Читать книгу Киевский котёл - Татьяна Беспалова, Т. О. Беспалова - Страница 8

Старик ловко вскрывал ящики со снарядами. Всякий раз, отбросив в сторону крышку, он с нескрываемой брезгливостью рассматривал свой инструмент – неведомо где добытую фомку.

– А кузнец у вас пьяница, – время от времени повторял он.

Я кое-как пристроился в кресле наводчика. Голова кружилась от слабости. Временами я проваливался в небытие, и тогда Ермолай принимался трясти меня.

– Не засыпай, коммунист. Скоро враг подступит, а я с вашим железом управляться не умею. Давай, милый. С Божьей помощью. Как-нибудь!

Мое страдающее тело отчаянно сопротивлялась бодрствованию. Пытаясь себя ободрить, я глазел в смотровую щель на пустой, вымокший лес, стеною возвышавшийся за широкой, изъеденной воронками поляной. Капитан Шварцев почему-то был уверен, что противник явится по наши души именно из леса. Жалкие остатки моего разумения, все, что оказалось не растраченным на преодоление слабости, боли и отчаяния, я потратил на сомнения. Не может случиться так, как предполагал Шварцев. Противник явится не из леса. Имея незначительный и в основном неудачный боевой опыт, я все же, вчерне, изучил повадки противника. Немцы перемещаются по лесам только в одном случае: если эти немцы – бойцы карательного отряда. Строевые же части вермахта всегда перемещаются только по дорогам. И в нашем случае, скорее всего, фашисты придут по дороге – набухшему от влаги проселку пятьюстами метрами западнее нас. Лагерь окруженцев располагался на опушке. Там находилась и моя землянка. А небольшое поле между дорогой и леском покрывала сеть укреплений: два ряда окопов, соединенных траншеями. Укрепления выстроили заранее. Кто и когда распорядился построить их, я не знал. Сверяться с картами не имело смысла. Нас обоих, Ермолая и меня, обрекли умереть на этом месте, прикрывая отход товарищей. Шварцев распорядился сориентировать башню танка в восточном направлении. Туда же, в лес, ушли и мои товарищи, которых я так и не успел узнать, ушли в противоположном направлении. Я и видел-то их лишь мельком: напряженные, перепачканные мокрым черноземом спины, округлые каски, скатки, конусы плащ-палаток и вещмешки. Они ушли в предрассветную темноту, сразу после завершения обстрела. Ушли, не прибрав, не похоронив погибших. Мертвецы – жертвы последнего, так напугавшего нас с Галей обстрела – так и остались лежать в самых причудливых позах, тут и там разбросанные по поляне перед смотровой щелью моего последнего прибежища – врытого в траншею танка. Некоторые из них, может быть, были еще не вполне мертвы. Но чем мог им помочь я, когда от меня самого осталась лишь половина? На месте наводчика в танке находился не я, а обрубок человека, вооруженный своим последним предназначением: дать товарищам шанс выжить, добраться до своих, сражаться и победить. Этого я желал всем тем, кого так и не успел узнать. Отдельно капитану Шварцеву и Ангелу-военврачу. Ну а для Гали у меня имелись особые пожелания. Пусть слова Шварцева окажутся если не ложью, то проклятой ошибкой. Близкие мне люди, мать и сестра, живы – Шварцев, никогда не видевший их живыми, обознался. Пусть Галя доберется до Оржицы. Пусть Люба примет ее с миром. Пусть они помогут друг другу спасти всех детей. Я называл детишек поименно: Иосиф, Лев, Роман и Азарий. Люба, моя сестра, ленива, бестолкова, неряха и с норовом. Так пусть Галя потерпит. Галя умеет и потерпеть. А мать пусть перестанет видеть в ней классового врага. Фашизму безразлично, к какому классу или прослойке принадлежит русский. Все русские – враги фашизма. Выходило так, что я, коммунист, молился о том, чтобы моя мать примирилась с Галей перед лицом страшнейшего врага. Ну и пусть!

