Читать книгу Ипостаси: о них, о нас, обо мне - Татьяна Брыксина - Страница 7

Толя Данильченко собирался жить долго, до 86 лет. Говорил об этом так уверенно, что невольно возникало подозрение – не лукавит ли, не ведет ли потайную тяжбу с судьбой, кусающей его за пятки?

– Почему именно до 86? – спрашивала я Анатолия.

– А зачем дольше? И в маразм еще не впаду, и юбилей отмечу…

Думаю, это была его программа-максимум. Стихийного бытия он не признавал – всегда знал, что, зачем и почему. Порой казался даже сухарем и прагматиком, что не очень свойственно писательскому народу. И только самые близкие видели в нем тоску отрешенности, порывы отчаянности, умение сделать широкий жест. А чужакам казалось, что три свои инфаркта Анатолий считает зажившими, как легкие порезы на пальце, в чем он сам же их и убеждал. Еще бы! Покуривал, мог рюмочку пропустить, в то и две, и три… На робкую попытку защитить его сердце гаркал так сердито, что пропадала всякая охота оберегать бедолагу. И все же, я почти уверена, что «86 лет» Данильченко выставлял перед собой как щит от слащавой жалости, как ставшую расхожей фразу «Не дождетесь!» – на случай, если вопрос о здоровье звучит без должной искренности.

К горькому, к горькому сожалению Толя прожил всего 61 год. Естественно, сердце!

В последний месяц он словно почувствовал что-то. Лицо его, обычно жесткое, но живое, вдруг серело, глаза замирали на случайном предмете, голос становился чужим.

Обедаем вдвоем в баре Дома литераторов, молчим, у Толи снова отрешенное лицо. Неожиданно он спрашивает:

– Ты продолжение «Травы под снегом» пишешь?

– Да уж написала, готовлю к изданию, – ответила я.

– Не торопишься? Я бы почитал рукопись, посоветовал что…

В тоне его мне послышались назидательность мэтра, уверенного в собственном превосходстве, и я вспыхнула:

– Ой, Данильченко, мы такие разные! А ты не поторопился со своей «Патиной»? Я бы тоже тебе посоветовала…

– Мне некогда было советоваться, – жестко ответил он, – к шестидесятилетию планировал издать книгу – не вышло!

– Теперь можно не торопиться, – съехидничала я. – До 86 еще долго.

– Ты думаешь? А это? – похлопал Данильченко по сердцу.

Выхода книги Анатолий Борисович не дождался. Сигнальный экземпляр «Патины» подошел не то к девятому, не то к сороковому дню…

Известие о смерти друга в наш дом принес Виталий Борисович Смирнов. Уже в ночь он позвонил и клокочущим голосом сообщил:

– Толя умер. Я сейчас приду.

До утра мы сидели на кухне пили наперстками коньяк из подарочной хрустальной сабли, хранимой для красоты и форса, вспоминали, плакали, иногда забывались и, вспомнив что-то смешное, нечаянно смеялись и тут же одергивали друг друга, мол, что это мы?..

Больше двадцати лет мы дружили семьями: Данильченки, Смирновы, Макеевы… Временами дружеский круг дополняли Володя Овчинцев, Борис Екимов, Петя Таращенко, Саша Цуканов, по обстоятельствам. Но поверх всех обстоятельств, даже если вздорили накануне, праздники наши семейные пары неизменно встречали вместе. Возникла сродненность, перед которой отступали даже принципиальные разногласия, которых, кстати сказать, было немало. Само собой вышло, что активнее других рулил нашей дружбой Толя Данильченко. Его жена Лидия Феофановна умела устаивать вкусные и красивые праздники, особенно новогодья. Мне доставались торжества попроще. Почему так – большого секрета нет, и материалка была послабее, и обиход на троечку. Но именно у Анатолия и Лиды я училась многим житейским премудростям – терпению, домовитости, особому стилю, из чего и складывается понятие здоровой семьи.

