Читать книгу Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе - Татьяна Меттерних - Страница 5

Взрослые и дети сидели вплотную друг к другу на оставшихся ещё стульях – вокруг громоздились упакованные сумки и чемоданы.

«Закройте двери». – Тишина. Короткая молитва. – «Перекрестились. Вначале встает самый младший».

И хотя это был обычный ритуал перед каждой поездкой, в этот раз мы готовились к решающему повороту в нашей жизни, так как мы покидали Германию и двигались в направлении на Париж, где уже обосновались наши родственники. Как ни грустно было нам уезжать, мы вдруг стали чужими в пустом доме. Было тяжело выбирать между тем, что взять с собой, а что оставить, – для раздумий нам не дали времени. Лишь одну корзину с игрушками было разрешено взять с собой, всё остальное надо было оставить и подарить другим: «Это доставит радость другим детям».

Какое слабое утешение!

«Мы вообще не могли ничего взять с собой, когда уезжали из России», – гордо рассказывали мы младшим. Мисси была тогда слишком мала, чтобы помнить об этом, а Георгий чувствовал себя и без того обманутым, так как он родился в эмиграции и считал себя поэтому обворованным в своем прошлом. И тем не менее он сочинял дикие истории о своих воображаемых приключениях в России и рассказывал их посторонним, до тех пор пока мы его не слышали и не останавливали. По какой-то необъяснимой причине поездка была прервана уже в Страсбурге. Наш багаж, который не находился на складе «Devant», в Баден-Бадене, ждал нас где-то; мы – мама, воспитательница и пятеро детей – поселились в отеле «Националь» напротив вокзала. Папа выехал раньше нас, чтобы подготовить все для нашего прибытия.

Наши окна выходили на вокзальную площадь, которая выглядела довольно мрачной из-за ноябрьского тумана, дыма и копоти. Трамваи стонали и скрипели на поворотах, и похожий на гриб колокольчик звенел от беспрерывного нажатия водителем на ножную педаль. Уличные фонари качались взад и вперед и блестели на ветру и дожде.

Привычный распорядок для детской был сразу же возобновлён няней: длинные прогулки, занятия, чай с английским печеньем или – в случае нужды – с французскими бриошами и печеньем Madeleines. Свежий воздух был манией мама. Она жила в постоянном страхе перед чахоткой, этим чудовищем, которое особенно поражало молодежь и уносило без разбору столь многих в недавнем прошлом. Мы гуляли при любой погоде. Чтобы достичь каналов на окраине города, мы садились иногда на трамвай. Он весело гремел, когда ехал быстрее, чем позволяли его возможности, пока не соскакивала дуга с протестующим скрипом с электрических проводов. Водитель с покачивающейся на спине сумкой, полной пёстрых билетов, выходил и ловко отводил дугу назад, и на нас опускался пучок искр.

Наконец мы добрались до Парижа, где поселились в маленьком отеле на Университетской улице. Утром мы завтракали в бистро на углу: большая чашка вкусного кофе, дымящееся горячее молоко и длинный хрустящий хлеб с ветчиной, которая была намазана острой горчицей. «Хорошие клиенты», – кивал владелец бистро, удивляясь нашему аппетиту.

Маленькая дочка дворника, которой было приблизительно столько же лет, сколько и мне, научила меня игре «Марель»: мы прыгали во дворе на одной ноге, передвигая кончиками башмаков камешек через нарисованные квадраты.

В воздухе висело ожидание. Но чего же ждали мы? Мы этого не знали. Может быть, надежда вернуться в Россию ещё не превратилась в окончательный отказ от неё. Проходили месяцы, и ничего не менялось. Мы часто навещали бабушку и двоюродных братьев и сестёр и встречали всё больше русских детей, чьи родители были дружны с нашими.

Не выраженная словами линия раздела пролегла странным образом между петербургскими и московскими эмигрантами, хотя большинство из них были родственниками. Последние всё прибывали и собирались в пригороде Кламар, и жили там при всё более скромных обстоятельствах. Мама сердилась из-за того, что они слишком легко принимали симптомы бедности; пили, например, из банок для варенья, вместо того чтобы пить из стаканов, «когда и те, и другие стоят те же 90 сантимов».

