Читать книгу Липовый ветер - Татьяна Лебедева - Страница 4

Первые стихи я сложила на пляже в Хосте, когда мы с бабушкой сидели на теплых камнях и смотрели, как солнце валится за гору, на которой полукругом розовеет санаторий. Придя в тот вечер домой, я нарисовала в альбоме солнце, море и санаторий на горе, а на обороте красным записала стихи. Я удивилась, что это были стихи. Их что, каждый может сочинять, не только Пушкин?

В Хосте жили бабушка, дедушка и бабушкина мама. Прабабушка была очень старой, она не умела читать, но зато знала все на свете, и я многому у нее научилась. Например, она показала мне, как вязать и как умножать на девять на пальцах. Еще она мне рассказала по секрету, как варить бульон, чтоб он был совершенно прозрачный, без хлопьев. Своей дочери (моей бабушке) она этот секрет не открыла, потому что та «не имела интереса к хозяйству и готовить так и не научилась». А мой папа любил именно такой бульон, и я надеялась его удивить, когда приеду домой в Москву. Я немножко скучала по маме и папе, но не так чтобы очень, к тому же они часто звонили по телефону. В основном звонил папа, потому что бабушки и дедушка были папиной родной семьей. Я любила приезжать к ним на море и жить там все лето.

В их квартире было три комнаты. Строго говоря, комнат было две и еще закуток, отгороженный занавеской. Там жила прабабушка Прасковья. Я ее так никогда не называла, для меня она была бабуля. Дед Леня был неродной – это был бабушкин второй муж и не отец моего папы, но это было совсем неважно. Родного деда я в жизни не видела, но знала его в лицо по желтоватой фотографии с фигурным краем, на ней он был похож на грузина, хотя грузином не был.

Дедушка Леня был мой лучший друг, он меня всегда смешил и часто водил гулять, когда возвращался вечером с работы. Наш маршрут, всегда один и тот же, сложился сам собой и отражал наши общие интересы. Мы выходили из дома часов в шесть и шли через двор к деревянному висячему мосту через мелкую речку Хостинку. Если народу на нем было много, то мост заметно качался и слегка скрипел, но это было не страшно, а весело. Толстые скрученные из металла тросы были горячими и пачкали руки черным маслом. Сквозь деревянный настил блестела вода, а на набережной стояли рыбаки с удочками и гуляли нарядные отдыхающие. Отдыхающие – значило не местные, а приехавшие в отпуск на море. Еще были курортники, но так называли не всех, а только жителей санаториев и домов отдыха. Остальные были просто отдыхающие. Местные нам тоже встречались, с ними дед всегда здоровался, иногда словами, а иногда и с рукопожатием; это уж с друзьями или близкими знакомыми. Друзья – это те, с кем он служил в армии во флоте или работал потом на спасательной станции. Но это все было в молодости, потому что сейчас он был довольно старым и дорабатывал до пенсии в рентгеновском кабинете санатория «Волна». В кармане белого медицинского халата у него лежала черная карточка, которая считала, сколько рентгенов он провел, трогать карточку было нельзя, но иногда я ее доставала двумя пальцами из кармана халата и смотрела на свет. Она была непрозрачная, а потому не очень интересная.

