Читать книгу Огнь поядающий - Татьяна Львовна Александрова - Страница 8

Косые столпы света, падавшие сквозь высокие окна базилики Софии, пронзали пространство, как копья бесчисленных ангельских воинств. От душного аромата ладана воздух казался почти осязаемым. Богослужение завершилось, закончилась и продолжительная проповедь, и архиепископ Иоанн, спустившись с высокого амвона, направился к выходу. Однако пройти сквозь толпу, в которой все глаза были устремлены на него и все руки тянулись к нему – кто за благословением, кто просто чтобы коснуться края его ризы, – было не так-то просто, несмотря на то что младшие клирики образовали вокруг архиепископа живой заслон и прорубали для него путь в людской толще.

Архиепископ чувствовал себя изнеможенным. Прилив сил, который он всегда явственно ощущал, приобщаясь Святых Тайн, весь растратился на произнесение длительной, почти часовой проповеди. Пока говорил, Иоанн не замечал усталости: все его существо наполняли волны ритма, на которые ложились слова, во множестве рождавшиеся в глубинах сознания. Ему нужно было лишь не сбиваться с этого ритма и ловить нужное слово, остальное все делалось как будто помимо его усилий. Нередко впоследствии, просматривая записи своих проповедей, сделанные усердными стенографами, он удивлялся собственным мыслям: неужели он, и правда, сумел так сказать? Для него это было еще одним подтверждением всепроникающей милости Божией, которая не оставляет человека ни в каких обстоятельствах. Но заканчивая говорить, архиепископ всегда испытывал полное опустошение и негодовал сам на себя, что опять отдал всю дарованную ему благодать, не оставив себе ни капли, и при этом понимал, что иначе не мог и не сможет. Его раздражала каждая мелочь, хотя он изо всех сил старался скрыть свое раздражение. Бесцеремонная навязчивость паствы, которая, как сухая, растрескавшаяся земля, не становилась мягче даже после обильных потоков словесных увещаний. Почему они не могут удовлетвориться тем, что он уже сказал, почему не могут унести с собой добытое им горнее слово, принять, как семя, в душу, и в тишине раздумий взращивать всходы? Для чего им нужно его личное благословение, зачем они суеверно хватаются за его одежды? Разве он Спаситель, чтобы творить чудеса? Архиепископ ясно понимал, что это поклонение неполезно ему самому, что оно всевает помыслы тщеславия, которые потом дают непрошенные всходы, хоть он и не устает выдергивать вредоносную поросль. Он досадовал на недогадливость служителей, которые никогда не могли, как надо, защитить его от посягательств толпы, хотя, казалось бы, чего проще? – проложить заранее кратчайший путь от проповеднического амвона до ступеней на солею, поставить охрану, из своих же. Но нет! Каждый раз его возвращение в алтарь превращалось в плавание на утлой лодчонке по бурному морю.

Еще несколько шагов…

– Владыко святый, благословите! – коренастый мужчина с квадратной бородой и капельками пота на блестящей лысине бросается ему навстречу. Архиепископ устало осеняет его крестным знамением и сухой, безжизненной рукой касается его головы.

– Господь да благословит тебя, господин Астерий, за твое щедрое пожертвование! – быстро проговаривает он и внезапно в светлых глазах его вспыхивает искра. – Но впредь подумай, каким путем приобрел ты свое богатство.

Астерий застывает с открытым ртом, а Иоанн продолжает свой путь.

Да, синклитика Астерия обойти вниманием было нельзя. Основную сумму на благоустройство обветшавшей больницы Сампсона Странноприимца дал именно он. Но воистину неправедно богатство его, приобретенное от поборов на купленной должности. Вот она, боль! Тех богачей, что готовы жертвовать, толкают к этому муки неспокойной совести. А кого совесть не жжет, тот и не спешит раскошелиться…

– Владыко святый, помолись о муже моем, Феодоре, – пробивается через заслон женщина в цветастой палле, – Пристрастился к бесовским зрелищам, окаянный, дома его и не видно!

– Спаси, Господи и вразуми раба твоего заблудшего, Феодора, – Иоанн устремляет взор под своды базилики и крепко сжимает руку женщины. – А ты молись, молись за него сама! Сказано: женою верующей освящается и муж неверующий.

Архиепископ движется дальше, чувствуя, что к горлу подкатывает привычная тошнота. Неужто опять придется голодать? Невозможно ведь подвергать опасности Святые Тайны, – да не случится, чтобы падшая плоть извергла из себя святыню!