Большинство из санкт-петербургской группы ехали в сопровождении своих английских воспитательниц, многие из которых навсегда остались со своими семьями даже без оплаты, – таким образом они создавали некую стабильность в водовороте эмигрантских судеб.

Дети из Москвы смеялись над нашими нарядными платьями, хорошими манерами и акцентом: «Англичане!» – глумились они. Но вскоре были похоронены клановые различия; в наилучшем согласии мы вместе играли в бурные игры, пели в хоре и разыгрывали шарады.

Продолжительные прогулки вели нас в Люксембургский сад, сначала мимо стен с надписью «Запрещено…», затем к ряду дешёвых магазинчиков, наполненных иконами и изделиями Фаберже, предметами искусства и драгоценностями; они попадали сюда из находящегося поблизости ломбарда – последнего прибежища многих эмигрантов.

Мы чаще всего предпочитали пересечь реку, чтобы дойти до Тюильри, где блестящие каштаны лопались в своей кожуре, падая на землю, – зрелые, словно подарки для нас. Когда парковые сторожа не видели, дети бегали по чисто сметенным в кучки палым листьям и пронзительно громко кричали перед какой-нибудь вечно сердитой и готовой на крик французской мамой, которая неприятно высоким тонким голосом ругалась: «Хочешь пощечину?!».

Шум проносящегося вдали транспорта и резкий запах бензина окружали четырёхугольник сада, словно это был остров. В одном конце его дворцы были окрашены в лучах заходящего солнца в розовый цвет, а на другом – светились золотом. В такой мирной атмосфере вечера трудно было себе представить, что в таком же окружении из-под гильотины катилось немало голов. Усталые, мы возвращались домой. Однажды я споткнулась, запуталась в своём деревянном обруче и оказалась неожиданно перед мчащимся на меня высотой с дом зеленым автобусом. Завизжали тормоза, со всех сторон на меня смотрели испуганные лица. Меня подняли, потрясли, почистили – и отправили домой. Оставшиеся деньги папа утонули в инфляции немецкой марки, поэтому он был вынужден часто ездить в Литву. Тамошняя политическая обстановка была ещё очень далека от устойчивости, поэтому родители считали, что нам лучше остаться на это время во Франции. Стремительные меры экономии средств вынудили нас расстаться с нашей любимой воспитательницей. Мама, которую мы обожали, заполняла с этих пор всю нашу жизнь и была нам надежной защитой в чужом мире.

Её зелёные глаза и пышные бронзового оттенка волосы, которые с течением времени стали медно-золотистыми и доставали ей до талии, были типичны для Вяземских. Каждый миг её жизни, казалось, был переполнен волнующими приключениями. Она никогда не утрачивала своей полной ожидания радости жизни, которая включала и отличный аппетит, но ей приходилось оберегать свою фигуру спорадическими днями голодания: то молочный день, то фруктовый, – хотя она не терпела ни того, ни другого.

Во все времена в моде была какая-нибудь часть женского тела. Перед Первой мировой войной очень ценился обнажающий плечи вырез. Так, гладкое декольте мама и её великолепный цвет лица, когда она была девушкой, заменяли ей неправильность черт: рот с крупными белыми зубами казался слишком большим; нос трудно определяем в своей форме – забота столь многих русских; слишком решительный подбородок. Её жизнелюбие и разносторонние интересы восхищали, но и утомляли окружающих. Никогда с ней не было скучно, так как она была удивительно гибка – от самых дурашливых выходок до глубокого, искреннего сострадания каждому, с кем случалось несчастье или несправедливость, и она погружалась в неутешное горе, когда теряла любимого человека: своего отца, братьев (особенно Дмитрия) и позднее сына Александра. Бесстрашная, как физически, так и морально, неспособная к зависти, ханжеству, тщеславию или эгоизму, исполненная лучших намерений в адрес пострадавшего, в порыве собственных чувств она могла не заметить чувств другого человека.

Мы любили слушать её рассказы о детстве, причём авторитет её нисколько не пострадал, когда мы узнали, что ребенком она была настоящим сорванцом, вытворявшим часто дурные шутки.