Сразу после висячего моста начиналась главная улица. Справа тянулся ряд киосков, в которых продавали сувениры для приезжих: пляжные шляпы с цветными тесемками, темные очки и надувные матрасы. Еще там были белые веера с мелкими фотографиями причала и дендрария. И самое важное – там продавалась курортная ювелирка: цепочки с подвесками в виде лезвий по рубль пятьдесят, браслеты из беленьких ракушек и такие же сережки – эти уже подороже за комплект. Меня же больше всего привлекали прекрасные и недоступно дорогие перстни: большие, из прозрачной пластмассы, а внутри были запаяны цветочки. Такие же цветочки в пластмассе часто украшали ручки переключения скоростей в местных такси. Мне очень нравились эти кольца, и я мечтала, что когда-нибудь в будущем (через недели две или три) мне удастся скопить четыре рубля, и я куплю себе такое. Красное, а лучше синее, с розовыми и желтыми цветами. Накопить деньги было легко: мне все время давали мелочь на мороженое, которую я припрятывала в разные секретные места и сразу же забывала. Бабушка запретила деду покупать мне кольцо: она считала эти украшения ужасной безвкусицей. Вообще-то бабушка мне редко отказывала и часто покупала разные мелочи в детском магазине, который удачно располагался в первом этаже нашего дома. Почти ежедневно мы заходили в этот магазин по дороге с пляжа. Я сама никогда не просила купить мне игрушки: стеснялась, но бабушка внимательно смотрела на меня и спрашивала: «Тебе это очень нравится, да?» В ответ я пожимала плечами, и она тут же шла в кассу и выбивала чек, который протягивала мне, и я, краснея от счастья, получала желаемое. Обычно это были игрушки, а книжки и все для рисования она сама покупала к моему приезду, и каждый раз меня ждали удивительные сюрпризы. В этом магазине продавалась и одежда, к которой я была неравнодушна, и часто посматривала в сторону юбочек и платьиц, но здесь бабушка была непреклонна: ей не нравились детские наряды из магазина, а потому она водила меня к портнихе в соседний дом. Портниху звали Леонтьевна, она жила на первом этаже, а на окнах у нее стояли решетки, из-за чего над ней подсмеивались, ведь в городе отродясь никто ничего не крал; там даже входные двери запирали только на ночь, да и то не всегда. Леонтьевна была настоящая мастерица, она буквально из обрезков шила мне красивые платья, сарафаны и юбки, одну – даже длинную с оборками, из алого хлопка. Бабушка ее называла «цыганская», в ней можно было ходить по дому, а иногда и на море.

За рядом киосков с кольцами располагался маленький и очень дорогой рынок для отдыхающих. Местные же ходили на базар через второй висячий мост, у санатория железнодорожников. Сразу за рынком открывалась небольшая площадь, укрытая от солнца хороводом магнолий с белыми пахучими цветами, на площади всегда стояла небольшая очередь к лотку с мороженым и водами Лагидзе. На этой площади была наша первая серьезная остановка. Дед давал мне 20 копеек на молочное эскимо, а сам занимал очередь за водой. Я вскрывала мороженое, и мы неспешно направлялись дальше. Идти надо было небыстро, потому что эскимо должно было кончиться до аттракционов, которые и были главной целью нашей прогулки.

Аттракционов было три: «Ромашка», цепочки и один совсем детский – с паровозиком. Дедушкин товарищ дядя Сеня, на которого я стеснялась смотреть, потому что он был однорукий, работал включателем «Ромашки», а потому на ней я каталась много раз подряд. Иногда ему было лень каждые две минуты вставать со скамейки, и счастливые пассажиры кружились дольше предписанного. Потом я каталась на цепочках, которые мне нравились меньше, но я все равно туда шла, потому что иногда я сбрасывала с ноги шлепку с пластмассовым сиреневым лотосом, кто-нибудь обязательно охал, но цепочки не останавливали, и лотос красиво лежал на земле, пока карусели кружились. Мне очень нравилось сбрасывать туфлю и наблюдать, как другие дети оборачивались и смотрели на меня, милую босоножку, это таило в себе разные прекрасные сюжеты. Потом карусели останавливались, и я, ступая по-балетному, шла подобрать обувь.

Дядя Сеня прощался с дедом, передавал Валентине (бабушке) привет, и мы продолжали путь до следующей площади у кинотеатра «Луч», там покупали сладкую вату. Еще до сладкой ваты мы проходили мимо кафе-мороженого «Веселые картинки», но я туда не рвалась. Там на стенах были нарисованы – довольно искусно – огромные Незнайка, Карандаш, Гурвинек и другие персонажи мультфильмов. Я старалась проскочить, не глядя в высокие окна, потому что как-то раз, когда мне было три или четыре года, Самоделкин и Гурвинек показались мне живыми, просто приклеенными к стене. Выглядели они не очень веселыми. Мне потом снилось не раз, как они сходят со стены и гуляют по ночному городу, будто ищут кого-то, возможно, меня. В это кафе мы изредка ходили с бабушкой, и я всегда садилась к картинкам спиной. Признаться бабушке, что я до сих пор боялась их, было неловко. Однажды в «Веселых картинках» бабушка, зная мою страсть к мороженому в железной вазочке, спросила сколько порций я могла бы съесть. Прикинув свои силы, я быстро сказала, что пять или шесть. Бабушка встала и скоро принесла три вазочки. Удивляясь не столько своему счастью, сколько бабушкиному странному поведению (обычно мне покупали единственную порцию и ждали, пока пломбир подтает), я принялась за мороженое. Ровно три вазочки в меня и влезло. Бабушка предложила принести еще, ведь она купила не все сразу, чтобы мороженое не растаяло. Я отказалась. Мотивировала тем, что я замерзла и что продолжать было бы неразумно: горло может заболеть. Бабушка улыбнулась и вывела меня из кафе. Она ничего не объясняла, этот эпизод мы никогда не вспоминали.

