Читать книгу Анамнез жизни - Татьяна Бурдакова - Страница 2

В наше время всякий уважающий себя человек просто обязан иметь какую-то фобию. Это, знаете ли, становится модным. Современная медицинская наука предлагает нам на выбор огромное количество разнообразных страхов. Существуют, оказывается, люди, которые боятся заходить в туалет (они страдают апопатофобией) и испытывают ужас, едва слышат какое-то определённое слово (вербофобия). Есть те, кто не выносит добрых пожеланий в свой собственный адрес (эйхофобия) или впадает в панику при виде пуговиц (кумпунофобия). Особого уважения, на мой взгляд, заслуживают такие тяжёлые заболевания, как гнозиофобия – боязнь получения новых знаний, копофобия – боязнь переутомиться и, конечно, великая эргофобия – боязнь работать вообще.

Впрочем, наиболее популярными по-прежнему остаются всем известная боязнь замкнутого пространства – клаустрофобия, – которая в сочетании со страхом перед полётами на самолёте – авиафобией – способна не на шутку расшатать человеку нервы. Что до меня – летать я панически боюсь, но приходится: не каждый лакомый кусочек себя самого мир готов преподнести тебе на блюдечке с голубой каёмочкой, где та самая кайма – это железнодорожные пути или автострады. Поэтому с боязнью самолётов приходиться кое-как справляться – в отличие от боязни пауков, которая не только не стала меньше, но, вероятно, и прогрессирует.

В средней полосе, где я всю жизнь обитаю, опасных пауков, в общем-то, нет – но ведь и пуговицы не бросаются на человека, а человек, тем не менее, впадает при их виде в панику. Мой страх перед пауками совершенно иррационален. Я понимаю, что несчастное членистоногое существо, вероятно, и само боится меня как огня – ведь человек, не задумываясь, может просто прихлопнуть его тапком и, напевая под нос весёлую песенку, смыть в унитаз. Но убедить себя в этом совершенно невозможно. И поэтому – я продолжаю бояться.

Когда мне было пять лет, мы с родителями отдыхали в бабушкином доме в Геленджике. Я, видимо, подхватила какую-то заразу или простудилась, потому что несколько дней лежала на кровати в бабушкиной комнате и не выходила ни в сад, ни за пределы участка. Еду мне приносили на подносе. Я её ела, а, чтобы есть было не так скучно, мне включали по телевизору всякие мультики.

Однажды вечером, когда шедевры мультипликации уже порядком набили мне оскомину, а ужинать всё равно было надо, что-то вдруг привлекло моё внимание в бабушкином шкафу. Аккуратно отставив поднос и вылезши из-под одеяла, я направилась было к объекту моего познания – как вдруг замерла от ужаса. В следующую секунду мой страшный вопль, от которого в серванте зазвенел мейсенский фарфор моей прабабки, уже нёсся по всему дому, саду и, вероятно, соседним участкам.

На стене, в углу, сидело нечто. Это, без сомнения, был паук – но по размеру он скорее напоминал краба размером с половину папиной ладони. Он сидел не шевелясь – видимо, размышлял, как построить свой дальнейший маршрут; я же, будучи парализованной от страха и какого-то первобытного омерзения, тем не менее, вперила в него очи, продолжая орать.

На мой крик прибежали родители. Мама, увидев, что я голыми ногами стою на полу, начала, в свою очередь, кричать на меня:

– Совсем обалдела, без тапок стоишь?! Ну-ка, марш в постель, если не хочешь ещё неделю проваляться в постели!

Маминым крикам вторили развлекающие пустую кровать вечно радостные Том и Джерри из телевизора. Я же, потеряв способность к членораздельной речи, только показывала пальцем на бабушкину стену, оклеенную довольно элегантными для начала девяностых кремовыми обоями в большой бледно-розовый цветок, и прерывисто дышала.

Мама с папой оба перевели взгляд на стену, где всё так же задумчиво застыло необычное существо. У мамы, довольно спокойно относящейся ко всяким насекомым («Это же Божье творение, их лучше не убивать!»), по лицу прошла судорога. Папа, ни слова не говоря, снял с правой ноги аналог пресловутого тапка – огромную резиновую «мыльницу» сорок шестого размера – и, прицелившись, лупанул по паучьей спине. Одновременно с этим мама, схватив меня, завопила:

– Ты что делаешь, отойти-то нам дай!!!

Было поздно – папа уже отнимал орудие убийства от стены. Но то ли бить надо было обычным тапком, то ли удар был неточным – наглая паучья рожа невозмутимо восседала на том же месте. Единственным следствием удара было то, что у него слегка подрагивали лапы. Лапы?.. Ноги? Не знаю, как правильно – в общем, дёргалось то, чем они, пауки, ходят по стенам, навевая ужас на тонких художественных натур вроде меня.