В Санкт-Петербурге в начале 90-х годов её бабушка, графиня Левашова, сидела в кругу нескольких пожилых дам за чаем, когда появилась её маленькая внучка Лидия, для того чтобы, как это было принято, быть представленной. Появившись, она глубоко поклонилась и жестом мушкетёра сняла свою широкополую шляпу, а из-под неё выскочило несколько совершенно обезумевших лягушек, которые удобно расселись на её только что остриженной голове, – столь радикальное удаление волос было вызвано перенесённым недавно тяжёлым заболеванием, тифом; предполагали, что после этой меры волосы станут более густыми.

Однажды от неё убежала большая собака лайка, которая повиновалась только резкому свистку полицейского. Позабыв правила, запрещающие юной особе покидать дом без сопровождения, она выбежала на улицу и вскочила в первые попавшиеся дрожки. Стоя позади коренастого кучера и крепко держась за его плечи – хвост огненных волос развевался на ветру, – она резко свистела в свисток, пока дрожки гонялись по улицам столицы за собакой. Переполох, волнение, остановка движения! Полицейские доставили её домой и пообещали, что обязательно найдут её собаку, но настояли на том, чтобы конфисковать свисток: «Барышня, нельзя так!».

Её отец, генерал-адъютант царя, член Совета при Высочайшем дворе и министр уделов, был восхищён своей жизнерадостной, страстной и умной, способной на проказу и всё же такой отзывчивой маленькой дочкой и очень баловал её. Он же был для неё единственным авторитетом, который она признавала. Одно его слово: «Дилька, довольно!» – останавливало немедленно любой её порыв.

Её мать, мягкая и высококультурная, глубоко уважаемая и любимая всей семьей, сравнительно рано удалилась от общественной жизни, чтобы избегнуть возможных трений со своим мужем, перед обаянием которого трудно было кому-нибудь устоять. Она заботилась о воспитании детей и обо всём семейном укладе жизни. Семья выезжала в определённое время в деревню из Санкт-Петербурга, а затем так же и назад. Английские воспитательницы, французские гувернантки, швейцарский домашний учитель, немецкая горничная прививали детям все три языка, правда, различным образом: детский английский, литературный французский и ломаный немецкий. Может быть, с помощью иностранных влияний хотели приглушить и смягчить страстный и противоречивый темперамент и – по западным меркам – преувеличенную эмоциональность, столь свойственные многим русским.

Музыка, Закон Божий и чтение были содержанием воспитания в раннем детстве. Все дети – трое братьев мама и она – посещали гимназию: девочки и мальчики раздельно – все в мундирах или одинаковых платьях. От детей ожидали, что они сдадут все экзамены с золотой медалью, что и последовало. Дома и в гимназии царила железная дисциплина, чтобы выравнять привилегии и роскошь; обращалось также определенное внимание и на церемониал, чтобы усилить приверженность важным традициям и проявить уважение к ним.

Ещё далеко впереди было время, когда приходилось извиняться за проявление авторитарности, и молодое поколение открыто и невинно готовилось к тому, чтобы однажды повести за собой других, активно и с сознанием ответственности. С раннего детства молодым людям прививали готовность принимать на себя любой жизненный вызов, любить Отечество и служить царю. Им чётко было представлены основные национальные ценности и политические цели страны. И в случае войны народы рассматривались как органическое соединение людей, а не как нация абстрактной величины. Времена, когда летели головы, если так вздумалось царю, прошли. Сейчас каждый чувствовал себя прочно на своём месте, имея чётко определённые обязанности, без необходимости подтверждать, кто он. Отсюда происходила независимость собственного мнения и внутренняя свобода, которая зачастую сочеталась с определённым равнодушием к материальным вещам жизни. Это небрежение составляло ценную основу, когда судьба вдруг делала крутой поворот.

Столь светская дореволюционная французская аристократия рассматривала, кажется, Бога как высокочтимого союзника, который за то, что он обеспечил ей счастье и прогресс, заслужил признание, внимание и верную преданность. Совсем иначе обстояло дело в России, где религия была серьёзной и сущностной – как духовной, так и этической основой всего поведения, сколь бы не обременён ошибками мог быть каждый отдельно взятый грешник.

