частности, утверждать, что и у государя есть определенные обязанности, а не только безграничные права. Во времена правления Цинь Шихуанди к смертной казни могли приговорить за множество нарушений – и уж безусловно за невыполнение приказа императора независимо от того, по каким причинам, объективным или субъективным, это произошло.

Но даже легисты, чья эффективная жестокость вызывает ужас, почему-то находили нужным объяснять, что смертной казни может и не быть, если… ее угроза будет висеть над каждым. Смертная казнь существует

…не во вред народу, а ради пресечения зла и преступлений, ибо нет лучшего средства пресечь зло и преступления, нежели суровые наказания. Если наказания суровы и каждый неизбежно получает то, что заслужил, народ не осмелится испытывать на себе силу закона, и тогда в стране исчезнут осужденные. О государстве, где нет осужденных, говорят: «Если наказания ясны, исчезнет смертная казнь»[27].

Смертная казнь в данном случае воспринималась как такая угроза преступникам, которой должно быть достаточно для предотвращения последующих преступлений, – знакомое рассуждение!

Жестокое разнообразие казней в обществах Средних веков и раннего Нового времени не устает поражать воображение. Мучительная казнь Уильяма Уоллеса, возглавлявшего борьбу шотландцев против англичан; возлюбленный «королевы Марго» Ла Моль и его друг Коконас, четвертованные в Париже; еретики, которых отправляла на костер испанская инквизиция; замученные на Красной площади приближенные Ивана Грозного; казненные Петром Первым стрельцы; Дамьен, человек, лишь слегка ранивший Людовика XV, но жестоко поплатившийся за это – его казнь длилась несколько часов… Список можно продолжать еще очень долго.

И пусть этих людей приговорили к смерти по разным основаниям и сами формы приведения приговора в исполнение различались, но все случаи явно сближает превращение казни в то, что Мишель Фуко назвал «мрачным карательным празднеством»[28].

Казнь перестала быть печальной необходимостью и приняла вид демонстративного, долго длящегося публичного действа, поглазеть на которое собирались толпы зевак. Зрелище публичных казней стало одним из любимых развлечений жителей Лондона и Парижа. Преступника вывозили из тюрьмы и долго везли по городу к месту казни – под оскорбительные выкрики, иногда под градом обрушивающихся на него камней или комьев грязи. В средневековой Англии только королева, жена Генриха VIII, или аристократ, фаворит Елизаветы I, могли заслужить право быть казненными в стенах Тауэра в присутствии близких, а не стать развлечением для простолюдинов. За всю историю Тауэра такого права удостоились всего семь человек. Остальные могли лишь надеяться на то, что их, подобно Томасу Мору, казнят на «благородном» холме Тауэра, рядом с крепостью, а не потащат через весь город в Тайберн.

По дороге преступники вели себя по-разному: кто-то подавленно молчал, кто-то молился, кто-то богохульствовал, – но за их поведением наблюдали, его фиксировали и оценивали. «Покажи нам хорошую смерть!» – кричали лондонцы преступнику.

Иногда приговоренный обращался к окружающим с трогательными речами, призывая не следовать его примеру, иногда, наоборот, поражал тем, как смело он встречал приближающуюся смерть. Кто-то пытался в последний момент вымолить прощение. Фрол Разин в стремлении отсрочить свою казнь уже у эшафота, где мучили его брата, закричал: «Слово и дело государево!» – и пообещал сказать, где спрятаны сокровища. Брат, которому оставалось жить считаные минуты, выкрикнул: «Молчи, собака!» Вот разные варианты поведения участников мрачного спектакля, и все они фиксировались для потомства так же, как речи английских убийц, которые иногда даже печатались после казни и распространялись. В Испании, где так ценится гордость, долго жило воспоминание о доне Родриго Кальдероне, секретаре герцога Лермы, фаворита короля Филиппа III. В 1618 году герцог Лерма в результате интриг собственного сына был отстранен от двора и отправлен в ссылку, а его секретаря обвинили в многочисленных преступлениях: колдовстве, убийствах и даже наведении порчи на королеву, которая за несколько лет до этого умерла при родах. Но все эти обвинения, часть из которых дон Родриго признал под пытками, были забыты, когда толпа, собравшаяся 21 октября 1621 года в Мадриде, чтобы посмотреть, как ненавистному вельможе отрубят голову, увидела, с каким спокойствием и гордостью он шел на казнь. В течение нескольких веков в Испании о гордецах с одобрением говорили, что у них гордости больше, «чем у дона Родриго на эшафоте».

