Читать книгу Крымский мост - Татьяна Михайловская - Страница 3

СВОБОДА
Мистико-фантастическая проза из цикла «Морская»

«Кали-Ола». Где-то вблизи Севастополя. Здесь и сейчас

Звездопад освещал темнеющее провалами космоса ночное небо. Тем, кто любовался сгорающими в атмосфере исполнителями загаданных и незагаданных желаний, казалось, что гвозди, сдерживающие плоть космоса, наконец не выдержали его напора. Прорыв…

Пожалуй, так и было.

– Пожалуй, слишком холодно, – она натянула поверх обнажённого тела его серый, ещё несколько лет назад ставший просто колючим шерстяным мешком свитер.

Он не откликнулся, лишь слегка приподнялись над закрытыми веками брови в знак удивления.

Слишком холодно. Жара будет потом.

Завизжали сервомоторы купола, открывая две огромные створки крыши. Людям хотелось неба. Люди его получали.

Снова тишина.

Заброшенная обсерватория на самом краешке Крыма. Где-то вдалеке можно разглядеть невооружённым глазом огни ночного Севастополя1. Город не спит. Как можно спать здесь? В краю, зажатом меж двух морей и миров: грязного Чёрного и пшеничного светло-тканого Степного, среди похороненных, почти мифических городов прошлого и бетонно-стального безумия городов настоящего.

Нет, здесь нет всего этого. Лишь обман памяти и фантазии двоих…

– Морская? – он всё же очнулся: видно, одна из падающих звёзд вернулась из глубин мироздания вместе с его душой.

Её очередь молчать.

Теперь будет говорить море…

Чёрное? Степное?

Море Грёз.

– Одиссей возвращался к Пенелопе. Нет. Может, к Итаке? Своей родной женщине… Может ли земля, пусть и родная земля, быть любимой женщиной?

– Но ведь целая звезда смогла…

– Чиар?

– А ты знаешь другую?

– Знаю, мой маг, знаю.

– Одиссей возвращался домой. Упорно, без надежды вернуться, без надежды остаться… собой. Собственно, вернулся не он. Не тот он, что уходил в море, к Трое, за безумным призом – Еленой, обещанной не ему. Пенелопа не простила бы.

– Но ведь простила остальных.

– Блажен незнающий.

– Блажен неверующий.

– Ещё скажи «недумающий», – её глаза смеялись отсветом осыпающегося звёздами неба, больше, чем её улыбка, а он и не видел в ней застывшей печали. – Он обещал вернуться и вернулся. А ты обещал мне расстаться. Но мы до сих пор вместе.

Небо вспыхнуло последней, самой яркой вспышкой акоритовой звезды, коей не суждено добраться больше домой.

Он засыпал…

…Марина. Морская. Я не вернусь…

Сейчас. Но уже не здесь

– Бо-ом. Бо-о-о-ом! Бо-ом… – бьёт большой колокол. И тут же множество малых вторят блаженным звоном своих серебряных язычков. Кого-то отпевают. Кого-то хоронят.

Меня?

Под мокрыми от крови ладонями шершавая твёрдость векового дуба. Почти сталь. Уже почти неживая. И колокола! Колокола – не выросшие ли это плоды в его ветвях?

Странно и страшно. Я впервые там, где не был. Не был ни в одной из жизней. Пусть и помню их тысячи. Неужели на легендарной дороге колоколов?

И память оживает, начинает раскручиваться спиралью в бесконечность. И вот я, как пушкинский кот, начитавшийся сказок, иду по цепи своих рождений налево…

В память. Налево от «Сейчас»

– …А из зубов дракона взойдут стальные побеги. И в срок явятся из плодов воины железные. Одержишь верх над ними, и главное богатство Алкидии будет твоим! – так же печально улыбается мне, Ясону, принцесса Медея, пряча за чёрной вуалью голубые глаза-приливы Морской. Она-то думает, что Ясон явился за ней. Наивная. Я пришёл за Руном. Большего и не надо, но она надеется и верит.

Впрочем, тот приз был слишком высок.

А вот другая…

Ариадна даёт мне в руки клубок. Втайне надеясь…

На что? Что глупый сын пастушьего царя увезёт её из роскоши Крита? От лабиринта-лаборатории человеческих предков, иллидийцев, где глупый царь случайно создал монстра-химеру из своего ДНК как сына. Но Минос не был так глуп, как я тогда…

И Арго, мы предали тебя, как и своих женщин. Аргонавты, где вы? Не за моей ли спиной? В час полуночный приходите тенями, не в силах разделиться на молодых и старых, вы стоите над моей душой, как любовник подсматривает за блаженством сна своей возлюбленной. Вы подсматриваете за мной, виновным лишь в том, что жив. Но если бы каждый из тех, кого я вёл, приходил ко мне…

…и ступаю босою ногою на столетние глыбы Четлана, и поют мне цветные колибри, будто богу из цельного камня. И следом крики воинов за моей спиной. Но людские голоса не пугают демонов. Пусть мы шли напролом, пытаясь своими телами закрыть порталы, ведущие из самого Инферно. Тварей было просто больше. А наша цель меньше. Единственная цель: дать время, пока жрицы приготовят ритуал. И кровь лилась во имя богов. Даже с нижних ступеней зиккурата я видел твои глаза. Последняя из майар Майта принесла тебя в жертву во имя спасения мира. Дабы было куда вернуться…

В наших стекленеющих глазах отражались одни и те же звёзды, и раскалённый купол небесного огня сжигал тела до следующего перерождения…

…Тени, зачем вы приходите сюда? Вспоминать былое? Напрасно. Это тюрьма, выстроенная собственной памятью. Но вы говорите: «Веди», – и я веду в свою память, в свой осквернённый Ирей…

…Фермопилы. Нет, я не был Леонидом, но был убит им. О, это славная смерть от славной руки!