Эта установка ничуть не изменилась на чужбине, в изменившихся условиях; но воспитание с подготовкой на ведущие роли сделало многих эмигрантов неспособными к подчинению, к однообразной нетворческой работе, даже к повседневности. Неудивительно, что они были совершенно неспособны к зарабатыванию денег предпринимательством. Возможно, что тогда уже осознавали эту слабость воспитания. Например, чтобы привить мама основы экономического управления хозяйством – она должна была унаследовать значительное состояние, – а также для понимания ценности денег для тех, кто их не имел, она должна была покрывать все имеющиеся расходы в школе для сирот из своих карманных денег. Под руководством своей английской гувернантки она преподавала детям, которые были едва ли моложе, чем она сама. Но, несмотря на этот опыт, она никогда не приобрела чувства ценности денег и всегда тратила их щедро, – но никогда для себя.

Дома от неё и её братьев ожидали, что они будут слушать приглашенных знаменитых гостей и вести с ними беседы: это были писатели, историки, известные путешественники, государственные деятели. Детей брали с собой на все важные мероприятия и посылали часто на концерты, в театр и в балет Несколько лет спустя мама закончила консерваторию по классу фортепиано и пения; затем, в 1906 году, её отправили в Оксфорд. Она была одной из первых девушек, которые в это время учились там в университете.

Это было время хорошо организованных занятий, прерываемое и оживляемое мероприятиями, полными юной жизнерадостности и бурного веселья. Когда дети подросли и стали взрослыми, их закружило в вихре зимних балов и фестивалей. Мама была заводилой в группе молодых людей, которые называли себя «шайка». Они вместе ходили на балы и празднества, или сами их организовывали.

Они создали даже оркестр, так как каждый играл на каком-нибудь инструменте. Кроме того, они ставили спектакли и занимались фигурным катанием на льду. Иногда они принимали в свои ряды более вялых и затягивали их в свой весёлый круг.

Мама настаивала на том, что они никогда не отделялись от других; несмотря на это, мы подумали, как грустно было, вероятно, не принадлежать к этой предприимчивой и блестящей группе. И хотя рассказы о том прекрасном времени звучали для нас как сказка, мы были счастливы сознанием, что у мама была такая великолепная юность, – до того как на неё обрушилось всё ужасное.

Она страстно интересовалась театром. Её семья была всерьёз озабочена тем, что она могла бы броситься в театральную карьеру; но с облегчением вздохнула, когда она обручилась с другом и сотрудником своего старшего брата Бориса.

Владения и главное поле деятельности моего отца, князя Иллариона Сергеевича Васильчикова, были расположены в Литве, где он, будучи предводителем дворянства, часто замещал губернатора. Так как губернатор был холост, на мама пали обязательства, для которых она, казалось, была слишком молода: приёмы, благотворительность, проблемы работы с меньшинствами. Один ребёнок следовал за другим, но это едва ли могло приглушить её общественную деятельность. Она удивительно хорошо ладила со своей свекровью, зато её прирожденная непунктуальность приводила в отчаяние её бедного свёкра. Как генерал армии, он привык, чтобы его обязательно слушались и вовремя являлись, но здесь ничего нельзя было поделать. Он шагал взад и вперед и качал укоризненно часы в руке, пока она наконец не влетала – всегда с каким-нибудь невероятным объяснением и какой-нибудь оживлённо изложенной историей, которая должна была всё оправдать.

Бабушка любила слушать в послеобеденное время успокаивающий звук сгребаемого садовниками гравия в саду. Было безразлично, когда они это делали: в послеобеденный час или рано утром, но много лет спустя наши знакомые, русские эмигранты, которые мучились с какой-нибудь незначительной работой, вспоминали со вздохом об этой бабушкиной привычке, которая казалась им символом другого, утраченного, распорядка жизни: «Только представить себе, что твоя бабушка…».

Хотя Россия была совершенно неподготовлена к началу Первой мировой войны, она вызвала в стране волну восторга и патриотизма. Дамы, которые выехали на фронт, чтобы самоотверженно работать сёстрами Красного Креста, брали с собой свои драгоценности для будущих приемов и балов в Берлине, когда победоносные союзники вступят в столицу побеждённой Германии. Венский конгресс казался им достаточным основанием для этого.

