Читать книгу Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе - Татьяна Меттерних - Страница 9

Мы, три маленьких девочки, было нам тогда лет по десять, сидели в длинных ночных сорочках на перилах галереи, которая располагалась перед нашими комнатами на втором этаже высокого под потолком домашнего театра. Снова мы провели ночь в доме Юсуповых в Булонь-сюр-Сен на окраине Парижа под присмотром княгини Зинаиды, называемой её любимой внучкой Бу, и её преданной здоровенной русской горничной, а также лающего ревнивого пекинеса. Как подруги её внучки Беби, мы воспринимали княгиню как нашу третью бабушку, её сын, князь Феликс Юсупов, и его жена, племянница последнего царя, утверждали, что они неспособны быть воспитателями, и полностью предоставили свою дочь заботам княгини. Она чаще всего отдыхала на диване – с высокой причёской, в элегантных мягко струящихся одеждах с высокой застёжкой, выдержанных всегда в траурных тонах, так как она так и не смогла смириться со смертью своего старшего сына. Она была хрупка и нежна, никогда не повышала голоса и вела спокойную жизнь под защитой своего окружения, обожавшего и уважающего ее. Несмотря на хрупкость, она обладала большой внутренней силой, всегда была полна участия к каждому, постоянно готова на сострадание и помощь, всегда тиха, светла и понимающа. Когда её сын и её друзья проводили с ней несколько часов, они покидали её ожившими, словно напившимися из тайного целебного источника. Мы сидели в её комнате за маленьким столом и рисовали – мы любили играть поблизости от неё. Пить чай рядом с ней было совершенно особенной наградой, и разрешалось лишь тогда, когда она не ждала гостей. Часто она вынуждена была после этого отдыхать, и мы очень следили за тем, чтобы не шуметь, хотя сердили, дразнили и щекотали милую старую горничную, пытаясь втянуть её в нашу возню и отрывая от работы.

Юсуповы всё ещё содержали в своих домах собственные театры, это казалось им естественным. В Булони он был построен и разрисован их другом, художником Александром Яковлевым. Одалиски в светлых тонах, в очаровательно изогнутых позах украшали стены. Покрытый ковром театр походил на большую овальную гостиную, которая была отделена от сцены занавесом и высокой изогнутой ступенькой.

Позднее распространялись разные слухи о том, что происходило в Юсуповском доме; там собиралось пестрое общество: актеры, художники, писатели, которые роем кружились вокруг Феликса; среди них попадались действительно странные личности, так как оригинальность восхищала его. Но и потерянные всякого рода искали у него защиты, и никогда ни один зов о помощи не оставался неуслышанным. Мы, будучи детьми, видели лишь группу одарённых, непосредственных и раскрепощенных гостей, которые музицировали и импровизировали, ставили любительские спектакли, а иногда просто беседовали, что было для нас скучно, хотя разговоры были страстными и оживлёнными и кончались часто взрывом смеха над какой-нибудь остротой. Нам казалась намного веселее сцена, когда повар, который, кроме прочего, необыкновенно играл на балалайке, гремел своим басом, в то время как его высокая белая шапка, символ его ремесла, лежала рядом с ним на украшенном бронзой комоде. Сам Феликс с совершенной дикцией и светлым, приятно звучавшим голосом пел или декламировал русские и зарубежные песни. Он выглядел как ангел, когда стоял, опираясь одной ногой о стул, и слегка трогал струны гитары. Шёлковая чёрная русская рубашка смутно блестела в матовом свете, а большие светло-голубые глаза затуманенно смотрели с его вечно юношеского лица.

Его жена, одетая в эфирные отороченные кисточками платья, наблюдала за ним отстраненно и с восхищением, её такое же безвозрастное лицо было высечено, как камея. Однако неожиданно ей становилось скучно, она разрушала волшебство сухим замечанием своим низким хриплым голосом Романовых. Не моргнув, Феликс гибким жестом приглашал следующего исполнителя.