Я вспомнил лицо Шварцева в момент прощания – белая, клочковатая борода на чумазом, бледном от усталости лице. А в глазах азарт, как свидетельство или абсолютного бесстрашия, или полного безумия. Кроме ободряющих слов и наставлений, он твердил одно и то же: «Они придут из леса. Они придут из леса». И еще: «Мы окружены, но прорываться не будем. Ты отвлечешь их, а мы прокрадемся к берегу Оржицы».

А когда Шварцев исчез, я обнаружил себя сидящим, если так можно сказать о безногом человеке, на командирском месте танка. За бортом брони шуршал дождь, а берега Оржицы даже в жаркую погоду болотисты. Они прокрадутся. Переплывут, если не потонут.

Я сомневался в правоте Шварцева. Как же враг может прийти с востока, если он обязан явиться с запада? Правда, проселок западнее нашего «редута» дожди превратили в непролазную топь, и противнику следовало бы сначала проложить по топи гать, а потом уже начинать выдвижение на позиции для атаки. Лесная почва всегда суше грунта открытого места, но командиры вермахта не водят свои части по бездорожью и на марше стараются избегать лесов.

– Слышишь? – Ермолай обратился ко мне внезапно и для пущей надежности хлопнул ладонью по спине.

Я сидел, прижимаясь лицом к лобовому упору пушки. Холодное железо высасывало тепло из моего тела. Цепенея от холода, я отказывался отвечать. Хотелось покоя. Хотелось думать о Гале. Пусть я отдам танку свое последнее тепло. Я хочу думать только о ней – ведь это все, что мне осталось…

– Слышишь ли, герой?

Что я должен слышать? Как дождик барабанит по броне танка? Или я должен слышать чьи-то чавкающие шаги?

– Они идут, – сказал Ермолай. – Куда совать-то эту чушку? Сюда? А потом что? Она поди взрывается. Так надо полагать, чтобы она снаружи взорвалась, а не внутри.

Я объяснил ему, как досылается снаряд, как запирается крышка затвора. Старик соображал хорошо, хотя видно было, что к работе с железом не приучен и снаряд держит в руках впервые.

– Теперь твоя работа, – торопил он меня. – Смотри в свои трубки. Торопись!

Моему безногому, болезненному телу было просторно на командирском сидении. Теперь я боялся лишь одного: потеряв сознание, свалиться со своего насеста. Если бы такое случилось, самостоятельно забраться на положенное мне судьбой место мне нипочем бы не удалось. Я и не помнил, кто и каким образом усадил меня сюда. Я помнил лишь, как ребенок припоминает предрассветные сновидения, огромные руки своего товарища. Удивительно, что на ладонях этих и запястьях не было следов укусов вшей, в то время как мое тело усеивали красные крапины – следы боев с насекомой пехотой. Я помнил и запах этих рук. А пахли они удивительно – солодом, проросшим зерном, свежестью, жизнью…

В трубу прицела я увидел, как из недальнего леска по одному выходили серые фигуры в касках. Чужая форма. Немецкое оружие. Это были враги. По ним мы дадим залп. Однако товарищ мой увещевал меня не торопиться.

– Ты пока молись о Гале да о семье, – уговаривал меня Ермолай. – Кого ты там упоминал? Любушка? Это невеста твоя или жена? О матери молись.

– Некрещеные они. По вашим ведь правилам о некрещеных нельзя.

– Правила устанавливают люди. А сейчас все правила отменены. Из всех законов остались только Божьи.

– Не умею я молиться.

– Как же? Я сам слышал! Ты всех перечел поименно. Так повтори. Просто повтори все имена.

Голос моего собеседника то усиливался, то звучал глухо, становился едва слышен. Он не умел пользоваться перископической трубой и наблюдал за окрестностями, высовывая голову из люка. Опасно. Его могли заметить враги. Могли понять, что не все живые и дееспособные защитники покинули это место. Могли начать стрельбу…

Страха я не испытывал. Боль вернулась. Становясь нестерпимой, она дурманила мой разум.

– Вот тебе. Глотни, – Ермолай поднес к моим губам горлышко фляги. – Это темный человек дал. Для тебя. Но не ядовито. Я на себе испытал. Еще глотай. Еще!

