Читать книгу Поезія (1837 - 1847) - Тарас Григорович Шевченко - Страница 10

«Кого, рыдая, призову я

Делить тоску, печаль мою,

В чужом краю кому, тоскуя,

Родную песню пропою?

Угасну, бедный, я в неволе…

Тоску мою, печаль мою

О прежней воле, прежней доле

Немым стенам передаю.

О, если б стон моей печали

И звук заржавленных цепей,

Святые ветры, вы домчали

На лоно родины моей

И в мирной куще повторили,

Где мой отец и мать моя

Меня лелеяли, любили!

А братья! Грешная семья,

Иноплеменникам за злато

От стад, елея и вина

Родного продали вы брата,

Как на заклание овна.

О Боже, Боже Иудеи,

Благий Творителю земли,

Не наказуй родных злодеев,

А мне смиренне пошли!»

Такую песню тихо пела,

Сердечной грусти предана,

Слепая нищая; она

У барского двора сидела

У незатворенных ворот.

Но из ворот никто не йдет,

Никто не едет, опустели

Хоромы барские давно,

Широкий двор порос травою,

Село забвенью предано

С патриархальной простотою,

С отцовской славою святою —

Забыто все. Село молчит,

Никто села не посетит,

Не оживит его молвою.

Как у кладбища, у ворот

Сидит скорбящая слепая

И псальму грустную поет.

Она поет, а молодая

Дочь несчастливицы моей

Головкой смуглою прильнула

К коленам матери своей,

Тоски не ведая, заснула

Сном непорочной простоты.

В одежде грубой нищеты

Она прекрасна; полдень ясный

Моей Украины прекрасной

Позолотил, любя, лелея,

Свое прекрасное дитя.

Ужели тщетно пролетят

Дни упоения над нею

И светлой радостью своею

Ея тоски не усладят?

Она прекрасна, мать ― калека,

Кто будет ей руководить?

Придет пора, пора любить,

И злое сердце человека

Ея любви не пощадит.

…

… невинным сном

Оксана спит, а мать слепая,

Уныло-тихо напевая,

И каждый шорох сторожит.

И если ветер, пролетая,

Упавший лист пошевелит,

Она немеет, и дрожит,

И робко к сердцу прижимает

Свое единое дитя,

Свою единую отраду,

Незрящей памятью следя

Давно минувших дней усладу

Печальной юности своей.

Она изведала людей…

И у забытой сей ограды

Они ее не пощадят,

Они готовы растерзать

Ея дряхлеющие руки,

Для их невнятен стон разлуки,

Чужда им матери любовь.

Они твердят ― закон таков:

«Не должно в прахе пресмыкаться

И подаянием питаться

Прекрасной юной сироте;

И мы ее оденем златом,

Внесем в высокие палаты

И поклонимся красоте,

Раскроем мир иных видений,

Иных страстей высокий мир,

Потом… потом…» И ваш кумир,

Богиня ваших поклонений,

От фимиама упилась

И закоптела от курений;

А ваша мудрость отреклась

От обещанья; горстью злата,

Великодушно бросив ей,

Затмили блеск ея очей,

И вот она в грязи разврата,

Во славу дряхлых ваших дней,

Перед толпою черни пьяной

Пьет кубок…

И запивает сердца раны.

Не вы виновны, но она!

Вы дали все, что должно было

Наложнице презренной дать.

А сон девичий обновили,

А возвратили ль благодать

Ея невинных помышлений?

Ея невинную любовь,

И радость тихих упоений,

И целомудренную кровь

Вы обновили ль? Не могли!

Но, чада грешные земли!

Вы дали ль ей восторг объятий

Родного, милого дитяти,

Кому бы, бедная, она

Себя в сей мир переливала

И тайну жизни открывала,

Сердечной грусти предана?

Развратной, бедной вашей кровью

Вы не могли ей повторить

Восторги девственной любови,

Ее пустили вы влачить

Остаток дней в мирской пустыне;

И о родном, едином сыне

Ей не придется получить

Отрадной весточки сдалека.

Чужие дети напоят

Ее в предсмертный час жестокий,

И одинокий гроб с упреком

Чужие дети понесут.

Но если ей судьба судила,

Чтобы родимая рука

Очи уснувшие закрыла,

Тесна ее тогда могила,

Постеля вечная жестка!

Ея малютка за позором

Безмолвно по миру пойдет,

И в светлый праздник у забора

Яичко красное возьмет,

И со слезами и укором

Свою родную помянет.

Осенний полдень, полдень ясный

Родимой, милой той земли,

Мои где годы расцвели,

Где так напрасно, так несчастно

В недоле бедной протекли;

Осенний полдень, полдень ясный,

Как друга юности, любя,

Чужими звуками тебя

Позволь приветствовать, прекрасный!

Ты тот же тихий, так же милый,

Не знаешь времени, а я…

Не то я стал, что прежде было,

И путь унылый бытия,

И ноша тяжкая моя

Меня ужасно изменили.

Я тайну жизни разгадал,

Раскрыл я сердце человека,

И не страдаю, как страдал,

И не люблю я: я ― калека!

Я трепет сердца навсегда

Оледенил в снегах чужбины,

И только звуки Украины

Его тревожат иногда,

Как эхо памяти невинной.

В их узнаю мою весну,

Мои унылые досуги,

И в их [я] таю, в их тону,

И сердца тяжкие недуги,

Как благодатною росой,

Врачую ими, и молюся,

И непритворною слезой

С моей Украиной делюся.

Но глухо все в родном раю!

Я тщетно голос подаю,

Мне эха нету из дубровы

Моей козачки чернобровой.

Там все уснуло. Пустота

Растлила сердце человека,

И я на смех покинут веком,

Я ― одинокий сирота!

Осенний полдень, догорая,

Поля нагие освещал,

И лист увядший, упадая,

Уныло грустное шептал

О здешней жизни человеку.

Такой порой моя калека,

Слепая нищая моя,

И дочь красавица ея —

Она спала, а мать сидела

И тихо, грустно-тихо пела,

Как пел Иосиф про свой род,

Сидя в египетской темнице,

А в поднебесьи вереницей

С дубров украинской земли

На юг летели журавли.

Чему ж бы ей, как вольной птице,

Туда, где лучше, не лететь

И веселее не запеть?

Какая тайна приковала

К жилищу мрачной тишины?

Своей сердечной глубины

Она еще не открывала

Ни даже дочери своей;

Она лишь пела и грустила,

Но звуки дочерних речей

В ней радость тихую будили,

Быть может, прежних светлых дней.

Или ограда и тополи,

Что грустно шепчут меж собой,

Свидетели минувшей доли,

Или дубовый пень сухой,

Плющом увянувшим повитый,

Как будто временем забытый,

Ея свидетель? Все молчит!

Она поет, она грустит

И в глубине души рыдает,

Как будто память отпевает

О днях минувших, молодых,

О прошлых радостях святых.

И эти звуки выходили

Из сердца бедного ея,

И в этих звуках много было

Ея земного бытия.