– Господи, почему Тебе не были угодны мои молитвы в пустыне, – мысленно от всего сердца вздыхает архиепископ, поднимаясь на солею и наконец освобождаясь от липкой людской тины. – Когда-то, тридцать лет назад, после смерти матери, он удалился от мира, и это были счастливейшие дни его жизни, – там, на горе Сильпий, близ Антиохии, в холоде и зное, голоде и бессоннице, где, казалось, не было преград между ним и Богом, и лишь потрепанные пергаменные кодексы священных книг составляли все его достояние. Он вчитывался в аккуратные, благоговейно переписанные строки, и за ними видел Самого Христа, с кроткой улыбкой совершающего путь по каменистым дорогам Палестины, до рокового восхождения в Иерусалим, до скорбной Голгофы и ослепительного света воскресения. Правда, тогдашний духовник, сирийский монах Малх, предостерегал Иоанна против увлечения зримыми образами, и он всячески старался хранить ум безвидным. Бессонными ночами он долгие часы вопиял к Богу, стоя на холодном камне, познав и горечь тщетных призываний, и неожиданное касание луча благодати, наполняющего душу такой сладостью, перед которой меркнут все земные утехи.

Но злосчастный осел, бренное тело, не выдержал горения духа. Иоанн вспомнил боль, будто бы от удара кинжалом, в чреве и металлический привкус крови во рту. Он бы все равно не ушел из своего уединения, если бы его не нашли без сознания монахи из соседних келий и не доставили в город. После долгого выздоровления он понял, что ему уже недоступна жизнь в пустыне, потому что он мог принимать только протертую и чуть подогретую пищу. Горестная насмешка судьбы: он, презиравший то, что мысленно именовал бабьим началом – погруженность в плоть, трусливую заботу о ней, привязанность к удобствам, – оказался зависим от женской заботливости в приготовлении еды. Может быть, все-таки помыслы гордости вознесли его слишком высоко, до третьего неба, как Павла, и, как Павлу, дан ему был пакостник плоти, ангел сатаны, чтобы напоминать о немощи? Иоанн всегда старался быть честным с самим собой и тщательно следил за помыслами, но, видно, такова падшая природа человека, что, как ни старайся, все равно можешь уклониться с пути. Только бесконечно плакать о грехах и умолять Христа о помиловании может слабый человек.

В алтаре архиепископ снял богослужебные светлые облачения и остался в своем любимом поношенном хитоне из небеленого полотна. В молодости он носил под хитоном власяницу, но после возвращения с Сильпия нужды в причинении себе лишней боли уже не было: желудочное недомогание вполне ее восполняло. Теперь он мог вернуться в свою резиденцию и позволить себе небольшой отдых. Оставалось еще последнее испытание при переходе площади, но там архиепископа ждали только бедняки, не столь требовательные и довольствующиеся малым. Спохватившись, Иоанн повернулся к помогавшему ему переоблачаться мальчику Кандидию:

– Кандидий, возьми меди ящика для пожертвований, чтобы было, что раздать на пути.

Юноша не говоря ни слова бросился выполнять приказ и через несколько минут вернулся к архиепископу с увесистым кошелем.

– Держи наготове и не отступай от меня ни на шаг. Пойдем.

От усталости опираясь на посох, Иоанн в окружении свиты проследовал из алтаря в темный криптопортик. Возле выхода клирикам вновь пришлось выстраиваться «черепахой», чтобы защитить архиепископа от толпы нищих, сгрудившихся на небольшой площади, соседней с Августеоном.

– Владыка святый, помоги! – многоголосый стон пронесся по толпе. Зловонные, снедаемые паразитами, кое-как прикрытые лохмотьями, по телу покрытые ужасающими язвами подобия людей протягивали руки к Иоанну, не смея коснуться его одежд, чтобы не запачкать их, но умоляя о помощи. Тут были безногие, копошившиеся в пыли, одноногие на деревяшках, слепые с темными пустыми провалами вместо глаз, прокаженные с изъязвленной кожей – те держались поодаль, не смешиваясь с остальными. У архиепископа сжималось сердце при виде их всех. Как перенести, что здесь, в богатейшем городе, столице огромного царства, в основу которого положен краеугольный камень истинной веры, одни люди утопают в роскоши и уже не знают, чем еще потешить изнеженную плоть, а другие лишены даже необходимого пропитания, одежды, крова, и пропасть разделяет их, не меньшая, чем между Лазарем и богатым. Только попадут ли они хотя бы по смерти на лоно Авраамово? Архиепископ прекрасно понимал также, что эти люди не менее грешны, чем богатые, что они так же грубы, жестоки, сладострастны, но у них в непрестанной борьбе за существование нет даже свободной минуты, чтобы вздохнуть о своих грехах. Глаза его привычно наполнились слезами. Кто же спасется тогда, кто устоит на страшном судилище Христовом, если и сам он, с юности посвятивший себя Богу, не свободен от лютых греховных помыслов, если и ему нечем оправдаться?

