Читать книгу Киевский котёл - Татьяна Беспалова, Т. О. Беспалова - Страница 6

– Мне от роду тридцать лет. Недавно, в августе сровнялось. Сам я не из этих мест, с Горького. Есть такой город на Оке, знаешь? Что, думаешь Горький на Волге? А вот и нет! В месте слияния Ока шире Волги. И я всегда считал, что родился на Оке. Отец считал меня слишком умным, но в армию я попал случайно. Капитанские лычки получил по стечению обстоятельств, перед самой войной. Так вышло, наш полк остался без старших командиров. А тут как раз нас перебросили к границе. Конечный пункт назначения – Жолква. Не слышал?

Наверное, Шварцев ждал моего ответа. Пару долгих минут я слушал тишину. Тук-тук-тук – стучали капли по брезенту.

Вскочить.

Пистолет.

К стенке!

Нет!

Сначала допросить предателя.

Тело снова, в который уже раз, отказалось повиноваться мне, а Шварцев снова заговорил.

– Я попал в плен в июле, в результате контузии. Это случилось не сразу. Сначала мы все же немного повоевали. Воспоминания мои отрывочны. Помню, как эшелон тащился от Горького через Москву и Смоленск. Нас высадили на станции Броды. На тот момент, а именного двадцатого июня, у моих новобранцев, только-только призванных из Горького ребят, все еще не было оружия. Помню, солнце нещадно пекло… А двадцать второго нас всех собрали на плацу – по радио выступал Молотов. Так мы узнали о начале войны. Молчаливые и подавленные, мы стояли и слушали. Слова горькие и неожиданные. Нас с детства убеждали в том, что мы готовы дать мощный и сокрушительный отпор любому агрессору. А в это время враг вторгся на землю нашей Родины на протяжении всей западной границы и молниеносно продвигался в глубь страны. Справедливый гнев, ненависть к фашистам горели в груди каждого из моих бойцов. Они стремились скорее вступить в схватку, отомстить ненавистному врагу за сожженные села и города. Утром следующего дня нас наскоро экипировали и пешей колонной направили в сторону быстро приближающегося фронта. Винтовок всем не хватило. Только каждый десятый получил по винтовке Мосина образца 1898 года и одну обойму патронов. Я был вынужден нагрузить каждого пехотинца согласно инструкции громоздким ранцем и противогазом. Так же каждому выдали по две гранаты-лимонки и по две пустых бутылки для горючей смеси.

Три или четыре дня мы в пешем строю продвигались в сторону линии фронта. В походе мои люди страдали от изнуряющего зноя. Мне было стыдно, но я так и не смог добиться от командования полагающегося нам довольствия. Бойцы моей роты кормились преимущественно ржавой селедкой. Вода, запасенная во фляги, быстро кончалась. Следуя требованиям приказов, я запретил моим подчиненным брать воду от украинских женщин в селах и хуторах. Изъятие продуктов у населения считалось мародерством. Но мы с политруком между собой решили, что не станем расстреливать за такое… В последний день нашего движения вдали уже явственно слышались звуки дальних боев. По безоблачному небу плыли дымы пожарищ. В той стороне, на небосклоне, после наступления темноты сверкали багровые зарницы и всполохи. Фронт приближался, но связь со штабом дивизии еще работала исправно, и я передал по команде приказ: окопаться и ждать дальнейших распоряжений.

К вечеру я отправился проверять качество окопов. Проверка показала, что выучка бойцов оставляет желать лучшего. Ничего удивительного! На обучение бойцов нам дали слишком мало времени. Да и тратили мы то время в основном на политическую подготовку. Да и голодны они были и страдали от жажды. Я был уверен: если враг попрет, нам не выстоять. Терзаемый сомнениями, я сел на край одного из окопов, закурил, разговорился с бойцами. Разговор шел о мирной жизни, о встречах с девушками, о семьях. На небо между тем высыпали крупные звезды. Мы любовались ими, как в последний раз.

А наутро был первый наш бой. Из утреннего тумана сначала появились танки. Под их прикрытием шли автоматчики. Издали все они казались ненастоящими, игрушечными – маленькие плоские коробочки танков и солдатики в серых мундирах. Но вот полыхнуло пламя, громыхнуло. Первый снаряд пролетел и разорвался далеко за нашими окопами. За первым выстрелом последовал второй, третий и так далее. Но ни один из них не причинил нам никакого вреда. Я не отдавал приказа открывать огонь, подпуская немцев поближе, но стоило лишь моим бойцам дать первый залп, как немцы залегли. Однако танки продолжали движение. Танки приближались.