И ты, наложница Ксеркса, оплакивала моё тело, лишь чудом найденное среди других бессмертных. Жаль, слава не защищает так же прочно, как щит. Люди помнят лишь тех, кто сражался в меньшинстве, когда трое побеждали сотню. Лишь павший не вставал с земли. И нас скидывали с утёса. Тела предавали твоим объятьям, Морская. Нас отдавали морю.

И море той крови, нашей крови, натекло за столетия…

…В волчьих скуфейках – малая рать. Мы шли не грабить, мы шли убивать. Ещё не сарматы, не скифы уже. Достойные воли сыны-степняки. Не из рода рабов, посему не рабы. И каждый из нас перед смертью пел. Когда уже другой царь, Дарий, пришёл на наши земли.

В тех битвах мы были воистину бессмертными. Я вел скуфь, не будучи царём, но с дарованным его благословенной рукой трёххвостым бичом.

А где была ты тогда? Вела ли амазонок народа мать в земли будущих женихов? Или уже тогда ждала меня в будущем, готовя палитру, и краски, и белый холст? А может, ты создала нас? Случайно ошиблась, изобразила скифов более свободными, чем ветер, бьющий им в грудь, чуть более сильными, чем небо, давящее на наши плечи, чуть более легендарными, чем были в забытой действительности. И мы стали сарматами, достойными наших пращуров, чей жизни закон – совесть…

…И тени кивают в знак согласия и примирения. Я погибал вместе с ними. С ними за плечами я возвращался.

Сглатываю, как хмельную брагу, память былого, так перед боем кубок выпивают. Я помню каждого из них, когда уходим – больно всем. И в тысячный, и в первый раз, в кровавый час и в божий день. И снова, сквозь сон, я вижу твои глаза. Они сливаются с пламенем и памятью. Глаза Жанны в отсветах костра становятся твоими. Ты надо мной.

Я просыпаюсь, становлюсь на колени. Остается лишь прошептать…

– Расскажи мне, что значит свобода!

«Кали-Ола». Херсонес. После

…Блестит позолота икон. Священный танец свеч, их восковые слёзы, как опадающие платки во имя победителей и побеждённых, катятся вниз. Всё в этом мире катится вниз. Катятся камни лавин небосвода, зажигая мир за витражами храма то во мрак ночи, то во всецветие дня.

Она, моя Марина, держит меня за руку. Молится. Странно. Моя душа принадлежит всем богам и ни одной церкви – так говорила она мне жизнь назад, а теперь, теперь вот молится в храме Его. А я слежу за происходящим вне храма, там, где поднимаются в гору, к камням, теперь к руинам, воздвигнутым во имя князя Владимира Первосвятителя, оборотень-день и оборотень-ночь. И кажется мне: за пределами разрушенного храма нет Вселенной конца. А в пределах храма – на Распятом нет из терний венца.

Но ты привела меня сюда, чтобы показать, что есть свобода даже у меня, закалённого в горнилах смертей во имя веры языческой и остуженного в святых приливах твоей веры христианской. Не зря же ты держала самого Христа на своих волнах. Не зря…

…Колонны Херсонеса. Всё, что осталось от первохристианского храма. Забавно, воздвигнутый на капище храма язычников, он пал точно так же. Заметь, смытый твоими волнами, Морская. Теперь вдали от руин Владимирского храма, но всё же среди руин.

Мы сидим в центре, на остатках мозаики. И оборотень-день, наконец определившийся, кто он, обернувшись пугающим бархатом ночи, где нет опасности, но есть страх – всесильное оружие Космоса. Волны Чёрного плещут совсем рядом, ты чувствуешь их и потому спокойна. Я – нет. Я чувствую город. Не тот, новый город одного парня и сотни девушек: «Сева – сто Поль». Я чувствую город прошлого, Херсонес. Запахи его улочек: чуть правее были рыбные склады, ещё дальше дурманящая запахом свежего винограда винокурня. Взять левее, пройдя по словно напитанным кровью, ещё влажным следам, утопленным в виноградном вине, попадёшь в кузню. Слишком маленькую, пахнущую почти ощутимой на вкус солёной приторностью железа и меди и вином (так часто Ананке, кузнец, любил посидеть у соседа-винодела). И ещё тысячи запахов, у каждого дома, у каждой улочки свой аромат. Вплоть до солёности прибрежных волн Чёрного моря. Морская, я и забыл о тебе. Но ты же рядом, спишь, облокотившись на моё плечо. Не в наших мирах, просто на грани между реальностью, где, к слову, нет меня, и сном, где я есть.

– Я обещал тебя расставание. Оно будет, но лишь потому, что море – стихия. Стихии, как и стихи, – вечны. Ты вечна. А я – персонаж, а персонажи, как и книги, что сгорают уже при 451 градусе по Цельсию, не вечны.

– Но мои картины, мои рукописи, разве они горят? – во сне твоими губами движет морской ветер. Быть может, тобой всегда движет ветер? И я прикасаюсь к твоим губам, пытаясь понять, насколько твои слова – твои. И ощутить соль прибоев, пустоту глубин, сладость слияния, что происходит на закате между морем и небом…

…и твои губы скользят по моему лицу, по скуле, над глазами и ресницами. В лоб целуют – от забот избавляют. В лоб целуешь – память стираешь…

…и Тени отступают от забывшего их, засыпающего человека. И Тени понимают: это свобода…

1

Севастополь – в переводе «Достойный поклонения». Примечание Артёма Фаулера