Представление о правильности – и даже моральности – смертной казни, которая восстанавливает нормальное положение дел в обществе, служит примером на будущее и удовлетворяет чувство справедливости, породило в XVIII–XIX веках множество реформаторских проектов, призванных оставить позади воспоминания об ужасающих казнях предыдущих эпох и одновременно получить максимальную пользу от кровопролития. Когда читаешь описания различных предложений, касающихся организации смертной казни, приводимые Мишелем Фуко, начинает казаться, что перед тобой фантастическая литература. Судья должен объявлять приговор, будучи облаченным в траур, это будет «самая грустная и самая трогательная церемония», казнь «всколыхнет все чувства, все нежные и достойные привязанности»[29]… Очевидно, предполагалось, что, увидев наказание того, кто совершил преступление, люди ощутят прилив любви и нежности по отношению к своим близким, а вовсе не кровожадную радость, не любопытство, не злобу.

Исполненный ужасных образов и спасительных идей, каждый гражданин начнет распространять их в своей семье, и собравшиеся вокруг дети будут ловить его долгие повествования с жадностью, сравнимой лишь с пылом рассказчика, и благодаря им откроют свою юную память детальнейшему восприятию понятий о преступлении и наказании, о любви к законам и родине, об уважении и доверии к судебному ведомству. Селяне тоже познакомятся с этими примерами, посеют их вокруг своих хижин; вкус к добродетели пустит корни в их грубых душах, а злоумышленник, встревоженный общественным ликованием и напуганный огромным числом врагов, возможно, откажется от своих замыслов, исход которых столь же скор, сколь гибелен.

Можно легко представить себе гражданина, знакомящего свою семью с «ужасными образами и спасительными идеями», детей, жадно слушающих рассказ о казни преступника, – мы знаем, как популярны описания смертной казни и самых разных ее видов, особенно изощренных. Сегодня интернет переполнен сайтами вроде «10 самых страшных видов казни», «Как казнили в Китае», и недостатка в посетителях они, судя по всему, не испытывают. Вызывают ли эти рассказы любовь к законам и родине, «уважение и доверие к судебному ведомству»? Это мучительный вопрос, на который человечество пока не получило единого ответа.

Неустанно поражает, как много людей, известных своей добротой и тем, что в былые времена называли «чувствительностью», разделяло мысль о пользе и воспитательном значении смертной казни.

Если в личной доброте Руссо можно сомневаться, то Василий Андреевич Жуковский, безусловно, был одним из добрейших людей своего времени. Это не помешало ему написать, что казнь есть

…не иное что, как представитель строгой правды, преследующей зло и спасающей от него порядок общественный, установленный самим Богом. Смертная казнь, как угрожающая вдали своим мечом Немезида, как страх возможной погибели, как привидение, преследующее преступника, ужасна своим невидимым присутствием, и мысль о ней, конечно, воздерживает многих от злодейства[30].

Зачем нужны все эти кровавые спектакли? Они несут все те же древние функции с некоторыми поправками на изменившийся дух времени. Казнят людей, поставивших под угрозу существование государства, – и это не обязательно предводители мятежников или предатели. Человек, совершивший тяжкое преступление, навлекает гнев Божий не только на себя, но и на весь народ, а его покаяние перед казнью – своеобразное очищение его самого и одновременно урок всем на будущее. Человек, нарушивший табу современного ему общества, вызывает гнев не только Бога и правосудия, он своими деяниями наносит ущерб власти государя, а значит, для восстановления стабильности в мире, той самой стабильности, ради которой Конфуций потребовал, чтобы музыкантам и танцорам отрубили руки и ноги, а в африканских племенах убивали подозреваемого в колдовстве, государь должен отомстить за нанесенное ему оскорбление. Ведь для позднего Средневековья и последующего периода именно он – основа нормальной жизни страны, и, если ослабеет его власть, рухнет все. «Проявление могущества суверена при наказании преступлений является, несомненно, одной из основных частей отправления правосудия», – цитирует Мишель Фуко трактат XVIII века[31]