С дедом в «Картинки» мы не заходили, эскимо я съедала по-быстрому, на ходу. Дальше наш путь лежал на баскетбольную площадку санатория МВД. Баскетбол я терпела с легкостью, потому что знала, что мы совсем немного там посидим, пока дед не убедится, что наши играют по-прежнему ловко. На скамьях баскетбольной площадки обычно было много народу, болели за своих, местные всегда играли против санаторных. Дед вел меня к стойке судьи (судил Степка – местный участковый и сын тети Тани со второго этажа), там всегда нас ждали раскладные плетеные стулья, они пахли нагретой пластмассой и морем. Впрочем, морем пахло все. Его присутствие было неизменным и естественным, как грунт на холсте, на который ложилось все остальное. Дед сидел на стуле, а я либо крутилась вокруг высокого судейского кресла, либо садилась рядом, стараясь вникнуть в суть игры, просто для дедова удовольствия. Болели страстно: орали, вскакивали, хлопали в ладоши от восторга или в отчаянии били себя по коленкам.

Потихоньку начинало темнеть, и с горных кипарисов спускались вечерние звуки. Розовые и белые олеандры включали ночной аромат, зажигались фонари и становился вдруг слышен громкий стрекот цикад. С баскетбольной площадки мы доходили до причала, где уже заканчивалась смена на спасательной станции, и дядя Витя по прозвищу Краб ждал деда с бутылкой пива из пляжного ларька. К этому времени городской пляж уже закрывался, народу почти не оставалось, и звук волны, перекатывающей гальку, слышался по-ночному ласково и опасно, а темное непрозрачное море сладко пахло водорослями. Витька-Краб и дед сидели на ступеньках у причала, курили, тихо говорили и смеялись о чем-то, а я гладила белые бока пляжного пса. Летом он жил на лодочной станции, а осенью Краб забирал его к себе в сад, его жена Галя не пускала пса в дом, и он жил в будке, которую ему построил дядя Витя.

Краб сидел, прислонившись к стенке причала, расслабленно, по-хозяйски, а дедушка сутулился и выглядел очень тонким рядом с крепким и широкоплечим дядей Витей. В юности деду приходилось помогать своей матери со сверхурочной работой, которую она приносила из швейной артели. Он сидел на полу по-турецки и сметывал раскроенную ткань, а она строчила на машинке. Думаю, что именно тогда он и стал сутулиться, да так и не отвык. Дед и его младшая сестра Лиля росли без отца и работали с ранних лет. Тетя Лиля потом уехала в ленинградский университет, а дедушка после армии вернулся в Хосту к матери; потом он влюбился в мою бабушку, и они поженились. Кстати, дядя Витя-Краб был свидетелем на свадьбе, я видела фотографии. Тогда он был молодой и очень красивый, но сейчас он сильно постарел, ему было лет сорок пять, как и деду. Нет, деду было сорок семь, и он был моложе бабушки на целых пять лет, поэтому он ее слушался и всегда выполнял ее просьбы. Бабушка, например, не одобряла, когда мы долго задерживались на прогулке, а потому дед следил за временем. В очередной раз посмотрев на свои часы, он вставал с теплых ступенек, прощался с Крабом, и мы пускались в обратный путь – мимо касс, где продавали билеты на вечернюю ракету в Сочи, мимо чебуречной у входа в дендрарий, мимо открытого кафе-шашлычной, где громко играли «Арлекино» и жарили мясо на шампурах. За столами сидели нарядные люди и ели ароматное сочное мясо, большие розовые помидоры и тонкий лаваш с корочкой. На входе всегда стояла очередь. Не попавшие в шашлычную расходились по другим ресторанам или понуро брели в сторону своих санаториев на диетический ужин с кефиром. По тротуарам шелестели ноги прохожих, из раскрытых дверей ресторанов и магазинов слышались музыка и смех, с магнолий стекал душный цитрусовый запах и ложился на цветочные клумбы; а сверху свисали щедрые южные звезды.

