Читать книгу Высшая школа имени Пятницы, 13. Чувство ежа - Татьяна Богатырева - Страница 2

Свет фонарика метнулся по музейному залу, остановился на витрине с древним фолиантом, скользнул влево – и пугливо погас, наткнувшись на что-то…

Здесь кто-то есть?

Виола замерла в устье потайного хода, прижимая фонарик к груди. Сердце колотилось как бешеное, в слабом лунном свете едва угадывались контуры рыцарских доспехов.

Уф… просто доспехи, не привидение. И не охрана. Досадно было бы попасться именно сегодня, в свой шестнадцатый день рождения.

Снова включив фонарик, Виола на цыпочках подошла к простенку, где висела она. Ее сегодняшняя добыча. И протянула руку, не решаясь дотронуться.

«…находили на следующее утро мертвыми, с гримасой ужаса на лицах и с руками, стертыми в кровь. Последний, кто посмел прикоснуться к ней, похоронен за оградой церкви, как самоубийца…»

Значит, я умру ужасной смертью завтра утром? Ну-ну. Посмотрим на тебя, ужасная смерть.

Хмыкнув, Виола сняла со стены гитару. Изумительную, покрытую резьбой, по легенде – работы чуть ли не самого Бенвенуто Челлини[1]. На эту гитару Виола засматривалась уже года три, с тех самых пор, как услышала звук такого же старинного инструмента. Но брать что-то из музея отец категорически запрещал, и Виола даже не просила – знала, что откажет.

Хотя почему – не понимала. Ведь ничего с гитарой не случится, если Виола немного на ней поиграет! Даже выносить отсюда не будет, она же не воришка.

Просто сядет вот в это кресло, настроит…

Она тронула струны и мечтательно улыбнулась: гитара звучала просто божественно! Немного расстроена, но это такие мелочи! Она, бедняжка, уже лет пятьдесят висит в этом музее, никто на ней не играет, только мсье Ученый Моль каждый четверг рассказывает туристам страшные байки, а туристы ахают, охают и пытаются тайком сфотографировать экспонаты на телефон.

Скука смертная.

Но ничего, сейчас мы еще на четверть тона подтянем колок, и ты снова оживешь, моя прелес-с-ть!

Виола тихо засмеялась и взяла первый аккорд. Пожалуй, в честь знакомства с гитарой она сыграет павану «На смерть инфанты» Форе[2], как раз подходит к случаю. Ей же грозит ужасная смерть от рук, а может быть, и клыков таинственного маньяка…

Как, должно быть, ему скучно годами ждать, когда же кто-то коснется гитары и можно будет снова вылезти из могилы и заняться делом! Любимым делом, наверное.

Слышишь, маньяк? Я уже играю! А как звучит! Бог мой, как она звучит!..

Виола искоса глянула на дверь, откуда должна была явиться таинственная смерть. Ну, если верить легенде о проклятии.

Но дверь так и осталась закрытой, никто не явился, даже самый завалящий призрак. Зря мсье Ученый Моль клялся, что замок в Лиможе[3] просто кишит привидениями. Нет здесь ничего сверхъестественного, кроме волшебного торта «Эстерхази», который готовят на замковой кухне. Уже готовят, ведь утром – ее день рождения. Вот бы отец подарил ей эту гитару!

Она так явственно себе представила, как разрезает ленточку на коробке, разворачивает хрустящую бумагу и вынимает гитару, что совершенно не заметила, как в зале кто-то появился.

На подоконнике открытого окна, которое всегда было заперто.

На третьем этаже.

Виола замерла, прижав к себе гитару, и попыталась слиться с креслом. Получится же, наверняка получится, наверняка ее не заметят в темноте!

Ведь это не может быть маньяк из проклятия, правда? Ведь легенды – это всего лишь легенды, и на самом деле не бывает[4]…

Незнакомец спрыгнул на пол. Без единого звука, даже шороха. Как в телевизоре с выключенным звуком.

Сделал шаг, второй – к Виоле.