– Вот поц, – миролюбиво выругался папа, вспомнив о своих еврейских корнях. – Ну и что делать? Может, рукой его снять?

Я не видела, что происходит на поле боя – мама закрыла мне глаза ладонью, – но воображение, которое у меня всегда было бурным, сразу же подсунуло мне отвратительную картину: папа голыми руками тянется к стене, берёт жирного паука, который начинает шипеть и отвратительно дёргать лапами, и, не удержав, роняет его, после чего паук, поняв, по чьей вине развернулось всё это действо, бросается в мою сторону, прямо мне на лицо… Содрогнувшись от увиденного, я завопила:

– Не надо, папа! Не надо руками, я боюсь!

Том и Джерри продолжали верещать на экране. Где-то за пределами моего мира, временно ограниченного ласковой маминой ладонью, папа злобно рявкнул:

– Можно, блин, этих идиотов по телеку выключить? Алёна, выруби их, а то я сейчас разобью телевизор!

Мама, отпустив меня, ринулась выключать мультики. Я села на кровать. Перед глазами у меня плыли круги от резкого контраста между темнотой и светом. Поморгав, я посмотрела на стену. Паук всё так же сидел на месте. Да, это был крепкий орешек.

В этот момент в комнату заглянула бабушка – папина мама, у которой, собственно, мы и гостили. Увидев папину сосредоточенную физиономию, она проследила за его взглядом. Как человек, проживший уже около десяти лет на юге, и вообще достаточно уравновешенная особа, бабушка, конечно, должна была привыкнуть к паукам. Но, судя по её лицу, до конца этого не произошло. Поморщившись, бабушка произнесла:

– Сейчас за молотком схожу. – И вышла из комнаты.

Папа, отряхивая руки, ответствовал:

– Ну и отлично. Сейчас прикончим его и пойдём пить чай. Да, Татонька? – Так он ласково меня называл.

Мама, вскочив с дивана, заголосила:

– Да подожди ты со своим чаем, кусок в горло не лезет! Какой молоток, вы что, спятили оба? Убери отсюда ребёнка, не хватало ей ещё психологической травмы! – Мама не знала, что травма мне уже нанесена, иначе я не писала бы сейчас этот странный рассказ. – Таня, сядь на кровать и ешь! Нет, пока не ешь, просто ляг! Ляг, отвернись и смотри в окошко! Включи себе мультики! – Мама явно не знала, какую отдать мне команду. – Сядь, куда встала?! – Набросилась она меня снова, увидев, что я ринулась к бабушке, снова появившейся на пороге.

Не знаю, как объяснить это желание продолжать смотреть на объект своего страха и на его предрешённую гибель. Врождённым мазохизмом и странным желанием пощекотать себе нервы? Жалостью к пауку? Благоговением перед таинством смерти, свершающимся прямо здесь, на стене геленджикского дома? А может, это был ужас перед могуществом человека, перед его неоспоримым, хотя никем и не признанным правом творить самосуд над безответной природой? Обо всём этом я задумалась позже – а тогда не успела ничего и понять. Бабушка, отдуваясь, стояла с молотком в правой руке, а по обоям растекалось огромное, почему-то тёмно-зелёного цвета пятно, вызывающее неприятные ассоциации с гороховым супом.

– Вот собака, с первого раза и не убьёшь! – Искренне восхитилась бабушка. – Это не ваши московские паучки, хлоп и готово! Это настоящая наша кубанская мощь!

Перед глазами у меня помутилось. Я попятилась назад и плюхнулась на диван. Пятая точка сквозь пижаму мгновенно ощутила что-то мокрое – вот невезение, неужели я, как маленькая, надула в штаны от страха? Но мамин возглас, доносящийся откуда-то сквозь туман, быстро развеял мои сомнения:

– Инесса Петровна! Серёжа! Грейте воду, она села задницей в ужин. Это не ребёнок, это наказание какое-то! Снимай пижаму! Снимай! А я говорила – надо было гречку без молока делать, сейчас бы быстро отчистили, не пришлось бы мыться…

Шли годы, но моя фобия никуда не исчезла. Однажды, лет в четырнадцать, я мыла весной окно в своей комнате. Паутину, трепыхавшуюся между деревянными рами, я, сделав над собой усилие, кое-как собрала через три слоя мокрой тряпки – и, решив, что на этом испытания закончились, приступила к стёклам. Мурлыкая что-то из милых песенок Павла Кашина, который был тогда моим кумиром, я методично возила тряпкой по стеклу – как вдруг увидела прямо на своей руке представителя отряда паукообразных.