Во фляжке оказалось спирта на три глотка или чуть больше. От спирта мне сделалось теплее. Боль заметно поутихла. Сознание прояснилось.

– А теперь смотри в прицел. Ну-тка? Что видишь? Пора уже или рано?

Я ухватился за ручку подъемного механизма пушки, как утопающий хватается за спасательный круг. Навел перекрестье на толпу, так беспечно вывалившуюся из леса. Пересчитать немцев мне оказалось не под силу: их было много больше двадцати человек. Беспорядочной толпой они брели по полю. Противник перемещался медленно, часто до колен увязая в перепаханной разрывами земле. Медленно, бдительно озираясь, они обходили каждую воронку. Один из них, со знаками отличия унтерштурмфюрера, то и дело посматривал на танк. У этого на голове была фуражка, с козырька которой капали дождевые капли. На шее унтерштурмфюрера, на толстом кожаном ремне болтался полевой бинокль. Время от времени он останавливался, подносил бинокль к глазам и рассматривал танк. Нас разделяло не более двухсот метров, и где-то на этой дистанции, на воображаемой прямой, соединяющий мое лицо с окулярами бинокля фашистского командира, наши взгляды скрещивались, отчего немец чувствовал явное беспокойство. В такие моменты он поднимал сжатый кулак, и его команда замирала на месте. Я смеялся, наблюдая, как забавно поворачиваются из стороны в сторону их головы. Круглые каски влажно блестели. Им страшно – это я знал наверняка. Они боятся отмщения живых мертвецов и оттого жмутся друг к другу, опасаясь разбредаться далеко по смертной поляне.

– Подбесок со стаею чертенят, – проговорил мой товарищ. – Что-то у темного пошло не так, иначе эти подбески не явились бы сюда.

Не в силах до конца осознать все смыслы речей старика, я продолжал рассматривать наших врагов. Действительно, все немцы были одеты в СС-овскую форму. Один из них повернулся ко мне боком, и я смог рассмотреть на его рукаве опознавательные знаки полка «Дойчланд» 2-й дивизии СС «Дас рейх».

– Знаток, – усмехнулся мой товарищ. – Письмена сатанинские наловчился разбирать.

– Нас учили, дядя. Специальная подготовка: изучение матчасти противника.

Я увлекся наблюдением за противником. Зачем-то унтерштурмфюрер собрал своих подчиненных в кружок. В толпе солдат я насчитал троих унтер-офицеров. Да. Я еще мог досчитать до трех и не сбиться. Унтерштурмфюрер двигал губами, отдавая какие-то распоряжения. Как много бы я дал, чтобы узнать, какие именно. Впрочем, именно сейчас немцы представляли хорошую мишень. Если даже снаряд, выпущенный из моей пушки, не попадет в центр толпы, а разорвется левее нее или правее, все равно немцам потерь не избежать.

– В лесу могут прятаться их сподвижники. Слишком уж они беспечны. А нам не след надеяться на глупость супостата, – проговорил мой товарищ. – Чему-то нехорошему он своих бесенят учит.

– Это неважно. У меня пистолет и к нему всего одна обойма. А что это значит? А это значит, что мы должны нанести максимальный урон противнику, стреляя из танковой пушки. Умение наводчика и сноровка заряжающего здесь имеют первостепенное значение…

Ермолай важно кивал каждому моему слову, которые, как мне показалось, доставляют ему удовольствие.

– …Положим их как можно больше, а уж тогда можно и самим на тот свет… или вернее… последние две пули оставить себе, а остальное все им. Не жалко.

Тогда старик возразил мне в манере привыкшего повелевать человека:

– А вот это – грех. О таком не помышляй. Все им отдадим до последней пули. Ты продолжай свои наставления. Продолжай!

– После того как произведем выстрел, ты должен произвести следующие действия: для того, чтобы открыть затвор, нужно нажать на стержень рукоятки затвора и отвести ее в крайнее заднее положение, затем повернуть рукоятку вперед до отказа так, чтобы рычаг рукоятки дошел своим верхним плечом до упора направляющей дуги. Вот сюда. Ясно? Действие механизмов затвора при открывании и закрывании затвора происходит следующим образом: при вращении рукоятки вперед вращается ось кривошипа и сам кривошип. Кривошип, вращаясь, давит своим зубом на рычаг оси взвода, вследствие чего ось взвода вращается вместе с взводом ударника, который оттягивает ударник назад, пока стопор взвода под действием пружины не заскочит в вырез на взводе ударника. Вот так. Понял?