Она затаила дыхание, чувствуя себя кроликом перед удавом и опасаясь отвести от незнакомца взгляд хоть на миг. Ведь это глюк, правда же? На окне сигнализация, никто не может сюда забраться! И в парке – волки, они бы не пропустили чужака!

Папа, папа, мне страшно!

Можно я проснусь? Я не хочу смотреть дальше!

Виола внезапно поймала себя на том, что почему-то отлично видит в темноте. И даже, кажется, узнает его – страшного незнакомца. Она уже видела этот безупречно элегантный светлый костюм, эти идеально уложенные черные волосы, выразительный нос и холодные, прозрачные, мертвые глаза.

Но где?

Почему-то показалось, что если она вспомнит, то ужасное наваждение рассеется.

А знакомый незнакомец вдруг оказался совсем близко, искривил рот в неестественной гримасе – то ли злобной, то ли презрительной.

Да, она точно его знает, и надо только назвать его по имени… по имени… она должна вспомнить его имя!..

Но вспомнить Виола не успела. Только закричать, тонко и пронзительно, срывая голос:

– Нет! Па!.. – когда незнакомец прыгнул к ней, вырвал из ее рук гитару, замахнулся…

Боли она тоже почувствовать не успела. Только удивление. И – вспышку чего-то не похожего ни на свет, ни на тьму… Ни на что не похожего.

А потом, как-то сразу, в зале оказался отец. Вылетел из стены, которая заклубилась туманом и разошлась, остановился напротив… Только смотрел не на нее, а куда-то ниже. Кажется, на этого… маньяка. А маньяк держал, как-то очень неудобно и неловко, нескладную девчонку в пижаме. Кажется, она не дышала…

Да ведь это же я! Это меня он держит, одной рукой обхватил затылок, другой подбородок, и держит! И моя гитара… обломки гитары рядом! А в руке отца пистолет, и сам он… ой, мама… почему у него глаза светятся красным? И почему он такой большой, словно едва умещается в зале, и у него тень с крыльями?.. Очень странное видение!

– Отпусти ее, ублюдок, – прорычал отец.

В самом деле прорычал, даже стекла задрожали. И почему-то в воздухе заплясали искры и явственно запахло паленым.

Но отец не прав, не надо маньяка называть ублюдком, надо – по имени. Сеньором Кановой. Вот теперь Виола совершенно точно вспомнила, где и когда его встречала. Год назад, в Париже, на мюзикле «Нотр-Дам». Он еще тогда не поверил, что Виола – дочь своего отца. И произносил их фамилию неправильно.

А сеньор Канова вовсе не испугался. Наверное, не видел тени с крыльями – это только ее глюк. Личный.

Он сдул падающую на глаза прядь и растянул губы в улыбке. Тоже какой-то неправильной. Наверное, потому, что у сеньора Кановы были очень острые зубы, как у рыбы. И глаза – как стекло, блестящие и неживые.

– Поклянешься не удерживать меня и не причинять вреда – отпущу.

И голос был странным. Виола помнила – приятный был голос, бархатный и глубокий. А сейчас звучал резко и пусто, как эхо в заброшенном доме.

– Если ты отпустишь ее прямо сейчас, живой, и поклянешься своей душой и жизнью никогда больше не трогать – сможешь уйти, – сказал отец; в его голосе слышались раскаты грома. – Тогда и я поклянусь, что ни я, ни мои вассалы не тронем тебя.

Вместо ответа сеньор Канова отрывисто засмеялся.

– Душой? Да запросто!.. – Смех резко перешел во всхлип, из стеклянных глаз потекли слезы. – Душой и жизнью, видит Господь, клянусь не причинять вреда твоей девчонке! Сдалась она мне! И да провалишься ты в ад…

Он толкнул безвольное тело прямо в руки отцу, отбросил обломки гитары и тенью вскочил на подоконник. И прыгнул – не вниз, а вверх, растворяясь в лунном свете.

И только тогда замок ожил. Разочарованно заскрипел дверьми, внизу, в парке, злобно завыли. Противно запищала сигнализация. Словно проснулась.