Ужин готовила прабабушка, она возилась на кухне и ворчала. Бабуля справедливо подозревала, что дед кормит меня общепитом. В общепит входило все, что не проходило через ее собственную кухню, даже мороженое и фрукты («кто их мыл, ты мне можешь ответить или нет, у, глаза твои бесстыжие, доведешь ведь дите до воспаления брюшины»). Она знала точно, что мы придем к началу программы «Время», но ужин был готов гораздо раньше: а вдруг? Мы с дедом взбегали на четвертый этаж и вламывались в дом, мыли руки в ванной (раковина в кухне предназначалась только для посуды, а кухонными полотенцами ни боже мой нельзя было вытирать руки) и мчались за стол. А там картошка жареная, салат из огурцов, помидоров и лука с петрушкой, кинзой и укропом, биточки куриные или из мяса (свинина мясом не считалась, только говядина), пареные под крышкой. А в другой раз барабулька в большой сковородке, к ней сацебели, томленый рис с морковкой, икра из синеньких с перцем и резанный вдоль серый хлеб с коркой, натертой чесноком. Потом компот из слив или персиков из толстых светло-желтых чашек. Бабуля сидела за столом, но сама не ела: наблюдала за нами. Когда мы вставали из-за стола, она говорила «спасибо» и перемещалась к раковине мыть тарелки.

– Ба, за что спасибо, это мы должны тебе говорить.

– Спасибо, что поели, не побрезговали. Так мама моя говорила.

Бабуля происходила с Кубани. Она родилась в девятисотом году, поэтому мне всегда было легко посчитать ее возраст. И когда она умерла, я точно знала, что ей как раз исполнилось восемьдесят. Прабабушка не любила рассказывать про свою молодость, сколько бы я ни спрашивала. Я только знала, что у нее была младшая сестра Арина и брат Митя, кажется. Арина была очень хороша собой, и не только со слов бабули: я видела фотокарточки, две или три. Это были студийные снимки, две девочки сидят рядом, наклонив головы друг к другу. У бабули длинные серьги и туго заплетенные волосы, очень темные, а у Арины серег нет: уши не были проколоты. На обеих темные платья с мелкими пуговицами, застегнутые под горло. Больше ничего не видно, даже руки за пределами фото. Зато видно, что баба Паша и ее сестра очень красивы. У них большие черные глаза и густые высокие брови. Лица серьезные, шутка ли, крестьянские девочки сидят перед фотоаппаратом, ждут, когда вылетит птичка, а она не летит и не летит. Я не знаю, что сталось с Ариной или с Митей. О прабабушке знаю только, что она рано вышла замуж, но в этом не было ничего необычного. Необычным был ее выбор – бабуля расписалась с красным командиром. Думаю, что ее родители не обрадовались зятю-безбожнику и, наверное, отговаривали дочку. А может, отец даже грозился от нее отречься. Впрочем, все могло быть совершенно иначе.

Только после бабулиной смерти мне рассказали, что у них с мужем была дочка, бабуля растила ее до двух лет, а потом командир покинул их края и забрал дочку с собой. Почему и как это случилось, никто так и не узнал, только прабабушка свою дочь больше никогда не видела и ничего о ней не знала. Бабуля еще раз вышла замуж, за моего прадеда Ивана, отца бабушки. Это хорошо, с одной стороны, все-таки, у них родилась моя бабушка, в свое время у нее родился папа, а потом уж появилась и я. А с другой стороны, бабуля намучилась с Иваном. Он был игрок, пьяница и драчун. Однажды он проиграл в карты все имущество, включая дом, где они жили. С одной стороны, это неплохо, по крайней мере, их не раскулачивали, но с другой – не так чтоб очень: им пришлось уйти с Кубани в Абхазию. Ушли они пешком с маленькой Валькой, моей бабушкой. Почему Иван выбрал Новый Афон, неизвестно, но именно там они осели и жили потом много лет. Там их дочь Валя пошла в школу, там же училась на медсестру. В сорок первом году ей исполнилось пятнадцать; фронт был далеко, но все мальчики хотели воевать, а все девочки хотели быть сестрами милосердия. Наверное.