Ермолай ничего не отвечал мне и даже не кивал. Он просто смотрел на мои руки. Смотрел, опустив голову и уткнув длинный нос свой в бороду. Глаза его слезились. И то правда: в танке нестерпимо воняло пороховым дымом. Мне, привычному, этот запах был нипочем, а неподготовленному человеку поначалу приходилось нелегко. Объясняя Ермолаю устройство пушечного затвора, я увлекся. Боль и слабость позабылись. Мне снедало единственное желание: разнести сборище немцев у лесной опушки в кровавые лоскуты.

– …И еще: второй выстрел должен последовать незамедлительно после первого. А это в немалой степени зависит от сноровки заряжающего, – этими словами закончил я свою речь.

– Так победим! – отозвался Ермолай.

* * *

Первый снаряд я положил, как и намеревался, в самую гущу фашистской нечисти. Оглушенный грохотом и отдачей, задохнувшийся пороховым дымом, вырвавшимся из-под крышки затвора, Емолай долго перхал, утирал губы концом бороды. Я тем временем разглядывал дымное облако, зависшее над опушкой. На такую полную и абсолютную удачу я не мог рассчитывать: эффективность выстрела оказалась максимальной. В том месте, где недавно стояла кучка эсэсовцев, зияла свежая воронка. Дымное облако поднималась все выше, открывая моему взгляду перепаханную взрывами поляну, на которой, похоже, не осталось никого, способного к атаке или сопротивлению. Вскоре я услышал стоны, сопровождавшиеся яростными призывами о помощи. Кто-то, видом сильно походивший на огромного земляного червя, копошился на краю свежей воронки. Я знал: в таких местах воняет не только порохом, но и кровью, и вывороченными наружу кишками. Ароматы войны – это вам не крем де ваниль. И тому, копошащемуся на краю воронки, полуживому червю сейчас не только больно, но и очень страшно. Однако боль и страх лишь подхлестывают его в отчаянных попытках уцепиться за жизнь. Сейчас он заставит нас вспомнить, что он все еще человек – начнет звать подмогу. Жалобно звать. Раненый отозвался моим мыслям, издав протяжный вой. Я не удивился. Отступая к Оржице, мне не раз доводилось слышать, как вопит доведенный до последней черты человек.

– Ермолай, заряжай, – прохрипел я. – Сейчас придут новые.

Ответом мне стал металлический лязг затвора.

* * *

Они выбрались из леса и грохнулись животами в грязь, не решаясь двинуться дальше. Я видел, как вращаются их круглые, покрытые касками головы. Один из них – может быть, офицер? – рассматривал нас через окуляры бинокля. Я опять не смог пересчитать их, но был уверен: их точно больше десяти. Немцы – хорошие солдаты. Они обязательно примут самые решительные меры для нашего скорейшего уничтожения…

Так и оказалось! Вскоре к залегшим на опушке немцам присоединились еще двое: один притащил противотанковое ружье, другой – его напарник – принес в железном ящике боекомплект.

– Огонь! – заорал я, и голосишко мой потонул в грохоте пушечного залпа.

Задыхаясь в пороховом дыму, отчаянно потея и ярясь, мы снаряд за снарядом расстреливали боекомплект.

– Целься хорошенько! С Божьей помощью! За веру! – запальчиво орал старик. Громовой, хриплый его бас спорил с грохотом пушки.

Вдоль опушки леса стлались дымы, сновали люди. Теперь их точно было несколько десятков. Тут и там вспыхивали огоньки выстрелов: нас пытались расстрелять из противотанковых ружей. Выкатить на прямую наводку пушку или зенитное орудие они не могли: дождь поливал не переставая, превращая почву вокруг нашего танка в трясину. Пули отскакивали от танка, который, казалось, мог бы раскалиться докрасна, если б не потоки ледяного дождя. Градины долбили по броне. Гул стоял такой, будто они были отлиты из металла. Мы оглохли, дышалось тяжело, но я испытывал и облегчение – азарт боя заставил меня позабыть о боли и слабости. Страх перед неминуемой смертью многократно умирал вместе с моими врагами. Теряя густоту, страх превратился в эфир. Наконец он пропал, испарился, исчез, многократно умирая вместе с каждым из моих врагов.