Со свойственным ей размахом и пониманием дела, когда речь шла о других, мама возглавила во время войны поезд-лазарет раненых на Северо-Восточном фронте и прерывала свою деятельность лишь незадолго до рождения того или иного ребёнка. Путём обхода бюрократических преград благодаря контактам с необходимыми организациями ей удавалось получать для своих раненых и сестёр лучшие лекарства и создать прекрасные условия для ухода за ранеными. По докладам тех лет, её поезд Красного Креста действовал с большой эффективностью даже тогда, когда отмечался общий развал.

Затем последовали убийства её братьев и столь многих, кого она любила; утрата её мира, бегство и эмиграция – все было осложнено из-за четверых детей и пятого, ожидаемого. Без денег, без иностранного капитала и без реальной помощи папа!

Он по натуре был склонен к пессимизму и, видимо, никак не смог оправиться от потерь и эмиграции, которые разрушили его уверенность в себе. Казалось, что у него исчезла всякая жизнерадостность. У него не только была оборвана многообещающая карьера в её самом начале: так как он был воспитан для государственной службы в широчайшем смысле, он посвятил всю свою жизнь службе Отечеству. Папа интенсивно занимался проектами развития дальних провинций России, и после свадьбы мои родители ездили во французскую Северную Африку, чтобы изучить там систему колониального управления. В 1912 году эту трехступенчатую модель рассматривали как модель образцового управления.

Папа любил рассказывать нам также о своих поездках в Туркестан и Бухару. Все местные шейхи собирались, чтобы приветствовать прибывший официальный поезд с ревизионной комиссией. Стоя в седлах своих коней, всадники в знак приветствия с криком размахивали своими кривыми саблями; их парчовые халаты сверкали в лучах вечернего солнца, когда они галопом скакали по пустыне, и создавали многокрасочный чудесный ковер, который простирался над равниной.

А в полуподземных подвалах Бухары пленные протягивали свои руки через железные прутья решёток, моля о куске хлеба, так как жестокий эмир правил всё ещё как в Средневековье.

Папа был соседом, приверженцем и сотрудником министра Столыпина, чья программа реформ захватывала все области. Прежде всего для него была важна земельная реформа; она должна была позволить каждому крестьянину стать собственником земельного участка и собственного двора. На плодородных землях, таких как, например, Украина, где не надо было обрабатывать большие земельные участки, чтобы прокормить семью, осуществить эту реформу было сравнительно легко. На больших территориях России, даже там, где крестьяне в качестве промежуточной стадии обрабатывали землю совместно, главной задачей оставался вопрос личной собственности, которую можно было бы по наследству передать потомкам, как бы ни было велико их число.

Создание кооперативных сельскохозяйственных центров, казалось, могло быть решением этой задачи. Столыпин, который сам владел имением в Литве, особенно поощрял высшую сельскохозяйственную школу в Дотнуве, которую наряду с кооперативным центром создал папа.

Но для того чтобы применить тот же принцип во всей России, потребовались бы годы, так как, кроме решения других проблем, нужно было сначала приучить консервативных крестьян к современным способам ведения сельского хозяйства.

Поэтому понятно, что мнение большевиков о Столыпине было как о «реакционере» самого дурного толка: он якобы показал народу дьявольскую приманку собственности и отвлёк отдельного крестьянина от его обязанностей по отношению к общине. Неудивительно, что они его убили.

Во время войны 1914–1918 гг. папа был офицером Генерального штаба. Мы с восторгом услышали однажды, что лётчик, капитан Сикорский доставил его на самолёте от одного командного пункта до другого. Впоследствии Сикорский уехал в Америку. Там, кроме своего увлечения вулканами (осмотрел всё!), он занимался усовершенствованием геликоптеров, о которых он думал тогда, что они являются единственной формой воздухоплавания и что это может принести человечеству лишь хорошее.

Между Февральской и Октябрьской революциями 1917 года папа участвовал ещё, как член Думы, в Поместном соборе, который выбрал патриарха Тихона главой Православной церкви. В то же время он превратил Красный Крест в Совет, так что чиновники низших рангов могли быть включены в управление. Он верил, что существование этих двух полюсов нравственного развития – Красного Креста и Церкви – однажды спасут Россию. Он никогда не жаловался на утрату своих земель, на которые он смотрел лишь как на поле деятельности. «Вещи» не интересовали его; одного или двух красивых предметов поблизости было достаточно, чтобы получать от них эстетическую радость.