Мы наблюдали за происходящим с верхней галереи, пока дружеская рука мягко, но настойчиво не тянула нас в постель. Всё в доме было устроено самим Феликсом и имело в себе что-то своеобразное и удивительное. Вода в ванной выливалась из пасти настоящего старого высеченного из камня римского льва, который был впущен в стену и обрамлен пышно растущими растениями и листвой. Одна комната была оборудована как татарская палатка, другая – украшена изображениями редких чудовищ, которые были исполнены с точностью до малейшего волоска и отвратительнейших бородавок. Беби рассказала нам, что её отец написал эти картины за короткое время сразу после убийства Распутина, когда ему казалось, что он одержим злым духом; позднее он никогда больше не смог сделать ничего подобного. Большие попугаи с пёстрыми перьями – подарки бывшего короля Португалии – подкарауливали нас, чтобы зацепить, когда мы мчались мимо, чтобы опять сунуть нос туда, где это нас не касалось. Мы пробирались в комнату Феликса, всю в чёрных тонах, чтобы подивиться на роскошный халат персидского принца, который был разложен на меховом покрывале бархатного дивана. Днем Феликс носил трезво-тёмные облегающие костюмы, но вечером любил переодеваться в театральные.

И в других отношениях всё было необычно. На улице, перед дверью, сумасшедший садовник ворошил гравий. Одетый в обноски фрака со свисающими рукавами и зеленоватый цилиндр, он выглядел, как усталая ласточка, опустившая крылья.

Как это водится у детей, мы принимали всё, как оно было, не подвергая ничего сомнению или критике. Но иногда мы всё же были поражены, когда, играя, находили тут или там усыпанные бриллиантами драгоценности Фаберже, которые были просто выброшены, потому что были сломаны и больше неприемлемы. В этом доме материальные ценности не имели значения.

Мы же, постепенно познающие цену деньгам и обременяющее унижение, которое мы чувствовали от их недостатка, находили такое равнодушие к земным богатствам непонятным. Юсуповское богатство ускоренно шло под уклон. Большая его часть была уже потеряна в революцию. И если сравнить то, что они имели некогда в России, с тем, чем они обладали за границей, сбежав туда после революции, то это выглядело бы так, как если бы они пересели с громадного океанского парохода в лодку, если даже эта лодка многим казалась роскошной. Экономия была незнакомым понятием, и об ограничениях поэтому не могло быть и речи: как и когда-то раньше были приняты клубника зимой и цветы вне сезона, широкая благотворительность и щедрая расточительность.

Беби спросила однажды непринужденно: «Где же ложки, которыми мы обычно пользуемся?» – «Не задавай глупых вопросов», – был ответ, так как ложки были заложены. А её отец тем временем принимал внизу кредиторов, смешивая им напитки, как на приёме, и дружески уверял их: «Так как всё равно всё принадлежит вам, господа, позвольте сделать нашу встречу как можно приятнее».

Никто из тех, кого мы знали, кажется, не встречался никогда лично с Распутиным. Мы спросили как-то: «А как же было с фрейлиной Анной Вырубовой, подругой императрицы?» – «Она была взбалмошна, глупа и экзальтированна. Но когда она услышала о целебных силах Распутина, она привела его к постели больного царевича». В остальном его знали только несколько «дам третьего разряда», подобные друзья получили благодаря влиянию Распутина места министров, поскольку царь, как известно, не мог отказать своей жене ни в чём.

Папа видел однажды Распутина на вокзале и рассказывал, что его «белые глаза» показались ему жуткими и отвратительными; «казалось, что он видит тебя насквозь». Папа относился к княгине Бу и её невестке очень вежливо, но к активному участию Феликса в убийстве Распутина – со смешанными чувствами, хотя каждый тогда желал его смерти. Он терпимо относился к детской дружбе мама и Феликса, но одновременно и не имел с ним ничего общего.

Вскоре стало обычаем, что Беби, которую с каждым из нас связывали особые и разные взаимоотношения, проводила летние каникулы с нами. «Дилька, – сказал Феликс мама, – ты знаешь, как воспитывать детей; мы не столь удачливы в этом. Бери её с собой!». Конечно, она это сделала. Родители облегченно вздохнули.

Наш арендный договор истек, и мама, которая окончательно пришла к заключению, что в бедности одинаково хорошо можно жить как в красивом, так и в неприятном месте, отказалась от надежды найти «дачу» в окрестностях Парижа и вместо этого выбрала Бретань – такой здоровый климат для подрастающих детей!