По сути, нам нечем было встретить танки, и они свободно прошли нашу линию обороны, проутюжили несколько ячеек и повернули назад. Я поднял людей в атаку. А что еще мне оставалось делать? С криком «Ура!» мы побежали в сторону удалявшихся танков. Те, у кого имелись винтовки, держали их наперевес, а остальные бежали в атаку, держа в руке по гранате-лимонке. Залегшие немцы встретили нас шквальным огнем, и нам пришлось сначала залечь, а потом ползком возвращаться на свои позиции. Среди ровной степи негде укрыться. Я видел на лицах своих бойцов страх, но пока им удавалось преодолевать его. Так закончился наш первый бой. Для меня дело обернулось легкой контузией, следствием которой явились провалы в памяти.

– Вы не помните, как оказались здесь? – спросил я.

Шварцев ответил рассеянно, будто сам страдал от ран и бредил:

– Помню.

Он немного помолчал. Чиркнул зажигалкой, прикурил. Я видел его лицо всего лишь несколько мгновений: сивая щетина от глаз до воротника гимнастерки, темные провалы под бровями. Он затянулся пару раз и продолжил:

– А потом начался долгий марш в сторону Винницы. Мы отступали. Я подсчитал: в те дни мы преодолели триста десять километров. Мы шли маршем, и нас обгоняли колонны машин, танковые колонны. В одном месте довелось увидеть удивительное творение советской технической мысли – тяжелый танк-крепость «За Родину!». Железный колосс напомнил мне вагон бронепоезда, поставленный на гусеницы – несколько пулеметных и орудийных башен красовались на его бортах. Экипаж этого «динозавра» состоит из десяти человек, так? Так-то оно так, однако толку от колосса не оказалось никакого. Непригодный для передвижения по мягкому грунту, он застрял на обочине шоссе. Видно, не оказалось поблизости тягачей, чтобы вытащить танк на дорогу, по которой мы следовали в глубь территории СССР.

По вечерам солнце так же садилось за горизонт, а мои бойцы, усталые, покрытые дорожной пылью, как подкошенные падали на теплую землю. Вокруг, насколько хватало видимости, была ровная украинская степь – проселочные дороги, пшеничные поля, которые так и не дождутся жатвы.

А наутро бойцы поднимались, вешали за спины картонные ранцы, в которых хранился их скудный рацион: вобла и сухари. Там же они держали ложку и котелок. Вокруг ранца они привязывали шинель в скатку. Колонна на марше представляла собой забавное зрелище: пропыленные, смертельно усталые люди перемещаются в неизвестность под стеклянный перезвон пустых бутылок. Меня эти звуки раздражали. Несколько раз я порывался отдать приказ, чтобы избавиться наконец от бутылок. Но мой политрук с особенной бдительностью следил за сохранностью бутылок, которые могли потребоваться для борьбы с танками противника. Он надеялся, что когда-нибудь мы достигнем заветного дна – того места, где лавина отступления остановится. Там в бутылки каждого бойца зальют горючую жидкость и каждому дадут зажигательные ампулы.

После единственного боя и нескольких дней изнурительного марша моя рота была вооружена намного лучше, чем в момент высадки из эшелона в Бродах, когда одна винтовка Мосина приходилась на десятерых моих бойцов. Теперь дела обстояли лучше – вооружен винтовкой был каждый третий боец моей роты. К каждой винтовке полагалась обойма патронов, и мы могли дать хоть какой-то отпор «мессершмиттам», время от времени нападавшим на нашу колонну. Примерно так пикирует стервятник на стадо курей. Мы рассыпались по степи по обе стороны дороги. Кто мог стрелять – стрелял. После окончания каждого налета мы собирали раненых бойцов и здесь же, в степи, хоронили убитых. Так шли мы маршем, оставляя по обочинам дороги безымянные могилы.