В этом плане Анатолий был категоричен. Дом обязан сиять, жена обязана соответствовать – без обсуждений! Творческие чудачества, богемность оставались для него за околицей личного жизнеустройства. Быть может, поэтому проза его была явно суховата, малоцветна, словно бы выверена по законам некой правильности в его упертом понимании. Говорю это лишь от себя, охотно допуская и противоположное мнение. Во всяком случае во времена активного книгообмена одна из книг Данильченко, «Люди живут семьями», была востребована в обменном отделе «Современника», за нее предлагали чуть ли не Агату Кристи – могу свидетельствовать. Анатолий откровенно гордился этим фактом, да и вообще был в себе уверен, отмахивался от упреков в сухости и чрезмерной прописанности весьма расхожих понятий и положений.

Но какой был трудяга! И в доме, и на даче вечно что-то мастерил, обустраивал, подтачивал, подпиливал. Об аккуратности его и педантизме говорили даже отвертки, молотки, стамески, в идеальном порядке расположенные на обратной стороне дверцы стенного шкафа. И в то же время редко кто мог сравниться с ним в азартности, когда он садился играть в преферанс, искал юбилейный или царский рубль для своей великолепной коллекции, впивался в руль лихой «девятки». Всякий, кто обгонял его на дороге, приводил Анатолия в неистовство, и начиналась рисковая гонка на интерес. Назвать это амбициозностью не будет большим преувеличением. Характер! Что тут поделаешь? Всегда и во всем Данильченко стремился к лидерству, оставаясь тем не менее хорошим товарищем и надежным другом. Более того, был он на редкость честным человеком, щедрым по отношению к тем, кого любил. А если не любил – гладь шнурки и топай без оглядки! Компромиссность не числилась среди его добродетелей. Но вот что интересно: трудный был, резкий, временами насмешливо-едкий, но обязательно благородный – эдакий цветущий шиповник. Рядом с ним можно было нарадоваться всласть и уколоться до крови. Простив все прошлые обиды, скажу с уверенностью: Анатолий Борисович Данильченко был хорошим человеком! Чашу его хорошести перевешивало самое главное – больное, страдающее сердце. Он не берег его, не умел этого делать. Решил однажды бросить курить, и ему вставили какие-то иголки в уши. Приходит в Союз писателей гордо уверенный в успехе, бахвалится, иголки демонстрирует… А через два дня снова вижу его с сигаретой, спрашиваю:

– Что же ты делаешь? Ведь у тебя иголки в ушах!

– Для того и иголки, чтобы никотин нейтрализовать! – уверенно отвечает. Анатолий.

Безоблачными свои отношения с Данильченко я бы не назвала. Мы часто ссорились, и он в сердцах говорил:

– Я с Васей дружу, а не с тобой!

Что ж, по большому счету так оно и было. В схему его представлений о семье я долго не вписывалась, не меня он видел в супружестве с другом – как, мол, это возможно, чтобы жена была на полголовы выше мужа?.. С годами эта его претензия ко мне сошла на нет, но появлялись другие. Да что теперь говорить об этом? Ведь именно Толя Данильченко больше всех помог нашей шутоломной семье: встретил с цветами и шампанским после ЗАГСа, дважды улучшил из писательского фонда жилищные условия, сблатовал купить дачу рядом с собой, трудоустраивал обоих, а позже и книжки издавал в своем коммерческом издательстве «Станица». В 1992–1993 годах буквально спас нас от нищеты, доверив за проценты реализацию в Тамбове чуть ли не фуры Понсона дю Террайля. На французских приключениях мы и выплыли, попутно обучаясь жизни в новых экономических условиях.