Но вот он должен был содержать свою семью! Доходы от литовских имений, которые принадлежали ему ещё два года, растаяли от инфляции немецкой марки, и хотя литовское правительство, несмотря на закон о конфискации имущества, вернуло ему маленький пивоваренный завод, хлопоты, связанные с этим делом, привели финансы к нулю. Осталось лишь разочарование.

Но, по крайней мере, живя в Ковно, природа литовской деревни давала ему чувство, что он снова в России. Он никогда не смог привыкнуть жить на чужбине и страдал от стесненности среди гор и заборов, глубоко тоскуя по бесконечной степи.

Русские часто чувствуют, что душа их расцветает в широких просторах, и без них стеснены – как будто бы они приближают их к небу.

Когда папа был дома, он бесцельно ходил взад и вперед по комнате, как загнанный зверь. Мы ничего не могли сделать, чтобы помочь ему пережить потерю Родины. Мы были важны для него постольку, поскольку представляли часть будущего России, хотя и тогда он любил нас как будто издали. А когда и России для него больше не стало, мы, казалось, тоже потеряли для него интерес.

Для женщин же утрата созданного мужчинами правопорядка и правительства не означала личной трагедии. Мама горевала не о различных институтах власти, а о людях, вещах, о стране и прежде всего о Петербурге. Он значил для нее больше, чем просто город, он составлял часть вещества, из которого была соткана её жизнь. Папа говорил всегда, что сердце России – Москва; но Петербург казался всем петербуржцам символом цивилизованной России, их собственным творением, их подарком стране.

Но тем не менее мама не сдавалась.

«Твоя мать зарычала своим львиным голосом», – пошутил однажды один друг, так как её глубокий альт и звучный смех были действительно неподражаемы. Со своей жизнерадостностью и щедростью она готова была дарить больше, чем часто можно было принять. Воспитанная так, чтобы сверх меры отдавать, она ощущала себя, конечно, стеснённой в поле своей полезной деятельности, словно надела на себя севшую одежду. Возможно, чтобы найти какой-нибудь выход для своей вулканической энергии, она воспитывала и защищала нас действительно, как львица своих детёнышей. Нас дрессировали, толкали туда-сюда, предъявляли к нам чрезмерные требования – и бесконечно любили. Когда нам было нехорошо или что-то угрожало, не было ничего, чего бы она для нас не сделала; если мы болели, она просиживала у наших постелей ночи напролет, читая нам или занимаясь шитьём при приглушённом свете. Она никогда не бездельничала.

Успокаивающие звуки игры на фортепиано в четыре руки с Ириной мягко убаюкивали нас, младших. Активный интерес мама ко всему, чем мы жили, её участие во всём, что нас касалось, будило и в нас искру собственной инициативы.

Нам срочно нужна была возможность дать выход нашей энергии, и мы изобретали шумные игры, которые не подходили к затхлой атмосфере тихих, одетых в плюш арендованных помещений: четыре стула ставились на качающийся стол, который мы с размахом двигали по комнате, – и вот это была уже карета, преследуемая галопирующими врагами, за которыми громко раздавался звук импровизированной плётки. Но старый стол распадался на куски, и мы, глубоко озадаченные, пытались собрать его воедино с помощью верёвок – невыполнимая задача!

Другая увлекательная игра заключалась в том, чтобы гнаться друг за другом дикими прыжками со стула на стол, со стола на кровать, не задев при этом ногами пола. Набив синяков и ссадин, мы приземлялись где-нибудь посредине из-за стука в стену и потолок рассерженных соседей, которые выражали так свой бурный протест. Когда мама возвращалась, ей приходилось объясняться с гневным хозяином, который уже и так был озлоблен на нас из-за несвоевременной уплаты за аренду.

Тот факт, что мама всегда пыталась найти и взять в наём маленький домик с садом, объяснялся, вероятно, тем, что наши скитания по этим провинциальным семейным пансионатам, где дети и собаки, как правило, составляли угнетённое меньшинство, вели к подобным катастрофам.

Для выбора дома определяющими были два критерия: просторный вид и ванные комнаты. Всё остальное, говорила мама, можно было исправить.