Хочется быть все-таки справедливым: полевая кухня навещала нас каждый вечер. Я ел вместе с моими бойцами остывшую перловку, которую старшина валил в алюминиевые миски огромным черпаком. Во время одного из таких ужинов я получил приказ из штаба дивизии: немцы пытаются взять нас в кольцо, и поэтому мы должны на этом месте, в этой степи окопаться и принять бой. Суть приказа: контролировать дорогу, по которой отступают войска и беженцы.

Копать твердую степную землю саперной лопаткой невыносимо тяжело, особенно после долгого дневного перехода. Болит спина, кровавые мозоли на руках, а тут еще я хожу от одного окопчика к другому да подгоняю матерком. В летних сумерках слышны пение цикад, тяжелое дыхание служилых людей и скрежет лопат о сухую землю.

Тяжкий труд окончен. На небо высыпают крупные, чужие звезды. В степи тишина. Лишь сонная птица нет-нет да нарушит покой ночной тишины. Мои бойцы замертво валятся в свои отрытые окопчики. Так расстрелянные пленные валятся в вырытые для себя могилы. Но они пока живы. Дышат. Они спят.

Утром, построив роту перед вырытыми ночью окопами, я объяснил, откуда командование ждет появления врага. Наша задача – не пропустить или задержать немцев до прихода подкрепления. А по дороге снова движется нескончаемый поток отступающих частей и беженцев. Они создают монотонный гул, пыль стелется от сотен и тысяч ног и колес. К полудню интенсивность движения на дороге падает. Солнце печет наши незащищенные головы и спины. Мучит жажда после съеденной утром ржавой селедки. Все мы ждем появления немцев и вглядываемся в далекое степное марево. Тишину нарушает только пение жаворонков.

Около полудня над вершиной ближнего холма поднялось пыльное облако. Затем мы услышали грохот моторов, и почти сразу появились танки. На серой броне ясно выделялись черные с белой окантовкой кресты. Немного отстав от танков, перебежками двигалась пехота. На ходу, сделав несколько выстрелов из орудий по окопам, танки зашли на нашу позицию с двух сторон. Мои бойцы открыли беспорядочный огонь из винтовок. У нас было мало гранат, да и те хороши только против пехоты – противотанковыми гранатами нас не обеспечили. Танки, как по команде, одновременно развернулись и с двух сторон стали утюжить наши окопчики. Каждый из них резко тормозил возле окопа и несколько раз прокручивался на одном месте, пока от окопа ничего не оставалось. Так они заживо хоронили моих бойцов одного за другим… Пройдя по всей линии нашей обороны, танки ушли за тот же холм. Наступило зловещее затишье. Я не слышал того разрыва. Помню лишь лицо моего товарища-политрука. Чем-то похож он на тебя, Егор. Только, пожалуй, постарше будет. Он-то и помог мне выжить. С ним-то мы вывели нашу роту и остатки других, прибившихся к нам из окружения, в котором оказались, прикрывая отход наших частей…

Итак, следующие двое суток мы провели в попытках вырваться из окружения. Только к ночи второго дня молодой местный хлопчик вывел нашу часть из окружения.

Короткими перебежками переправляемся через шоссе. Приходится перебегать небольшими группами, два-три человека – по шоссе почти без перерыва идут колонны немецких машин, военная техника, снуют мотоциклисты. Немцы неудержимо продвигаются на восток. Перед броском через шоссе пришлось залечь в низине и в вязкой болотной жиже дожидаться перерыва в движении транспорта. Выбрав удобный момент, мы быстро перебежали на другую сторону шоссе. Там нам приходится на четвереньках карабкаться по склону крутого косогора. Спешим, скользим, скатываемся вниз. В любую секунду могут появиться немцы. От моей роты после нескольких тяжелых боев осталось около полутора десятка бойцов и небольшая группа командного состава. Сколько могил пришлось выкопать в родной земле! А сколько молодых ребят остались непохороненными при отступлении! Я попал на фронт, не имея никакого боевого опыта. Совсем другое дело – мой политрук. Тот прошел финскую. Он-то и навел меня на единственно верное решение…

Но сначала все мы благополучно переправились через дорогу и постепенно углубилась в лес. Местный паренек, простившись с нами, пожелал быстрее выйти к своим и растаял в сумраке ночи. Я объявляю шепотом привал. Бойцы упали на землю там, где застала каждого команда. Заснули все моментально, не обращая внимания на разразившийся летний ливень. Но нам с политруком было не до сна. Так мы и совещались до утра, накрывшись вдвоем одной палаткой. Перед тем как исчезнуть, наш проводник сообщил, что неподалеку находится богатое село – центральная усадьба местного колхоза. Утром я послал двоих самых сообразительных бойцов в село разведать, есть ли там немцы, и достать чего-нибудь съестного. Мы толком и не знали, в какую сторону идти. Где фронт, где наши? Скоро мои посланцы вернулись и доложили: через это село прошло уже несколько отступающих частей, и продуктов у колхозников нет. Они смогли лишь напоить их парным молоком.