Дикий крик потряс небольшой двор нашей пятиэтажки. Прибежавшая из кухни мама принялась, конечно, меня отчитывать – прямо как лет десять назад, когда я плюхнулась пятой точкой в приготовленный ужин, – но что толку отчитывать человека, если у него полностью атрофируются все реакции, кроме возросшего до гигантских размеров отвращения к не виноватой ни в чём Божьей твари?..

Но если домочадцы имеют возможность из года в год наблюдать твой страх и всё-таки как-то к нему привыкнуть, то с посторонними людьми на порядок сложнее. В моей взрослой жизни был один показательный случай, после которого один из соседей наверняка обходит меня стороной. Жаль, что я не физиономист и не помню, как этот сосед выглядит – зато он наверняка запомнил меня и ржал потом надо мной со всем своим имеющимся семейством.

Дело было летом. Я готовила на маминой кухне борщ, и у меня образовалось большое количество очистков от моркови, лука, свёклы и картофеля. Поскольку я не сторонник накапливать мусор, тем более мокрый и имеющий тенденцию к распространению запаха, а погода стояла прекрасная, я решила не откладывать дело в долгий ящик и выкинуть всё сразу. Сложив очистки в отдельный маленький фасовочный пакет, я положила его в мусорное ведро, после чего вытащила из ведра основной, большой пакет и принялась его завязывать. Завязывая, я вспомнила, что нужно выбросить испорченные яблоки: год выдался каким-то ненормально урожайным, и дачными яблоками была завалена вся наша кухня. Мы каждый день в промышленных количествах готовили шарлотки, печёные яблоки и яблочные пироги, но какая-то часть урожая всё равно портилась, поэтому от неё приходилось регулярно избавляться. Я взяла корзину, где лежали подпорченные яблоки, и, перебрав плоды, отправила большую их часть в мусорный пакет, после чего, завязав мешок на узел, поставила у входной двери и принялась обуваться.

Мусорный бак был расположен в самом конце нашего длинного прямоугольного двора, на въезде на парковку. Пакет из-за яблок оказался чрезвычайно тяжёлым, и я, скрючась, еле его волокла. Когда около половины пути я уже преодолела, во двор въехала машина – большой чёрный внедорожник, за рулём которого сидел мужчина лет сорока. С проезжей части нужно было убираться, и я, в благородном стремлении уступить машине дорогу, попыталась принять вправо – но в этот момент ручки пакета, не выдержав тяжести, оборвались, и всё содержимое моего мусорного ведра торжественно высыпалось на асфальт прямо перед машиной, которая успела уже подъехать ко мне вплотную. Помимо яблок, здесь присутствовали всякие упаковочки из-под йогуртов, пустые пакеты из-под молока, какие-то бумажки со следами неизвестного генеза, а также в изобилии были представлены яблочные, картофельные, свекольные, морковные и луковые очистки, которые, моментально подхваченные предательским ветром (и откуда он только взялся, МЧС же не предупреждало!), принялись разноситься по округе.

Мне, естественно, стало ужасно стыдно. Но мужик, трезво оценив ситуацию, поставил машину на паркинг и стал ждать, пока я соберу обратно всё, что так эпично рассыпалось. Кивнув ему в знак благодарности и улыбнувшись очаровательной улыбкой, я присела на корточки и принялась собирать следы семейной жизнедеятельности обратно в пакет. Я последовательно отправила туда непонятные бумажки, пустой пакет молока, несколько вышеупомянутых коробочек из-под йогурта, мокрые овощные очистки и наконец принялась за яблоки. Их высыпалось всего-то три штуки, но тут меня поджидал пренеприятный сюрприз.

На одном из яблок сидел здоровенный паук с длинными тощими ногами – такие экземпляры дети обычно называют косиножками за то, что у паука, прости Господи, можно вырвать ногу и она будет продолжать жить своей жизнью и, двигаясь, имитировать движение косы; по науке такие пауки именуются сенокосцами. Так вот, этот сенокосец, или косиножка, или как угодно, будь он неладен, восседал на маленьком полугнилом жёлтом яблоке, исключая для меня всяческую возможность ухватиться за его последний оплот.