При переездах на новое место приглашали священника, даже если мы останавливались в комнатах на короткое время. На стол ставили распятие и миску с водой, длинной процессией мы шагали из комнаты в комнату, где каждый становился у своей кровати. Новый очаг освящался и благословлялся, и в угол столовой ставилась икона. Только тогда мы въезжали по-настоящему в квартиру.

Ирина оказалась отличной поварихой, а мне доверяли всякие другие задания, как, например, управление домом, который мы только что наняли.

Однажды утром пришли три господина неопределённого возраста в очках и в рубашках со стоячими воротничками, чтобы обсудить договор по инвентарю. Я ожидала и принимала их – высокая для своих одиннадцати лет, с высоко закатанными носками и со школьной папкой под мышкой. Тщательно скрывая своё удивление, они диктовали мне предмет за предметом, а я усердно записывала всё в свою школьную тетрадку. Список был, как и положено, подписан ими и удостоверен мною.

Кроме прочего, я была упаковщиком в семье и ныряла с головой в огромные сундуки, дна которых я могла с трудом достигнуть. Эти сундуки-чемоданы были остатками другого мира: из чёрной или коричневой кожи, отделанные медью и снабжённые ремнями с полосами «семейного цвета».

Когда мы были предоставлены сами себе, мы тайно надевали последние платья мама от Doucet – она ещё не решилась продать их – и её огромные шляпы от Reboux, украшенные зелёными и цвета мальвы вуалями. Когда мы смотрели на себя в высокое зеркало, висящее в тёмном коридоре, с удивлением обнаруживали, как красиво и таинственно мы выглядим.

Всё ещё находились остатки из trousseau – приданого мама – слово, которое рождало в нас образы невест, колясок, дворцов, – как из сказок. Мы постепенно осознавали, что молниеносно исчезавшие стопки белья из тончайшего льна с вышитыми короной и монограммой были ценностью; вскоре мне пришлось научиться штопать обветшавшие простыни – для этого мне служила старая детская швейная машинка, с её помощью я штопала большие куски ткани.

«У неё ловкие пальцы, как у отличной горничной…» – как гордилась я, слыша эти слова!

Затем – к большому сожалению – во мне развился талант справляться с дьявольским так называемым кало. Калорифер – это был большой котел, с помощью которого нагревались все комнаты и вода для ванны. Если его оставляли без внимания хоть на минуту, он просто-напросто выходил из строя. Тогда надо было сначала выгрести из него твёрдый шлак и следить за тем, чтобы маленькая железная дверь сразу же не прищемила неловкие пыльцы, потом последовательно загрузить топку сначала связками из бумаги и «margotins» – так назывались просмолённые деревянные поленья с чудодейственным эффектом, связанные в большие пучки острой, как нож, проволокой, затем в топку шли дрова и уголь – и то, и другое сырое, – так что не оставалось ничего другого, как полить керосином вяло вспыхивающую кучку.

Французская страсть к экономии требовала большого терпения к капризам кало, который надежно гарантировал минимальное использование горючего материала. Для меня же каждая топка означала сидение часами в подвале, склонясь над учебниками в ожидании того момента, когда жуткая печка наконец-то загудит успокаивающим постаныванием.

Мисси, мой верный адъютант, как-то пришла, чтобы мне помочь, и чуть было не взлетела вместе с калорифером на воздух: она подлила в топку керосина, хотя огонь был в ней уже достаточно ярким. Пламя, вырвавшееся из открытой дверцы, опалило ей брови и уложенные в «конский хвост» волосы, но она крепко держала сосуд и этим предотвратила большое несчастье.

На мгновение мы испугались, что её лицо чего доброго навсегда останется обезображенным, но всё кончилось благополучно. Она росла и хорошела, превращаясь в невероятно хорошенькую девочку с тонкими и правильными чертами лица, которыми восхищались все взрослые, и нам внушалось относиться уважительно к этому преимуществу Мисси. Во время наших комнатных битв Мисси прикрывала рукой свой нос и кричала: «Не заденьте мой профиль!». Это происходило не из тщеславия, так как она никогда не заботилась о своей внешности, а из-за своего рода чувства ответственности за дар, сохранить который было её долгом.

Эта осторожность Мисси была нам на руку, так как, случись что с носом во время ссоры, или царапина или – Боже упаси! – удар по нему, нам было бы не избежать строгого наказания.