Выходит, советы политрука оказались в руку. Я построил своих бойцов. Пересчитал. Их оказалось семнадцать человек, и на всех две исправные винтовки. Тогда политрук произнес свою короткую речь: «Товарищи бойцы! Мы оказались в глубоком тылу противника. Немцы очень быстро продвигаются в сторону Киева. У нас нет никакой связи с командованием. С вооружением, как вы сами видите, у нас очень плохо: на всех две винтовки и один боекомплект. Продуктов нет совсем. Учитывая все это, приказываю вам пробираться в сторону линии фронта отдельными группами, по три-четыре человека. Разойдись!»

* * *

Шварцев замолчал. Безобразная щетина на его щеках снова подсветилась красным.

– Так как же ты попал в плен? – преодолев внезапный приступ тошноты, спросил я.

– А так и попал. Девять дней бродили мы четверо – к нам с политруком прибилась еще парочка ребят с Москвы – бродили от одной украинской деревни до другой.

Пробавлялись чем могли. Я приглянулся одному семейству из зажиточных. Предлагали остаться и взять за себя их дочку. Отказался. Отправился с товарищами за своей судьбой. А предала нас одна старуха. Мы к ней поздно забрели – увидели огонек и попросились. Пустила ночевать, накормила картохой, налила каждому по полстакана самогону. Немцы повязали нас в час самого крепкого сна.

Да, раннее утро в украинской деревне встретило нас шумной бранью и суетой. Чьи-то крепкие руки схватили меня, вытряхнули из забытья. Я и не понял, как оказался на дворе. На нас четверых пришлась дюжина конвоиров-автоматчиков. Так и вывели нас на пыльную улицу. Повели. Кругом сновали немцы, громко переговариваясь между собой. Пригляделся при свете дня к селу. Оно было большое, поэтому, наверное, немцы и выбрали его для расположения своей механизированной части. На центральной площади села стояли тягачи, грузовики, телеги, повозки.

Примерно через час нашу группу вывели к дороге. Там уже стояли несколько повозок, запряженных лошадьми, и небольшая колонна пленных красноармейцев, всего человек тридцать. Пленных расположили в середине этой колонны, и вся вереница тронулась по дороге на запад. Миновав село, дорога вышла в поле.

Помню, шагали мы быстрым шагом, едва поспевая за обозом. Солнце уже высоко. На выгоревшем небе ни облачка. Утреннюю прохладу сменил полуденный зной. Украинская степь дышит жаром. Сильно хочется пить, да и голод дает себя знать. Усталые и голодные брели мы, подгоняемые окриками конвоя.

К вечеру нас доставили на товарную станцию города Тернополя. На ступеньках пакгауза, на шпалах и просто на земле сидели пленные красноармейцы, человек сто пятьдесят – двести. Наши конвоиры присоединили нас к остальным пленным. Красноармейцы встретили наше появление равнодушием – все мы отупели от голода и усталости. Примерно через час всех построили в колонну, и конвой повел нас по улицам Тернополя.

Помню низенькую православную церковь. Возле нее улица резко сворачивает вправо. Приближаясь к церковному кладбищу, я и другие красноармейцы услышали шум в голове колонны. Подойдя ближе, мы увидели немецкие могилы – на деревянных крестах болтались каски. Захоронения совсем еще свежие, а одна из касок сброшена на землю и осквернена испражнениями. Немцы в ярости принялись избивать пленных. Они били нас, еле стоявших на ногах, измученных тяжелым переходом. Больше всех не повезло тем, кто упал – их топтали коваными сапогами. Постепенно ярость немцев утихла, колонну вновь собрали и погнали дальше.