В хаосе грохочущих звуков мы прожили целую вечность. Тишина наступила после того, как мы исчерпали свой боекомплект. Градины превратились в капли. Барабанная дробь обернулась шорохом. Глядя в прицел, я больше не видел движения. Скоро из леса выползет тьма. Что же мы предпримем тогда? Неужели противник позабыл о нас?

Минуты текли. Их набежало на целый час. В танке было темно и очень зябко. Я снова чувствовал боль. Она возвращалась учащающимися приступами. Я стискивал зубы до скрипа, надеясь лишь на скорое забытье. Захотелось забыться в разговоре со стариком.

– У меня еще целая обойма к пистолету, – проговорил я, чтобы услышать, как звучит собственный мой голос. – Снаружи еще не темно…

В ответ старик лишь шумно вздохнул, так вздыхает у коновязи усталая лошадь. Я посмотрел в его сторону, но разглядел лишь бесформенное светлое пятно его бороды.

Тогда я посмотрел в прицел. Дождевые струи размыли очертания ближнего леса. Все плыло, постоянно, но очень медленно меняя очертания. В попытке уяснить суть этих перемен я долго всматривался в дождь. И не напрасно. Через несколько минут крайние к поляне, уцелевшие после обстрела стволы начали двоиться. Двойники группировались. Дождь начал утихать, и это обстоятельство помогло мне наконец рассмотреть людей. Опять та же история: длиннополые шинели, сапоги, пересеченные крестами портупей туловища, круглые каски, автоматы. Тени тянулись друг к другу, сбиваясь в небольшую толпу. На этот раз мне удалось пересчитать всех. Немцев оказалось ровно десять. Немного. Как раз столько патронов в моей обойме. Надо снять пистолет с предохранителя. Надо выбраться наружу – через смотровую щель целиться и стрелять немыслимо. Я снова и снова, чертыхаясь, пересчитывал немцев. Теперь мне казалось, будто их девять. Все стояли неподвижно, но по размякшей, перепаханной грязи по направлению от леса к танку быстро перемещалось нечто. Оно то ускорялось, то замедляло движение. Так двигается влекомая за веревку бумажная игрушка, шуршалка для кота. Кто-то невидимый время от времени поддергивал веревку, заставляя предмет ускоряться. Забавно. Но где же здесь кот?

Предмет приближался, постепенно принимая очертания ползущего человека. Человек был сплошь облеплен грязью и поэтому почти невидим. Но в движении я мог разглядеть его во всех подробностях. Он двигался проворно, волоча за собой небольшой сверток. Человек, очевидно, остерегался угрозы с нашей стороны, потому время от времени останавливался, чтобы сориентироваться. Прислушивался. Приглядывался. Наконец, она замер настолько близко, что я смог разглядеть черты его лица. Узнавание потрясло меня не меньше, чем известие о потере обеих ног. Мучительный, внезапно возобновившийся озноб мешал мне пересчитывать остававшихся на опушке немцев. Десять. Девять. Восемь. Одиннадцать. Является ли ползущий к нам человек одним из них? Что несет он, спасение или смерть?

– Смятение плохой помощник в размышлениях. Утихомирь разум свой. Ищи ответы в душе, – пророкотал мой товарищ. – И еще: беспрестанно поминая Сатану, правды не дознаешься, потому что Сатана отец лукавства и, соответственно, кривды.

– Но я вижу его! – завопил я в ответ.

– Которого? Неужто самого Сатану?

– Шварцева!

– Кто таков?

– Капитан! Петр Леонидович! Ты не можешь его не знать! Я видел вас вместе!

– Облегчи муки раба твоего, Господи!