Однажды на день рождения Толя подарил мне халцедоновые бусы. Я их редко надеваю, а недавно они попались мне на глаза, и внезапной тоской захлестнуло сердце. Оказывается, мне очень не хватает его. И вспоминается в основном хорошее, за что хочется сказать Анатолию спасибо. Летом 1985 года я заканчивала учебу в Москве, а Данильченко, будучи ответственным секретарем писательской организации, уже держал для меня место в бюро пропаганды художественной литературы. Правда, этот период для меня и еще кое для кого оказался очень непростым. Макеевское семейное прошлое сошлось с настоящим под одной служебной крышей. Неизбежные встречи в узком коридоре напоминали порой лобовые атаки, в эпицентре которых находился сам Макеев. Данильченко из большого кабинета по селекторной связи вызывал нас на ковер и вел дознание: кто что кому сказал? Метод шоковой терапии ему казался самым действенным. Одному объявит благодарность, другому – выговор. Завтра наоборот. Один из выговоров мне был сформулирован так: «За непочтительное отношение к секретарю партийной организации». Я рыдала.

Дважды всем этим взъерошенным составом мы выезжали под руководством Анатолия Борисовича в длительные командировки в Дагестан и Саратов. Игнорируя психологическую несовместимость одних с другими, он заявлял:

– Учитесь жить вместе!

И мы учились. Что же делать? И научились в конце концов.

Когда у Толи случился инфаркт, некоторые из нас, не зная, что это уже вторично, скорее удивились, чем испугались. Это казалось нелогичным, невероятным. Такой благополучный, защищенный человек – и пожалуйста! Думали, гадали, искали причину… Все сходились к тому, что сердце друга не вынесло сумасшедших нагрузок на посту ответственного секретаря. Трудная это работа, нервная, вся в страстях и конфликтах. Позже, оказавшись в этом кресле, я полной мерой отведала чиновного пирога с творческой начинкой.

Собираясь навестить Анатолия в больнице, я все думала, чем бы его повеселить. И вспомнила, что в каком-то из чемоданов хранится у меня прикольная штука – женский сатиновый купальник 68-го размера – раздельный. Купила я его на тамбовском рынке озорства ради. Описать это невозможно – парашют и только! Достала, завернула…

Протягиваю Толе сверток и говорю:

– Я тут тебе бельишко принесла…

Данильченко хмурится и говорит с раздражением:

– У меня что, жены нету?

– Да ты разверни, хорошее бельишко… – отвечаю я.

Сюрприз удался на славу. Хохочущего Данильченко пришлось успокаивать и даже стыдить, мол, тебе нельзя так сильно волноваться! Позже узнала, что любоваться тамбовским откутюром приходила вся кардиология.

Потом был еще один инфаркт, и еще. Анатолий мужественно выкарабкивался, какое-то время жил без пагубных излишеств, но, чуть окрепнув, возвращался к прежнему стилю жизни.

На одно из новогодий в качестве юморного сувенира я слепила ему сигарету метровой длины с желтовато-бежевым фильтром и всеми нужными надписями. В образовавшуюся тубу засунула красивый настенный календарь и сопроводительные стихи с призывом накуриться в уходящем году, а Новый встретить безгрешным, аки младенец. Сувенирчик Толю потешил, но настоящая сигарета задымилась в его пальцах в первую же минуту наступившего года. Лида укоризненно махнула рукой.

– Уж если иголки не помогли – стихами его не прошибешь!

Стихи он и сам сочинял недурные. В Литературный институт поступал как поэт, учился в семинаре Евгения Долматовского, всю жизнь поддерживал с ним теплые отношения. Но всем поэтам кажется, что прозу писать круче, престижнее. Вот и Анатолий… Диплом он защищал уже прозаиком. В Волгограде его тоже знали как прозаика. Напомню названия главных его книг: «Люди живут семьями», «Один на один», «Метелица», «Счастливый», «Дед Кедрач», «Патина». Кроме того, неоднократно А. Данильченко печатал свои произведения в толстых журналах России. Но самая первая публикация (это была басня) состоялась в 1957 году в многотиражной газете Гомсельмаша – в Белоруссии, на родине писателя. Кстати, белорусские интонации всегда присутствовали в его речи. Мою фамилию он произносил «Бриксина», и я напрасно вдалбливала ему свое законное «ы» – «Бриксина», и все тут!