Кривая улица, поднимаясь в гору, постепенно вывела нас на окраину города, к большому дому из красного кирпича. Помню, он был в несколько этажей, определенно больше двух. Мне сразу стало понятно, что дом этот – бывшая казарма. На пустыре перед домом располагались спортивные площадки и плац. Мне запомнились серые немецкие мундиры на фоне бодрых плакатов: «Чужой земли нам не надо, но и своей ни пяди не отдадим!» и «Крепи оборону, Рабоче-крестьянская Красная Армия!».

Броня крепка, и танки наши быстры… Где они, эти быстрые танки с крепкой броней? Где «самые лучшие и самые быстрые советские самолеты»? Не каждому бойцу посчастливилось получить трехлинейку образца 1898 года. Я собственными глазами видел приказ добывать оружие в бою, то есть взять у павших товарищей.

Многие из моих товарищей впали в уныние, но только не я. Давала о себе знать контузия, и теперь я не в силах припомнить всего пережитого. Но главное помню ясно – мысли о побеге не оставляли меня ни на минуту.

Помню, казарма была обнесена дощатым забором по всему периметру. Но с тыльной стороны казармы забор не достроили. Там лежали бревна, доски и высилась куча песка. Видимо, начало войны помешало завершить строительство.

Нас разместили во дворе казармы. День и ночь мы находились под присмотром конвоиров. Думаю, и без слов понятно, что кормежка была скудной и отвратительной. Мы пухли от голода, но не умирали.

Казарма располагалась на пригорке, с которого открывался хороший вид на окрестности. Дни стояли жаркие, а ночи теплые. Дождей не было, и мы не испытывали неудобства от сна на свежем воздухе. Я часами смотрел на волю из-за забора. Я не думал о голоде, контузии и побоях. Я думал только о побеге.

Нас водили на работы: ремонт железнодорожных путей, очистка завалов после авианалетов. А однажды утром, когда мы доедали свою баланду, ко мне подошел высокий ефрейтор с тростью. Вот трость опустилась и на мое плечо, и я встал в строй отобранных для работ по лагерю. Подошел конвой, вооруженный винтовками. Пленных разделили на группы по четыре – шесть человек, а нас в группе оказалось двое: я и мой товарищ-политрук. Через переводчика ефрейтор объяснил нам, что мы будем достраивать забор вокруг лагеря. Так мы оказались в углу огороженной территории, где бурьян и крапива скрывали прореху в ограждении. Мне и моему напарнику вручили лопаты и отдали приказ копать ямы под столбы.

Роем мы, копаем и тихонько переговариваемся. Оба командиры. Оба без знаков различия. Причастность к командирскому званию выдавали повадки и, пожалуй, галифе с красной полоской. Слово за слово, и разговор перешел на возможность побега из лагеря. Орудуя лопатами, мы обсуждали возможные варианты. В конце концов порешили идти в наглую, через город.

Тем временем наш конвоир, пригретый солнышком и разомлевший, перекуривая, оживленно переговаривался с другим солдатом. Оба они расстегнули мундиры и сняли ремни, лишь изредка поглядывая на нас. День уже клонился к вечеру, и солнце скатывалось в сторону заката. Красновато-оранжевые лучи его уже не припекали. Тени становились длиннее.

Моя лопата оказалась острей лопаты политрука, поэтому исподним второго конвоира пришлось пожертвовать – слишком уж сильно оно было перепачкано кровью. Кстати, я заметил тогда, что фашистам тоже нелегко даются наши степи. В белье наших конвоиров обнаружились вши…

* * *

Шварцев замолчал. Я был уверен: капитан улыбается, смакуя подробности собственного побега из лагеря военнопленных. Мой ум ослабел от боли и кровопотери. Но животное чутье! Я вспомнил рассказы отца, что часто в минуты страшной опасности именно оно заменяет человеку разумение. А может быть, моя интуиция обострилась от полнейшей темноты? Я не мог видеть собеседника, но странным образом мог чувствовать его помыслы, которые он так искусно камуфлировал словами. Жалость к отцу и тоска по нему сжали мое сердце. Давно забытое чувство! Однако я испытал и облегчение. Сейчас на пороге смерти, уже заступив за страшную черту, я снова смог полюбить отца так же крепко, как возненавидел невидимого капитана.

Шварцев не разу не назвал по имени ротного политрука – человека, с которым прошел через огонь, воду и плен. За это я его ненавидел.