Иоанн подал знак Кандидию, запустил руку в подставленный кошель и, извлекши оттуда горсть меди, не глядя швырнул в толпу справа от себя. Нищие, забыв о самом архиепископе, бросились на монеты, точно воробьи на просыпавшееся зерно. Началась потасовка. Однорукий калека со свалявшимися в колтун сальными волосами, оказавшийся по левую сторону прохода, кинулся прямо наперерез архиепископу, так что тот чуть не споткнулся о его ногу.

– Что же вы делаете, порождения ехиднины! – надрывно крикнул Иоанн, огревая однорукого посохом. – Сейчас и те, кто слева, получат. Вы же за медный лепт поубивать друг друга готовы. Вспомните евангельскую вдовицу, которая пожертвовала в храм две лепты – все свое дневное пропитание! Не досталось сегодня – достанется завтра.

Но его никто не слушал. Сокрушенно покачав головой, архиепископ вновь запустил руку в кошель и немного неловким движением налево от себя. Часть монет упала у самых его ног. И вновь началась потасовка. В бессильном гневе архиепископ закусил губу и пошел вперед, более не останавливаясь и ускоряя шаг, чувствуя, что внутри у него как будто горит костер, и он уже не понимал, что это: пламя гнева или воспаленный желудок.

Вернувшись в свою келью, архиепископ отослал всех и просил его не тревожить. Бессильно опустился в кресло перед столиком для чтения и раскрыл кодекс Евангелия на первом попавшемся месте. Он делал так, когда искал душевного успокоения и священная книга всегда давала ему ответ.

«Один из народа сказал в ответ, – прочитал он шепотом, – Учитель! я привел к Тебе сына моего, одержимого духом немым: где ни схватывает его, повергает его на землю, и он испускает пену, и скрежещет зубами своими, и цепенеет. Говорил я ученикам Твоим, чтобы изгнали его, и они не могли. Отвечая ему, Иисус сказал: о, род неверный! Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас? Приведите его ко Мне…»

Слезы радости потоком полились из глаз Иоанна, – и этот благодатный дождь излился на пылающий огонь внутри него, унося боль. Он вдруг ощутил себя причастным страданию Самого Спасителя, живо почувствовал, что не одинок в своем страдании, что и Христос точно так же сокрушался сердцем о глухоте тех, к кому обращался, – Сам Спаситель, Слово Божие, сотворившее мир из небытия…

– Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе, помилуй нас, – прозвучал за дверью робкий женский голос.

Иоанн как будто очнулся, возвращаясь мыслью из далекой, родной Палестины и, немного помолчав, ответил нехотя.

– Аминь. Сейчас выйду.

Это была диаконисса Олимпиада. Входить в келью ей было строжайше запрещено: архиепископ, отчаянно боровшийся с распространившимся у клириков злостным обычаем иметь при себе женщин для услуг, мудрено называвшихся по-латыни virgines subintroductae, не мог позволить самому подобное злоупотребление. Но обходиться без Олимпиады он тоже не мог, привыкнув к ней за тот год, что жил в столице: в первые недели его пребывания в Городе, когда он от смены воды и климата вообще почти не мог есть, она по доброй воле взяла на себя обязанность следить за его питанием и, как никто, понимала его телесные потребности. Кроме того, была как будто и не женщиной, во всяком случае, ничего бабьего, столь ненавистного Иоанну, в ней не наблюдалось. Она была кротка и покорна, несмотря на то что принадлежала к одной из родовитейших семей Нового Рима, никогда не требовала к себе внимания, но внимательно слушала, если он хотел с ней чем-то поделиться. Иоанн полюбил эту тихую душу, хотя нередко она и попадала под его горячую руку и терпела несправедливые упреки, но он наставлял ее в евангельском духе, что водой поругания лишь смываются грехи.

Щелкнул засов, и Иоанн вышел из кельи в приемное помещение, в котором обычно трапезовал. Олимпиада уже поставила на стол маленькую глиняную мисочку с полужидкой болтушкой, глиняный кувшин с разбавленным вином и глиняную красовулю.