Нам предстояло долгое путешествие на поезде, и мы умоляли мама не опоздать, так как опасались того, что поезд тронется, пыхтя и клубя парами, и упрашивали машиниста ещё чуть-чуть подождать, в то время как мама, совершенно не смущаясь, бежала по перрону, радостно размахивая в воздухе зонтиком, и кричала: «Остановите! Остановите!». Она всегда опаздывала! Её непунктуальность уже была похожа на манию – ведь на этот раз она пообещала не оставлять нас на произвол судьбы. Мы, окружённые багажом, со страхом смотрели, не отрывая взгляда, на красную шапочку начальника состава, который уже со значением потрясал свистком. Мама хотела ещё успеть быстро опустить письмо или купить газету. Когда она вернулась, мы испустили вздох облегчения в нашем купе третьего класса.

В России мы ездили в поезде, где мягкие кресла вагона были покрыты безупречно чистыми льняными чехлами; тогда, чтобы ехать в Крым, был арендован целый вагон, который был присоединён к скорому поезду. А теперь, чтобы защитить нас от грязи и пыли, которые давно больше не существующая няня, конечно же, поругала бы, в купе были повсюду развешаны собранные в оборочку занавески в цветочек.

Два места были ещё свободны, правда, скоро и они были заняты. Пассажиры озадаченно уставились на пеструю палатку, которая их окружала. «Ces étrangers!..» (Эти иностранцы!..)

Как акробат на канате, балансировал проводник по узкой полоске, ведущей от одной двери к другой. Когда он открыл нашу, то оказался словно в цветочной оранжерее. Ошеломлённый, от удивления он жевал свои жёлтые усы и напряженно смотрел сквозь очки в металлической оправе: «Вам-то тут и вправду уютно».

Ирина была уже в том возрасте, когда часто смущаются: она страшно стеснялась за всех нас. Ещё хуже было, когда по прибытии в Бретань лопнула сетка, в которой находились наши резиновые мячи, и они радостно запрыгали по площади перед вокзалом, как выпущенные на свободу лягушки. Бессовестным образом это доставило нам удовольствие подразнить Ирину.

Наконец мы увидели море, которое сверкало, как расплавленный металл. Его мирная поверхность в лучах заходящего солнца ублаготворила нас всех.

В Бег-Майл мы въезжали в новую пристройку Auberge Yvonnou. На завтрак, который щедро состоял из хрустящих рожков, мёда, кофе и горячего молока в больших глиняных чашках, надо было отправляться в главное здание.

Летние занятия принуждали нас проводить ежедневно два часа в затхлой задней комнате, которая пахла деревом, клейкой бумагой от мух и сельскохозяйственными испарениями, – всё вместе акустически было дополнено рёвом коров в близлежащих коровниках. Здесь мы стали специалистами по ловле мух. Всё заключалось в быстром движении руки – техника, которую мы применяли с большой пользой, чтобы освободить на ночь комнату мама от жужжащих насекомых.

До обеда, около одиннадцати часов, после домашних заданий мы бежали на берег, чтобы броситься в пенящиеся ледяные волны. Потом мы строили крепости и автомобили из песка, или гонялись друг за другом по скалам, ловкие, как горные козы, или бегали наперегонки с приливом, убегая от него на выступ скалы и залезая наверх незадолго до того, как новый накат бил в маленькие бухточки.

В хорошую погоду мы обедали во фруктовом саду, «Воn accueil», где раз в неделю даже детям подавали омара. После этого мы ложились веером на светлый сосновый паркет вокруг кровати, мама читала нам выразительно русские стихи. Отдых такого рода, должно быть, был полезен для спины, но, без сомнения, улучшал и наши знания языка.

Небрежно задернутые ситцевые занавески мягко пузырились от послеполуденного ветерка. Он приносил запах свеженамазанных мелом парусиновых сандалий, которые сохли на подоконнике в тёплых солнечных лучах, аромат раздавленных, бродящих молодым вином яблок, водорослей и соли.

В послеобеденной прохладе мы совершали длинные пешеходные прогулки – мама постоянно впереди, энергично задавая темп ходьбы. Беби всё время преследовали маленькие дети и звери. Их матери, правда, ловили своих питомцев, но отогнать собак было невозможно, они следовали за нами длинной просящей процессией.

Во время одной длинной прогулки мама обнаружила в гостиной замка Кериолет, который мы посетили как туристы, удивительно похожий на Беби портрет. Вскоре мы установили, что замок принадлежал некогда одной из теток Юсуповых. Он был передан соседнему городу при определённом обложении доходов от него. Так как эти обложения не вносились, Феликс, который до нашего посещения о существовании этого владения и не подозревал, мог юридически потребовать возвращения ему замка. После долгого процесса он получил это право; Кериолет стал единственным источником его доходов.