Шварцев сам навязался мне со своим рассказом и много налгал, но почему-то рассказал правду о роспуске своей роты! За это я его ненавидел.

Рассказывая, Шварцев пытался изображать равнодушие отупевшего от усталости и страха человека. Но он иронизировал. Да! Именно так отец назвал бы его чувства.

Озноб сменялся жаром. Меня трясло, но любопытство брало верх над страданиями тела. Я просил своего невидимого собеседника продолжить рассказ, и тот снова заговорил. Бесстрастно, так диктор порой читает новости по радио:

– Итак, прикончив наших конвоиров, мы с политруком ползком, через бурьян, обжигаясь крапивой, скатились вниз по склону. Внизу обернулись – все тихо, никакой тревоги. Пригибаясь, бежим, стараясь использовать кусты для прикрытия. Держим направление в сторону городского моста через реку. Мост этот я хорошо разглядел, озирая город с пригорка. Мы решаемся выйти на дорогу перед мостом, когда наступают сумерки. Мост – сооружение из бревен – соединял два отрезка шоссе, расположенных по разные стороны реки. Шоссе было запружено беженцами и автомобилями. Вбегая на мост, шоссе сужалось, из-за чего образовался затор… Мы толкаемся плечами. Уважая мундиры СС, люди уступают нам дорогу. Мы успели перейти мост, когда к нам навстречу вышли трое в гражданской одежде, с желтыми повязками на рукавах, с советскими винтовками за плечами.

Один из них спросил у нас документы. Обратился на украинском языке. Как ответить? Я и глазом не успел моргнуть, как политрук толкнул спрашивавшего под колеса проезжавшего мимо грузовика. При этом винтовка оказалась у политрука в руках. Голодный и уставший от лишений политрук тем не менее смог проткнуть штыком другого. В этом месте память отказывается служить мне, но каким-то образом винтовка оказалась и в моих руках. Я нажал на курок. Политрук тоже открыл стрельбу и вскоре сам рухнул на дорогу. Я успел заметить кровавую дыру у него во лбу. Сам я тоже оказался ранен – пуля пробила мясо у меня на плече. На мосту начался невообразимый переполох, в результате которого в реку рухнула телега, перевозившая раненых фашистов. Крики, брань, стрельба, паника…

На выстрелы прискакали конные жандармы. В сутолоке один из них принял меня за немецкого офицера и уступил своего коня.

– Ступайте до госпиталя, партайгенноссе, – так он выразился.

И объяснил, как добраться до немецкого полевого госпиталя, расположенного в пригородном селе. Так я ушел из плена. На ближайшем хуторе отделался от немецкой формы и возглавил довольно многочисленную группу, бродившую в лесах неподалеку от Тернополя. Вместе мы двинулись на восток. Вступая в бой, крадучись по-воровски, теряя людей и воссоединяясь с другими группами, добрались до Пирятина.

* * *

Шварцев перевел дух, зашевелился, крякнул, и я тут же увидел его лицо. Подсвеченное огоньком зажигалки, оно казалось бледным и неприятно изменчивым, как текучая вода, и таким же бесцветным. Неровные, слипшиеся от влаги пряди закрывали его лоб. Нижняя часть лица обросла клочковатой, некрасивой бородой. Глаза болезненно слезились. И это командир РККА… Впрочем, наверное, сейчас и я выглядел не лучше. Но я-то был ранен, а Шварцев по виду совсем здоров. Значит, будучи здоровым, не выстоял, отступал, бежал, прятался, спасал жизнь. Рассказ его оказался слишком длинен и полон таких подробностей, которые невозможно почерпнуть из сторонних источников. Рассказчик видел все собственными глазами – в этом не оставалось сомнений, но все-таки он и лгал. К концу рассказа я окончательно запутался в его приключениях. И все же я был уверен: рассказчик несколько раз проболтался, высказал свое истинное отношение к происходящему, называя советских бойцов «трусливым, неповоротливым быдлом», а командиров «предателями».

Вскочить.

Пистолет.

Скорый суд.

К стенке!

Да где та стена? И как вскочить, если ноги не слушаются. Если вместо ног одна пронзающая до макушки боль? Я беспомощен и слаб. Болен настолько, что не в силах пошевелиться, не застонав при этом.

– Не доверяешь? Осуждаешь? – спросила темнота.

– Да куда мне… Осуждать. Я и сам едва не оказался в плену.