В Новом Афоне Валентина вышла замуж за Поликарпа, моего родного деда. Бабушке исполнилось восемнадцать, когда на свет появился папа. Мне хочется думать, что первые пару лет они были счастливы. Поликарп был из крепкой и довольно зажиточной семьи понтийских греков. Его родители Софья и Димитрий были добрыми и веселыми и, как говорила мне бабушка Валя, любили ее, как родную дочь.

Моего прадеда Димитрия расстреляли в сорок шестом, и тогда же Поликарпа сослали в Казахстан. Вскоре и вся его семья была сослана, только Софья и ее дочь Елена (мать и сестра Поликарпа) остались дома. Им повезло, что Елена была замужем за офицером Советской Армии, и он их уберег. Почему он не помог остальным, нам неизвестно. В один прекрасный день Поликарпу объявили, чтобы назавтра в пять утра он стоял с вещами у крыльца – за ним приедет грузовик и заберет его. Той ночью было решено, что моя бабушка с маленьким папой приедет в Казахстан на поселение позже, когда дед найдет жилье. Но ничего не вышло, потому что почти сразу бабушка была арестована и осуждена на полтора года тюрьмы по обвинению в краже продовольственных карточек; бабушке было двадцать лет. Папа мой остался вдвоем с бабулей. Им дали комнату в каменном доме на Иверской горе. Много лет спустя бабушка Валя возила меня в Новый Афон, и я видела этот дом. Там еще был колодец, выдолбленный в камне, он уходил глубоко в гору. Если задумать вопрос, крепко зажмуриться и засунуть голову в колодец по самые плечи, а потом вдохнуть сырой запах воды и открыть глаза, то тебе может показаться ответ в виде картинки, которая всплывет с самого дна. Говорят, что колодец многим правду предсказывал.

В доме на горе жили три или четыре семьи, как в коммунальной квартире. Бабуля нигде не работала. Она стирала соседям белье, шила для них руками одежду – швейной машинки, конечно, не было – и вязала лоскутные коврики. Платили ей продуктами, реже – деньгами. Так, едва перебиваясь, бабуля с моим папой прожили две зимы, а летом было много фруктов и овощей, так что летом они не очень голодали.

Когда бабушка к ним вернулась, они втроем уехали в Хосту, там жили бабулины родственники и поначалу приняли их в свой дом. Бабушка имела медицинское образование, а медсестра легко могла найти работу, ведь каждому белокаменному санаторию или здравнице требовались медработники. Сначала они жили у родственников, а потом получили жилье от бабушкиной работы. В школу папа пошел уже как обычный первоклассник, а не как сын ссыльного и бывшей заключенной.

Папа мой хорошо учился, уже в средней школе все знали, что он идет на медаль. За несколько дней до выпускного папа впервые увидел своего родного отца. Поликарп в тот день нарядился в костюм: шел поздравить сына с окончанием школы, нес ему в подарок часы в коробочке. Подарок папа не принял, он не простил деда за то, что в ссылке тот нашел себе другую семью. И при получении паспорта мой папа сменил греческую фамилию на бабушкину, русскую.

Поликарпа папа больше не видел; когда спустя много лет он решил встретиться с отцом, было слишком поздно. Папа поехал по адресу Поликарпа, там его встретила нестарая еще женщина, вторая жена Поликарпа. Спросила, кто таков. Папа объяснил. Она не знала, что у деда была другая семья, да еще и сын. А сам он умер незадолго до того, даже сорок дней еще не прошло.

Я поискала в Фейсбуке людей с фамилией, как у Поликарпа. Нашла с десяток, не больше. Все живут в Москве, один – самый молодой – в Нью-Йорке. Возможно, это мои родственники.

Папе с ранних лет было известно, что Поликарп в Казахстане женился, бабушка ничего от него не скрывала. У нее вообще была такая позиция: она либо говорила все, либо молчала, как партизан. Например, никогда не рассказывала, как она провела те полтора года в тюрьме. Буквально ни звука.

Бабушка Валя всю жизнь проработала медсестрой в больницах, в поликлиниках и санаториях. Когда папа закончил школу и уехал учиться в Бауманку, бабушка получила новую квартиру в пяти минутах ходьбы от санатория, где работала. Там же работал и дед Леня. Допускаю, что именно в санатории они встретились, но точно не знаю.