Во время наших странствий мы повсюду, даже в самых неожиданных местах, наталкивались на русских родственников и друзей; и Бретань не разочаровала нас в этом отношении, так как очень скоро мы нашли родственников Лопухиных на другой стороне бухты Конкарно. Войны и революции обошли их стороной. Они жили в старом сводчатом здании, обвитом пышным садом.

Казалось, что мы посетили мир Моне и Будена. Пожилые господа носили белые костюмы, шляпы-панамы и имели изящные трости, как это было модно в Бордигере в начале века. Тётя была толстой и уютной, высокий воротник её кружевной блузки был сильно накрахмален, волосы она носила под мягкой шляпой, уложенными в строгий узел. Без всякого кокетства, она выглядела так, как будто бы её внешний облик приобрел такой вид много лет назад раз и навсегда. Мы представляли себе, как они ходили по маковым полям или прогуливались при заходе солнца по покинутому продуваемому ветрами берегу моря. Мило и радушно Лопухины приглашали всех нас, мама и шестерых детей, на вкуснейшие обеды, составленные как стихотворение: вкус, цвет, начало и конец – всё было тщательно продумано и подобрано. Казалось, что наши гостеприимные хозяева никогда не покидали дом, в котором они жили, как в привязанном аэростате; и тем не менее они были в курсе всех событий. Мама наслаждалась беседой с ними и утверждала, что они жили не на Луне. Пока она болтала с ними, мы – Георгий, Беби и я – сидели на молу гавани Конкарно и рисовали, в то время как рыбаки сворачивали свои большие красные паруса и шли домой, чтобы выгрузить улов серебряных извивающихся сардин.

Нас окружала толпа любопытных деревенских парней и попыхивающих трубкой, крепко пропахших морем старых рыбаков, громко рассуждавших за нашими спинами о наших произведениях искусства, что нас очень смущало.

Когда наступила осень, мы бегали по сырой траве фруктовых садов и собирали яблоки. Пришло время молодого сидра, из каждой деревни поднимался паром запах преющих яблок. Все готовились к большому празднику Pardon[3] в честь своего, местного, ангела-хранителя или Девы Марии. Крестьяне собирались из близлежащих и отдалённых мест, празднично одетые в свои красочные одежды: на женщинах были накрахмаленные головные уборы и мелкоплиссированные белые воротники, на мужчинах – кофты, отороченные голубым бархатом, и широкие чёрные шляпы.

Мы выезжали глубоко в страну, чтобы посмотреть на шествия с развевающимися, качающимися знаменами, казалось, они качаются так сами по себе. Крестные ходы тянулись к продуваемым каменным церквам, башни которых, как молящиеся руки, возносились к небу.

За несколько месяцев до этого в Париже по пути домой после пасхальной полночной службы мы попали в аварию на площади Согласия. Другое такси бортом въехало в наше. Обе машины распались на составные части, мы выскочили, как горошины из кожуры, с царапинами, но не раненые. Страховое общество нехотя выплатило нам некоторую сумму, которая оказалась очень кстати для оплаты автомобиля для этих бретонских поездок. Недоверие мама к автомобильному транспорту этим происшествием только усилилось, и с этого дня она объясняла каждому водителю: «Je sors d'un accident» («Недавно я пережила несчастный случай»), чтобы заставить его ехать, как улитка.

Через год-другой мне предстоял экзамен на бакалавра, без успешной сдачи которого любой французский ребенок чувствует себя неполноценным. Я занималась прилежнее, чем когда-либо ранее, что давало мне чувство свободы от гнета всех ограничений и преград. В качестве вознаграждения я действительно хорошо сдала все экзамены.

Иван Вяземский, мой двоюродный брат и друг, во время экзамена был моим спутником-защитником в течение нескольких дней, в которые мы вели нереальную хаотичную жизнь студентов Латинского квартала, так как экзамены проводились в Сорбонне. Пока студенты были совершенно вне себя от сданных экзаменов и пускались в дикие озорства, полицейские не обращали на них внимания, бездумно крутя свои резиновые дубинки. Оживление было усилено политикой: «Action Franciase» и «Jeunesses Patriotiques» бранились с коммунистами, но каждая группа отдельно, для себя.

Никому бы, право, тогда не пришло в голову поджигать машины или вырывать булыжники из мостовой.