– Да. Мы с рыжей кобылицей тебя отбили. Как-то она неравнодушна к тебе. Родственники?

– Да так… Мы с Оржицы. Земляки.

– Родственники.

Шварцев время от времени затягивался. Огонек папироски разгорался и дрожал. Являясь единственным световым пятном во мраке моего подземелья, он виделся мне аленьким цветочком, милым напоминанием о читанной матерью сказке. Аромат табака казался мне незнакомым и чужим, но на удивление приятным. Сам-то я никогда не курил, но запах табачного дыма нравился мне. Еще школьником я научился отличать аромат дыма «Герцеговины флор», которые курил мой отец, от аромата самосада. Но капитан Шварцев курил что-то другое. Сигареты. С неведомым мне бабским ароматом.

– Трофейные, – проговорил он, и я скорее почуял, чем почувствовал или увидел рядом со своим лицом его руку.

Рука сильно пахла сырой землей, чуть-чуть порохом и ружейной смазкой и совсем немного этим самым неведомым мне табаком.

– Не курю, но, может быть…

– Попробуй.

Закурив еще одну сигарету, он вставил ее между моих губ. Рот мой наполнился сладковатым дымом, и я, выпустив его через ноздри, затянулся снова.

– Мы посоветовались и решили, что ты прикроешь наш отход. Горючего у нас нет. Но танк есть. Пушка исправна. Боекомплект – на полтора десятка выстрелов, а полтора десятка выстрелов – это уже настоящий бой. Кроме тебя здесь больше нет ни одного человека, умеющего управляться с танком. Дружище, ты дашь бой врагу!

Слушая его, я затягивался и снова, и снова выпускал дым из ноздрей.

– Тебе никто не может приказать – не те нынче обстоятельства, но, думаю, ты же согласишься прикрыть наш отход? – спросил Шварцев.

– Мне не выжить при таких обстоятельствах, – проговорил я и поперхнулся дымом ли, собственными ли словами – ведь несколько минут назад я всерьез считал себя мертвым.

– Шанс выжить есть. К тому же мы не оставим тебя совсем одного, – заметив мое смятение, проговорил Шварцев. – Есть тут человек один на все согласный. Он останется с тобой заряжающим. Он поможет, если что, потом… Человек живуч. В этом я убедился на собственном примере – и не один раз за короткое время. Возможно, и ты выживешь.

– У меня нет шансов.

– Не о том думаешь. Ты лучше думай об Оржице.

– Я не дезертир и до дома бежать не собираюсь как некоторые!

– В Оржице нет больше тебе дома…

– Да тебе-то к чему далась наша Оржица?

Вскочить.

Схватить.

Нет!

Ударить так, чтобы, пробив спиной брезентовый полог, этот предатель вылетел из землянки наружу и с размаху грянулся в слякоть. Огонек его сигаретки давным-давно исчез, но я привык уже видеть его неохотно шевелящийся во мраке подземелья силуэт. Стану бить – не промахнусь!

– Отставить панибратство! – в интонации Шварцева я впервые услышал командирские нотки. – Оржица уже под немцем.

– Откуда знаешь?

– Ходила разведка. Нынче утром вернулась.

– Врут. В Оржице не может быть немцев.

– Они там и уже натворили дел.

– Надеюсь, что все-таки…

– Твоя фамилия Пискунов. Так сказала мне Галина Винниченко.

– Пискунов, – подтвердил я.

– Лия Азарьевна Пискунова…

– Галя не любит мою мать.

– Любовь Трубачева…

– Галя не в ладах и с моей сестрой.

– Я так и подумал.

– Что?

– Что казненные – родственницы. Обе еврейки – скорее всего, мать и дочь. Чем-то они похожи.

– Врешь! Кто станет казнить мою мать? Она не совсем в себе… А дети? Детей ты видел?

– Одного. Та, что моложе, держала ребенка на руках.

– Значит…

– Мальчишку. Уже мертвого.

– Послушай, Шварцев или как там тебя…

– Прикрой наш отход. Обещаю прийти в Оржицу и отомстить.

– …у Любы детей было трое. Остальных не видел?

– Не видел. Да и некогда мне было. Видел виселицу на площади перед зданием школы.

– Так может быть…

– Может. При такой ситуации может быть все, хотя лучше рассчитывать на самый плохой вариант.