К счастью, и в этом случае с кало спустя несколько дней лицо Мисси приняло прежний облик и она не выглядела больше как белый кролик.

Когда мама не было дома, нам поручалось смотреть за Георгием. Он был весёлым, солнечным ребёнком, и всё же нам было трудно с ним справиться, прежде всего вовремя уложить спать. Вероятно, мы вынуждены были иногда обходиться с ним довольно беспощадно, частично также и для того, чтобы уравновесить баловство мама, что не мешало, однако, держаться нам в тесной солидарности.

С тех пор как мы переехали в предместье Сен-Жермен-ан-Ле, вокруг нас уже не было чужих детей; и тем более каждый из нас стал зависим от общества и изобретательского таланта других братьев и сестёр. Мы выдумывали длинные истории, которые рассказывались в невероятных и романтических эпизодах, и изобретали собственные игры.

Однажды летним вечером от нас убежал Георгий, мы ещё успели его увидеть перелезающим через высокие садовые ворота и держащим рукой колокольчик, чтобы предотвратить его предательский звон. Прежде чем нам удалось выбежать на улицу, он исчез из виду. Время шло, а мы ждали его, дрожа от страха, но когда он наконец появился, сияющий и довольный, с пакетом под мышкой, мы были обезоружены. Он купил на свои сбережения подарок ко дню именин Мисси и не мог удержаться от того, чтобы сразу же не распаковать и не показать нам приобретённую им кукольную гладильную доску со всеми принадлежностями. Впрочем, перед этим он сказал Мисси: «Только обещай, что ты сразу же об этом забудешь, чтобы завтра это было сюрпризом».

Постепенно мы могли справиться с любой домашней работой, но когда нам однажды поручили принести от столяра домой стол, мы постыдились: как мы понесем этот стол под издевательские насмешки наших соклассников? Однако убедить мама в отмене этого поручения было невозможно, она не хотела всерьёз принимать наши возражения. Когда мы появились дома с этим грузом, который, казалось, имел тысячу ног и углов, мы выглядели, по нашему убеждению, ужасно глупо; одновременно нам было стыдно, что мы воспринимали всё это как нечто неприятное.

В принципе, вопрос не состоял в том, чтобы отказаться, так как стыдиться чего-либо считалось аффектацией, либо мещанством. Скорее, надо было сохранить собственные таланты и по возможности реализовать их в практической жизни, а не позволять себе чувствовать себя подавленными или неуверенными в каком-либо неприятном положении. Внутренняя независимость от всякого внешнего обстоятельства считалась основным принципом. Мы ни в коем случае не подвергали это сомнению, но иногда, когда нас охватывали волны слабости, мы сомневались в нашей способности оставаться верными своему принципу.

Вероятно, нас хранил наш ангел-хранитель, так как, из-за того что занятие любым спортом было очень дорого, мы вместо этого выдумывали самые смелые выходки и с нами не случалось никогда никаких несчастий. Всё разумное, что мы могли бы делать, было просто невозможно; у нас никогда не было коньков или теннисной ракетки; и лишь от мечты о собственном велосипеде мы никогда не отказывались. Слишком гордые, чтобы просить, мы ждали часа, когда другие дети одолжат нам свои велосипеды, чтобы затем скатиться с террасы Сен-Жермен счастливыми, опьянёнными скоростью и свистом ветра в ушах.

Когда я однажды ехала «без рук» и при этом держала за поводок большую собаку владельца велосипеда, она неожиданно резко выскочила поперек дороги за кошкой – с ужасными последствиями для меня. В течение многих дней я ковыляла к доктору, и он каждый раз доставал песок и камешки из глубокой дыры в моём колене.

Двое маленьких канадских братьев по фамилии Витмор, друзья Георга, решили незадолго до Рождества сломать свои велосипеды, чтобы быть уверенными, что к празднику они получат новые. С помощью молотка и клещей они приступили к делу, а мы безмолвно наблюдали за этим, слишком ошеломлённые, чтобы вымолвить хоть слово.

Много лет спустя я купила Мисси со своего первого заработка самый прекрасный велосипед, какой только могла найти. Ей было тогда, правда, уже пятнадцать лет, но подарок был всё же ещё своевременным.