А на пороге возник старый Франсуа, виновато комкая колпак и искоса глядя на отца. Тяжело вздохнул.

– Что стоишь? Неси спирт и бинты, зови…

Отец не договорил – Франсуа уже исчез. И крылатая тень исчезла. Все стало как обычно, только свое тело Виола по-прежнему видела сверху и со стороны.

Но ведь она не умерла, нет? Иначе бы отец не требовал бинтов! Нет, ей слишком рано умирать, ей всего шестнадцать! Она вообще не хочет умирать!

– Все будет хорошо, моя девочка, – шепнул отец и поцеловал ее в висок.

А потом подошел к стене… Не к двери, а к стене, завешенной гобеленом с изображением умирающего Роланда, и шагнул в нее. В стену. Прямо в стену! И прошел, между прочим, насквозь, прямо в Виолину комнату! То есть с третьего этажа на второй, и в противоположное крыло замка!

Как в фильме «Чародеи» – они с мамой смотрели его каждый Новый год, даже если встречали его не в Москве.

– Мсье Жан, что случилось? – раздался взволнованный голос Рашель, домашнего доктора.

Она уже ждала в комнате, у свежей постели, и шагнула отцу навстречу, словно это нормально – выходить из стены, а не из двери.

И словно это нормально – ходить на хвосте. Рыбьем. И заплетать водоросли в косы.

Виола мысленно вздохнула, смирившись с очень, очень странными видениями. Просто это бред. От удара по голове бывает. Вот и Рауль просунул в дверь мохнатую морду, прижимает уши, словно он и не волк, а обычная дворняга. И на чистом французском виновато басит: «Не уследили, виноваты, примем любое наказание, мессир».

Кино! Вот и Франсуа в своем неизменном красном колпачке как-то подозрительно похож на домашнего эльфа Добби, так же горестно хлюпает носом, разве что головой об стенку не стучится. Только Дамблдора с совой не хватает[5].

А потом куда-то исчезла легкость, стало темно, и голова, кажется, раскололась на много-много кусочков, и каждый кусочек болел отдельно.

И совсем рядом кто-то звенел чем-то стеклянным и противно пахнущим. Доктор Рашель, наверное?

– У мадемуазель шок, мессир. Сотрясение легкое, рана неглубокая, но вот психическая травма…

– Мою дочь психическими травмами не взять. Не волнуйся, Рашель. Иди пока, успокой всех, скажи, что с девочкой все будет в порядке.

Послышались тихие легкие шаги, потом дверь закрылась. А на кровать к Виоле сели, погладили ее по руке. Вздохнули.

Очень хотелось сказать папе, что все уже хорошо, она жива и больше не будет связываться с маньяками и проклятыми экспонатами, но язык не слушался.

Ну и ладно, потом можно сказать, а пока – спать. Ночью надо спать. И проснуться в своей постели, забыв страшный сон про сеньора Канову как страшный сон…

Совсем уснуть Виоле помешал звук набираемого на мобильнике номера, а потом незнакомый женский голос из папиной трубки:

– Мсье Жан?

– Да, мадемуазель Феличе, это я, – тихо ответил отец.

– Неужели вы решились пригласить меня на ваш маленький праздник? – на том конце линии насмешливо хмыкнули.

– Праздник не состоится, так что я даже не прошу прощения за недостаток галантности.

– Ах уж эти французы… Переходите к делу, мсье Жан. Ни за что не поверю, что вы звоните мне через столько лет исключительно ради удовольствия слышать мой прекрасный голос.

– Вы, как всегда, образчик проницательности, мадемуазель Феличе. У меня к вам просьба. Очень серьезная просьба, и мне нужно обещание, что о ней никто не узнает.

На том конце линии помолчали несколько мгновений и совсем другим тоном ответили:

– Обещаю. И сделаю все, что в моих силах, мсье Жан.

Что дальше сказал отец, Виола уже не слышала – она все же уснула, и ей снился день рождения и самый лучший на свете подарок: гитара работы старого итальянского мастера.