Как известно, характер, натура человека формируются в детстве. «Строительным материалом» становятся не только судьбоносные факты биографии (в конкретном случае: оккупация Белоруссии фашистской Германией, гибель отца на войне, лишения, скорбь матери, необходимость с пятнадцати лет зарабатывать кусок хлеба и многое другое), но и факты незначительные на первый взгляд. Так, поселок в Гомельской области, где родился Анатолий, назывался Гроза. В подсознание какого мальчишки не вопьется на всю жизнь столь характерное имя колыбельного уголка земли? Уверена, что в Толе Данильченко это было! Но матушка! Светлейший, нежнейший человек (мы ее звали просто тетя Нина)… Думаю, от нее Анатолию перешли сполохи света и щедрости, редкое трудолюбие и аккуратность, неизбывная поэтическая нотка в душе. Почему-то в последние годы жизни он все чаще возвращался к поэзии. Съездили дружеским составом в усадьбу князей Барятинских «Марьино» – Толя написал целый цикл стихотворений, единственный из нас. Задумал композитор Анатолий Климов издать очередной сборник песен на стихи волгоградских поэтов – Данильченко с азартом принялся писать песенные тексты. Сборник любовной лирики «Книга любви», изданный в 2000 году, справедливо предоставил и ему несколько страниц.

Всего несколько строк из подборки Анатолия Данильченко, но факт поэзии налицо…

Со временем свою издательскую фирму Анатолий Борисович передал сыну – появилась «Станица-2». А сам заметно расслабился, с первым апрельским теплом уезжал на дачу и жил там до осени, лишь изредка появляясь в городе. Под призором строгой Лиды, с частыми гостеваниями любимой внучки Ани жилось ему там отрадно. Пристрастился ловить рыбу в дачном пруду, загнав резиновую лодку в прибрежные камыши, по вечерам писал пульку с друзьями-проферансистами, ближайшим из которых стал Миша Зайцев, втихаря опрокидывал рюмочку, покуривал без оглядки на три инфаркта. Дачу свою Анатолий любил со страстью. В двухэтажном доме все было приспособлено для долгого, почти комфортного житья. Клубничная делянка на участке, плодовые деревья и виноградник были его заботой. Чистота кругом потрясающая! Лидия Феофановна дачный мир оберегала с таким усердием, что заставляла гостей разуваться у калитки, чтобы уличной грязью с сапог и калош не пачкались их промытые дорожки и травные полянки, лелеемые Анатолием. Однако Данильченко сердился на это, и Лиде приходилось порой ретироваться. Последние года два мы с Макеевым на дачу к ним уже не заходили, но Толя заглядывал к нам изредка. В голубых полосатых шортах, свежей рубашке и камуфляжной какой-то шляпчонке выглядел всегда легким, подтянутым, моложавым.

Последний, четвертый инфаркт настиг Толю в резиновой лодке на пруду. Очевидцы рассказывали, что он успел вытянуть из воды довольно крупную рыбину, редкую для нашего водоема, и упал… Вроде бы попытался достать из кармашка таблетку нитроглицерина, но не смог. Из многих горьких разговоров тех дней запомнилось, что проклятущую рыбу есть, естественно, не стали. Еще бы!

Один из наших друзей, Володя Короляш, долго потом не мог заходить в Дом литераторов, понимая, что уже никогда не увидит в барчике Толю Данильченко. Я его понимаю. В самом деле, дом наш трудно отвыкал от привычной картины: идет по длинному узкому коридору легкий подтянутый человек в светлом летнем костюме – такой аккуратный и свежий, словно был застрахован от любого житейского пачканья. Немногим выпадает на долю такая удивительная память. И какие бы тени ни бродили в ней, ясно одно: человек, бесстрашно летевший на красный свет судьбы, останется для нас явлением светлым и трогательным.