– Да оставь же ты своего Бога в покое… Посмотри сюда! Это Шварцев! Вернулся! У него…

Поперхнувшись собственным криком, я молча наблюдал, как Шварцев подбирается к танку. Вот он исчез из вида. Мы услышим стук его ботинок, когда он заберется на броню. Шварцев пришел нам на помощь! Мысли, одна утешительней другой, закружились в моей голове, заставив позабыть о боли.

– Наверное, Шварцев повстречал в лесу на берегу Оржицы нашу войсковую часть. Возможно, они надели вражескую форму для маскировки. Нам придут на помощь товарищи. Нас спасут!

– Надеяться на чудо не грешно, – пробормотал мой напарник.

Или, еще чудеснее, генеральный штаб изобрел способ дать отпор супостату, и Красная армия перешла в наступление. Тогда мы сможем присоединиться к одной из наступающих частей. Впрочем, меня скорее всего сначала отправят в госпиталь. А потом я все равно смогу воевать, пусть без обеих ног. Но я все равно смогу. Я отомщу за мать и сестру.

А потом совсем уже изумительная, последняя мысль – Шварцев ошибся: мама, Люба и меньшой из моих племянников живы. И сейчас, через мгновение капитан сообщит мне об этом. И главное: Шварцев не предатель. А если это так, то все остальные надежды справедливы и сбудутся.

Но где же Шварцев? Почему-то я все еще не слышал характерного стука его ботинок по броне. Я протянул руку, намереваясь открыть люк, но меня остановил окрик Ермолая:

– Посмотри-ка наружу, сынок!

И я снова приник к смотровой щели. Шварцев спешил к опушке леса. Он бежал уже не скрываясь, с невероятным проворством, огибая воронки и перепрыгивая через мертвые тела. Немцы, сгрудившись на опушке и покуривая, следили за его перемещениями. Враги оживленно о чем-то переговаривались, улыбались, поплевывали.

– Нам конец.

Кто это сказал? Неужели я?

– Все в руках Божьих, – был ответ.

– Я рад, что ты со мной, – оборачиваясь к Ермолаю, произнес я. – Пусть ты не коммунист, всего лишь набожный старик, уверовавший в небылицы…

Я не успел договорить. Дышать сделалось трудно. Я словно оглох и не слышал ничего, кроме собственного голоса. А потом весь мир потряс ужасный толчок. Меня подбросило. Я ожидал болезненного удара о железо танка, но этого не случилось. Я просто вылетел из танка через нижний люк, как вылетает из утробы матери новорожденный младенец при стремительных родах. Так оказался на земле. Приземлился не жестко, но чувствительно. Я ожидал худшего, но боль не слишком жестоко терзала тело, когда меня тащило и волокло по размякшему от дождя грунту. Иногда, не часто, я видел бороду Ермолая. Перепачканная в грязи и крови, она нависала надо мной, и тогда что-то мокрое капало мне на лицо: то ли кровь, то ли слезы, то ли опостылевший дождь. Ермолай бормотал свои никчемные молитвы, а у меня недоставало сил попросить его замолчать. Так я терпел боль до тех пор, пока над моим лицом не нависли мокрые ветви какого-то, сохранившего лишь часть своей листвы, дерева. В этом месте движение мое остановилось, и боль прекратилась, будто кто-то ей приказал. Волнение же оставило меня еще раньше. Главное состояло в том – и это я знал тверже собственного имени, – что мне уже не о чем больше волноваться.

Потом чья-то твердая и уверенная рука вложила мне в ладонь пистолет. Присутствие знакомого предмета так воодушевило меня, что я смог перевернуться на бок. Мокрое редколесье заполняли сумерки. Откуда-то я знал о наступлении утра. Сейчас начало октября. Значит, времени не менее восьми часов. Я слышал, как капли, срываясь с мокрых листов, рушатся на мягкую лесную подстилку. Кто-то крался по ней, стараясь не шуметь. И ни одна веточка не хрустнула под ногой неизвестного.