Я не видела Хосту зимой, и мне трудно представить, как этот город живет в холода. Наверное, горы покрыты снегом, корабли и лодки укутаны брезентом, и даже море замерзает и покрывается толстым светло-зеленым льдом. А летом это море синее и зеленое, очень прозрачное и теплое, не знаю, зачем его назвали Черным. Когда я думаю о Хосте, сразу вижу много блестящей воды, яркий от солнца воздух, видимую с нашего балкона пахучую хвойную гору, а на горе – бабушкин санаторий. К нему по склону поднимается широкая белая лестница с огромными шарами, уложенными на балюстраде через каждые двадцать четыре ступеньки. По первому пролету лестницы идти жарко, даже если держаться в тени олеандров и акаций с розовыми пушистыми метелочками. Когда метелочки срываешь и ставишь дома в голубую рюмку, они сразу вянут, не могут жить без своей акации. А на втором пролете по обеим сторонам растут фиговые деревья и сосны, они дают густую тень, и там уже попрохладней, даже в самое жаркое время – с полудня до четырех. Эти часы лучше пережидать дома, валяться на диване на застекленном балконе, занавешенном белым тюлем, читать и есть с тарелки яблоко, нарезанное бабулей тонюсенькими ломтиками. Дыню или персик за чтением есть нельзя: они сочные, и можно испачкать страницу в книжке, а это под запретом. Читать в тишине и покое можно часов до трех. А в три – всегда в одно и то же время – на улицу выходит наша грузная соседка Мурышка. То есть имя у нее, конечно, другое, но для всех она была Мурышкой, потому что именно так она звала домой свою кошку, которую выпускала на самовыгул. Под конец сиесты соседка-кошатница выходит на улицу, становится под нашим балконом или бредет вокруг дома, заглядывая в заросли гортензий, и истошно зовет: «Мурышка! Муры-шка! Мурыыыыышка!»

Я знаю, что бабушка вот-вот вернется домой, переоденется в тонкое домашнее платье на пуговицах и выйдет на балкон со своей, взрослой, книжкой. Может и мне почитать, если не очень устала. Бабушка закрывает балконное окно, ложится на кушетку и читает вслух из книжки. Она смеется, и от этого мне тоже ужасно смешно.

Мама Рома, мама Рома,

как тебе не совестно?

Тощ супруг, как макарона,

да еще без соуса.

Меня совесть не грызет —

кровь грызет игривая.

Дай,

правительство,

развод,

или —

эмигрирую!

– Синьор доктор, объясните мне, какое я животное?

– Не понимаю вашего вопроса, синьора.

– Чего ж тут не понимать, синьор доктор!

Встаю и сразу начинаю штопать, гладить, готовить завтрак мужу и детям – словом, верчусь как белка в колесе.

Сама поесть не успеваю – остаюсь голодная как волк.

Иду на фабрику и целый день ишачу.

Возвращаюсь в автобусе и шиплю на всех от злости как гусыня.

Захожу в магазин и тащусь оттуда, нагруженная как верблюд.

Прихожу домой и снова стираю, подметаю, готовлю – в общем, работаю как лошадь.

Падаю в кровать, усталая как собака.

Муж приходит пьяный, плюхается рядом и говорит: «Подвинься, корова».

Какое же я все-таки животное, синьор доктор, а, синьор доктор?1

Я не знаю, почему у мамы мужское имя Рома или почему синьора спрашивает у доктора, какое она животное. Конечно, надо выбирать собаку. Мы с бабушкой не успеваем ничего обсудить, потому что звонит телефон. Все еще смеясь, бабушка морщит нос, смотрит на меня сквозь золотые очки с тонкой полоской на стекле и идет к телефону. Она знает, и я тоже знаю, что это звонит кто-то из знакомых, у кого-то заболело сердце, бабушка сейчас поставит кипятить железный сте-ри-ли-за-тор со шприцами, переоденется в уличное платье и уйдет к больному.

Я плетусь к бабуле в ее закуток за зелеными занавесками, плюхаюсь животом на кровать рядом с ней и смотрю, как она быстро вяжет коврик для прихожей из длинных полосок ткани, вырезанных из старого платка и синей шерстяной юбки.

Скоро придет с работы дед, и мы выйдем прогуляться.