Я перевела взгляд на автомобиль. Мужик ждал, барабаня пальцами по рулю. Он не выражал недовольства, но явно торопился, и к моему горлу подкатил нервный смешок. Что делать-то?! Сидеть на дороге я не могу: ему надо проехать и встать на парковке, а объехать меня ни справа, ни слева не позволяет ширина проезжей части. Взять яблоко, кинуть его в пакет и освободить место я, ёлки-палки, не могу тоже: яблоко маленькое, а паук большой, и его длинные ноги присутствует везде, куда ни кинься. Оставить пакет на дороге решительно невозможно – если мужик по нему проедет, по середине нашего двора образуется отвратительная мусорная куча, часть содержимого которой останется у него на колесах. Или не останется? Может, ему удастся пропустить пакет между колёс? Я потянула руку к яблоку… Нет, это выше моих сил. Проклятая арахнофобия! И ведь объяснить ничего никому невозможно – этот дядька наверняка уже решил, что у меня не все дома, иначе почему я сижу на карачках рядом с разорванным мусорным мешком и, кроя страшные рожи, гипнотизирую взглядом гнилое жёлтое яблоко?!

Из размышлений меня вырвал нервный автомобильный гудок. Вот козёл! Видит же, что что-то не то, неужели трудно выйти из своей бронебойной машины и разобраться, в чём дело? Сигналит он, видите ли! Давить на клаксон проще всего, а посидел бы на моём месте, равнодушный засранец!

Решение пришло ко мне внезапно. Схватив пакет с собранным мусором, я резко встала и, сделав широкий жест, должный продемонстрировать слова: «Пожалуйста, проезжайте!» и улыбнувшись в тридцать три зуба, я шарахнулась назад, в сторону тротуара. Мужик, не меняя уже раздражённого выражения лица, тронулся и, даже кивком головы не сказав мне «спасибо», быстро проехал вперёд и принялся парковаться. Он уже не казался мне симпатичным. А ведь кто знает, как могли бы развиваться события, если бы не вредоносная косиножка… Ведь тогда я не была ещё замужем.

Когда-то мои родные ещё не знали: арахнофобия неизлечима. Вернее, лечить её можно – есть даже целые курсы: сначала просто двадцать минут смотришь на паучка, потом трогаешь его палочкой, потом пальчиком, потом сажаешь к себе на ладонь… Нет уж, я лучше буду болеть, чем окончательно свихнусь в процессе лечения: так недолго заработать целый букет психических отклонений. Но впоследствии, наблюдая, как я бьюсь в конвульсиях при одном виде паука по телевизору в программе «В мире животных», мои родственники поняли: я вовсе не симулирую – мне действительно худо при одном только виде этих созданий. Поэтому теперь мой недуг воспринимается окружающими людьми как неизбежное зло.

Надо сказать, я даже сама как-то умудрилась привыкнуть к этой гаденькой фобии . Пару лет назад, увидев у геленджикской бабушки на кухне здоровенного паука (дело было осенью, когда пауки особенно жирные), я, поборов рвотный рефлекс, сбегала за айфоном и крупным планом сфотографировала чудо природы, после чего разослала кадр знакомым с припиской: «Наш домашний питомец!». Я смирилась с мыслью, что в мире есть пауки, и какая-то, к счастью, ничтожная их доля имеет шанс оказаться на одной со мной площади; я даже отношусь к ним в какой-то мере спокойно. Теперь, когда я приступаю к уборке квартиры, то даже могу собрать пауков, имеющих обыкновение ютиться по углам потолка, трубой от пылесоса – главное сделать трубу максимально длинной и отойти на безопасное расстояние: вдруг промахнусь, и насекомое полетит на мою голову… Бр-р-р! Когда мою окна, то заранее готовлю себя к возможности встретить арахну, потому пристально исследую поверхности на предмет наличия посторонних включений. Если паук попадается, я зову сестру или мужа. Сестра – человек серьёзный и обстоятельный: она жалеет и меня, и животных, поэтому спокойно берёт паука рукой и, поглаживая его по спинке (в это время по моей собственной спине бегут диких размеров мурашки), отправляет через окошко на улицу. В сестре я могу быть уверена – в отличие от мужа, который однажды, когда мы жили на съёмной квартире, снял со стены комнаты громадного паука и отправил его в мусорное ведро.

Понимаете, люди, которые ничего не боятся, мыслят другими категориями. Им не приходит в голову, что ночью паук может выползти, совершить променад по кухне, залезть в шкаф с посудой, на стенку или вообще вернуться туда, откуда был взят. Они не боятся проснуться от страшного крика жены, которая, ночью встав в туалет или выпить водички, узреет на полу паука и завопит на всю квартиру от ужаса. Приходится объяснять это наглядно – пусть, в конце концов, эти толстокожие люди смирятся с нашими страхами! И возрадуются, что мы, впадающие в смятение при виде паука, в дополнение к этому не боимся, по крайней мере, выпивать, как бедные винофобы, выходить замуж, как гамофобы, и впоследствии ходить по квартире голыми, чего никогда не делают существующие, оказывается, на свете гимнофобы. А то жить с нами, арахнофобами, нормальным людям было бы совсем тяжело.