Иоанн привычно прочитал молитву перед вкушением пищи.

– Благослови, авва, – тихо произнесла диаконисса, подходя к архиепископу.

Осеняя Олимпиаду крестным знамением, Иоанн заметил, что глаза ее вспухли от слез.

– Что случилось, чадо мое? Ты плакала?

Женщина виновато улыбнулась.

– Нет… Это так… о грехах.

– Плач о грехах – блаженное состояние, – согласился Иоанн. – Только, зная тебя, я полагаю, что тебе до него еще далеко. Расскажи, что произошло, и облегчи душу.

– Авва, если можно, я не буду… – попыталась возражать Олимпиада. – Вот, кушай, пока не остыло, для твоего желудка лучше теплое…

– А ты упряма, чадо! – покачал головой архиепископ, садясь за стол и прислушиваясь к своему организму: сможет ли он принять пищу без дурных последствий. Тошнота вроде бы прошла, но огонек изжоги тлел в глубине. Иоанн взял ложку, выточенную из морской раковины, какими нередко пользуются пустынники, и начал медленно помешивать вязкую кашу, проверяя, нет ли комочков. Эти комочки доводили его до позыва рвоты, и хотя Олимпиада всегда внимательно следила, чтобы их не было, Иоанн по привычке и на всякий случай каждый раз проверял сам.

– Ну, как, была ли ты у василиссы и договорилась ли о дне раздачи? – спросил он, все еще не решаясь отправить в рот первую ложку.

Олимпиада нервно вздрогнула и кивнула.

– Да-да, авва! Их милость говорит, чтобы ты сам назначил праздничный день, только не на ближайшую седмицу.

Иоанн удовлетворенно кивнул.

– Она не предлагала помощи на благоустройство больницы?

– Нет, авва, – помотала головой диаконисса.

– А ты напомнила ей об этой нашей нужде?

Женщина испуганно помотала головой.

– Не догадалась, значит, – поморщился Иоанн. – Что ж ты за бестолковая, чадо мое! Все-то тебе надо напоминать, сама ничего сообразить не можешь.

Набравшись решимости, он наконец, принялся за еду, опустив глаза и стараясь не отвлекаться. Процесс этот был для него мучителен, и он не мог понять, от чего чревоугодники получают удовольствие. Нет, конечно, утоление голода приносит облегчение, но для него каждый лишний глоток грозил началом рвоты и надо было очень внимательно следить, чтобы ни единой ложкой не превысить меры. Очистив миску почти до дна, Иоанн вдруг почувствовал пресыщение.

Олимпиада, видя, что он закончил есть, налила в красовулю бледно-розового разбавленного вина.

– Пейте, авва, пока не остыло.

Иоанн сделал несколько глотков и взглянув на диакониссу, увидел, что она продолжает беззвучно плакать.

– Да что ж это такое? – спросил он с раздражением. – Ты скажешь мне, в чем дело, или нет? Василисса что ли тебя обидела?

Олимпиада вдруг закрыла лицо руками и зарыдала.

– Рассказывай, в чем дело… – строго потребовал архиепископ.

– Они сказали… – всхлипывая, выдавила Олимпиада после долгих попыток совладать с дыханием. – Они сказали… что я моюсь редко и от меня дурно пахнет.

Иоанн резко дернулся.

– Что за чушь? Сидел бы я с тобой за одним столом, если бы от тебя воняло!

– Что же мне делать?

Олимпиада подняла глаза, все еще прекрасные, в которых отразилась вся ее незлобная, кроткая и доверчивая душа.

– Мне так больно это слышать… Я уверена, что они несправедливы ко мне. И еще, авва, меня мучает помысел…

Она замолчала, вновь не решаясь продолжить, и Иоанн вынужден был вновь ободрить ее вопросом:

– Какой еще помысел?

– Помысел… Что они мне в дочери годятся, а так меня оскорбили… И что я не служанка какая-нибудь, а дочь Селевка, внучка Авлавия, вдова Небридия. А она… вáрварка.

Она внезапно выпрямилась и в ее тонком лице ясно высветились сословная надменность и так и не уничтоженная за годы борьбы с собой аристократическая красота.

– Так оно и есть, – гневно воскликнул архиепископ. – Вáрварка, наглая, распущенная бабенка, ни о чем более не заботящаяся, как об угождении плоти. Ишь ты, плохо пахнет ей! Грехи ее собственные смердят, не иначе!