Уже не рано, но почему же так тихо? Воздух влажен, и каждый, даже самый тихий звук должен быть слышен далеко окрест. Правую руку с зажатым в ней пистолетом я сунул за пазуху – так можно надеться, что щелчок предохранителя услышу я один, но не услышит крадущийся в осенней мороси враг. Не испытывая боли, сосущего голода или тягостной пресыщенности, страха или счастья, лишенный осязания, я весь обратился в слух и зрение. Только эти два чувства могли способствовать выполнению моего последнего долга.

Я увидел силуэт, высокий и узкий. Но это было не дерево. Существо двигалось. Обутое в сапоги и одетое в длиннополую, отяжелевшую от влаги шинель, оно несло на груди автомат. Не форма автомата, не знаки различия на шинели, а забавная, знакомая округлость головы существа выдавала в нем врага. Я совместил перекрестье прицела с центром зеленоватого, блестящего от влаги шара и нажал на курок. Хлопок. Треск ответной, выпущенной в пустоту, автоматной очереди. Глухой звук падающего тела. Тишина. Отдаленные голоса. Переговариваются на немецком языке. Окликают один другого по именам. Бранятся. Собачий лай. Я ловлю в перекрестье прицела движущийся силуэт. Делаю поправку на движение. Нажимаю на курок. Хлопок. Визг. Треск ответных очередей. Я ловлю в перекрестье прицела едва уловимую, мутную тень. Нажимаю на курок. Хлопок…

* * *

На лицо мое и грудь сыплются комья праха. Он влажно чавкает, соприкасаясь с моим телом. Небо в просветах крон кружится, время от времени меняясь местами с землей. Мое положение теперь уже совсем непонятно. Я не слышу выстрелов. Не слышу треска раздираемой пулями древесины. Не слышу криков своих товарищей. Утопая в тишине, я внимаю лишь голосу неизвестного старика. Как его: Ефим, Емельян? Ермолай! Так и есть, Галюся называла его Ермолаем. Что за странное имя! Что за удивительный голос, низкий, охрипший, но ласковый. Старик называет меня «рабом Божьим Егорием».

Нет, я не раб! Я не хочу умирать! Я не могу умереть!

Внезапно вращение мира останавливается. Я чувствую под поясницей твердые, выступающие из земли коренья деревьев, но крон их больше нет надо мной, зато небо сделалось совсем близким, и гладколицый, украшенный огромной бородой старик приближается ко мне. Идет тихо и плавно, будто по облакам.

– Теперь ты наш, – говорит он мне.

– Ты – не Ермолай, – отвечаю я. – А если это так, тогда кто ты?

– Я – всего лишь ключник. Несу службу при воротах. Пойдем, я открою их. Тебе позволено войти.

Я оглядываю старика, и меня меньше удивляет его странный вид, чем острота собственного зрения. Я могу отчетливо видеть каждую прядку его красивой бороды, каждый виток шелка в его поясе, каждую складку его просторной хламиды, каждый ремешок его сандалий. Лодыжки старика костлявы и поросли редкими, серыми волосками. Но чуднее всего связка латунных ключей у него на поясе. Один из них отлит в форме рыбы, другой похож на кота. Животное разгневано, выгнуло дугой спину и задрало хвост. Самый большой из ключей походит на трубящего слона. Такое чудо мне доводилось видеть лишь на картинках из книг моей сестры, но я уверен, что трубящий слон выглядит именно так. Некоторое время я разглядываю старика, а тот терпеливо ждет. Мне совсем не страшно, но тем не менее я не считаю излишним напомнить:

– Я не хочу умирать. Я не могу умереть.

– Все так! – Старик величаво кивает. – Следуй за мной.

– Я не могу! У меня нет ног.

– Вставай и следуй за мной, – теперь старик просит настойчиво.

Он ласков и ироничен. Уверенный, что я последую за ним, он уходит плавной походкой, позвякивая связкой ключей на поясе. Движения его плавны, степенны и стремительны. Еще миг, и ключник скроется из вида, оставив меня одного.

Делать нечего, я встаю и иду за ним. Мне легко. Чувства мои поблекли: и тоска по отцу, и долг перед матерью и сестрой, и страсть к Галине, и любовь к Кате, и отчаяние, и боль последних недель, и светлые ощущения детского прошлого – все исчезло. Остался только я сам и величавый ключник.