– Авва, ты бы поосторожнее… – пролепетала Олимпиада, вновь принимая обычное кротко-покорное выражение. – Оскорбление величества – уголовное преступление, с этим тут очень строго…

– Ты что ли на меня донесешь? – недобро усмехнулся Иоанн.

– Да не будет! – ахнула Олимпиада. – Только ведь и у стен есть уши…

– Ладно, погорячился, – кивнул архиепископ. – Но плакать из-за этого тебе нет причин. Это она придирается, возможно, завидует, что имения твои ей не достались. Это ж сколько можно было себе платьев заказать, да украшений! А так – мало того, что все на пропитание нищих ушло, ей еще самой из своих средств с нищими делиться приходится…

– Но что же мне делать, если я буду еще ходить во дворец? Я и так моюсь каждый месяц, чаще вдовицам и не нужно.

– Омытому водами крещения омовения вообще не нужны, – убежденно произнес Иоанн. – Вон, монахи-подвижники в пустыне не моются десятилетиями и нет от них никакого смрада, потому что жизнь их чистая, равноангельская. Но ты ведь и во дворце бываешь не чаще раза в месяц. Совершай омовение как раз перед тем, как идти туда. И о безупречности одежд позаботься.

– Поняла, авва, поняла, – радостно закивала Олимпиада.

– Ну, вот и славно. А то, чего вздумала, глупая – плакать из-за таких пустяков! Истинные наши слезы, плач покаянный, не должны быть видимы миру. А раздачу милостыни мы устроим ровно на память священномучника Вавилы, да и слово я тогда скажу о том, как дерзновенный епископ обошелся с царем неправедным – пусть послушает, ей полезно. Ладно, все! Убирай посуду и уходи. А то засиделся я с тобой… Ах, друг Олимпиада, как жаль, что ты женщина…

– Простите, авва, – Олимпиада растянула губы в виноватой улыбке, смахивая слезу.

Архиепископ поднялся и, устремив взор в неведомую высь, прочитал благодарственную молитву за дарованный хлеб насущный. Потом приложил руку к верху живота, пытаясь понять, не повредила ли трапеза. Диаконисса поставила на медный поднос мисочку, кувшин и красовулю и мелкими семенящими шажками вышла из трапезной.

Не успела за ней закрыться дверь, как в комнату вошел мальчик Кандидий со сложенными облачениями. Иоанн уже хотел удалиться к себе в келью, но юноша несмело окликнул его.

– Авва!

– Что тебе?

– Авва, я давно хотел спросить…

– Что еще? – Иоанн устало взглянул на него. Кандидий любил задавать вопросы, и нельзя сказать, что не по делу, но у Иоанна, как правило, не оставалось сил, чтобы отвечать на них.

Кандидий опустил глаза в пол и немного запинаясь, попытался как можно короче и яснее изложить свою мысль.

– Вот, ты на обеде, на котором авва Палладий присутствовал и господин Севериан, говорил, что капище то сгорело от гнева Божия… Значит, Господь, если хочет, может уничтожить их все… Но почему же тогда многие так и стоят нетронутыми? И синагоги, и еретические дома молитвы…

– Сомневаешься в силе Божией? – Иоанн недовольно сдвинул брови.

– Нет-нет, авва, – испуганно пробормотал юноша. – Просто думаю, что было бы лучше, если бы капища совсем исчезли с лица земли…

– Конечно! – горячо поддержал Иоанн. – Но я тебе скажу, почему Господь их не испепеляет.

– Почему? – выдохнул Кандидий, поднимая на архиепископа чистые, доверчивые глаза с синими белками и непроницаемо-черной радужкой.

– Потому что это мы плохо молимся, – архиепископ приблизил к нему лицо и постучал по его гладкому лбу сухими костяшками пальцев. – Вот я тебе точно скажу: в Антиохии, перед тем как случился тот пожар, один благочестивый юноша усиленно молился, чтобы Бог стер с лица земли обиталища бесовские. И в ту же ночь сделалась у него лихорадка, и было ему явлено видение великого пожара, и голос прозвучал во сне: «Господь наш огнь поядающий». А наутро он проснулся здоровым и узнал, что капище сгорело…

– Вот это да! – восхищенно покачал головой Кандидий и, помолчав, нерешительно спросил. – А откуда ты это узнал, авва?

– А это тебя не касается, – резко оборвал его Иоанн. – Я и так сказал тебе, что не должен был говорить. Но это только для того, чтобы ты усерднее молился. Тогда по молитвам твоим Господь и чудеса явит.

И, затворив за собой дверь кельи, изнутри запер ее на ключ.