Читать книгу Смех и слезы - Татьяна Окоменюк - Страница 4

Ваше благородие, госпожа Удача,

Для кого ты добрая, а кому – иначе. Булат Окуджава

Ее звали Виктория Глух. Именем своим она очень гордилась. Как-никак, победа. А вот фамилия явно подкачала. В детском саду Вику дразнили Глухой, в школе – Глухарем. Ученые ономасты в толстой умной книжке, откопанной любознательной девчонкой в районной библиотеке, утверждали, что ее далекие предки, давшие начало фамилии, были глуховаты.

Тут, ясен перец, гордиться было нечем, и Вика стала мечтать о замужестве с целью смены своей дурацкой фамилии.

Вопреки желанию родителей, замуж она вышла рано – в 19, причем, за первого подавшего заявку на семейное строительство. Им оказался недавно пришедший из армии Яшка Пеннер, русский немец, каких у них, на юге Казахстана, было предостаточно. Перед самой свадьбой выяснилось, что расстаться с девичьей фамилией – не судьба, ибо Пеннер в переводе с немецкого означает бомж. Об этом Вику проинформировала ее приятельятельница Тоня, дотошно изучавшая немецкий в надежде сменить их захолустный поселок на Франкфурт, Мюнхен или, на худой случай, Гамбург.

– Согласись, Глух звучит куда лучше, – убеждала она растерявшуюся подругу. – Кроме того, фамилия, так же, как и имя, несет определенную энергетику, влияющую на судьбу ее носителя. Помнишь, как в мультике про капитана Врунгеля пели: «Как вы судно назовете, так оно и поплывет»? Или ты хочешь стать бомжихой?

Бомжихой Вика стать не хотела. Черт с ней, с этой глухой фамилией. В конце концов, в сочетании с именем фамилия Пеннер звучит значительно хуже. Получается: бомжующая Победа. Пусть уж ее Победа остается глуховатой.

Уже после торжественного бракосочетания, на котором ее родители плакали в два голоса, Вика случайно выяснила, что Яшка не просто демобилизовался, а досрочно комиссовался по болезни. У него был туберкулез. И как ее не насторожил его бесконечный кашель, сопровождающийся розовой мокротой, которую он сплевывал прямо себе под ноги? Впрочем, это уже не имело значения: замуж Вика выходила беременной.

Вскоре у них появился сын, с рождения подверженный болезни легких. Он был очень неспокойным – кричал день и ночь. Вначале молодой отец помогал жене по хозяйству: стирал пеленки, вставал ночью к ребенку. Спустя же полгода сорвался и стал пить, мотивируя это раздражением от круглосуточного «дурдома».

Вика очень надеялась, что жизнь наладится: подрастет Сережка, наступит покой, и все вернется в свои берега. Надежда пошатнулась, когда она узнала от соседей, что ее благоверный – потомственный алкоголик. Оказывается, свекор шесть лет назад умер не от воспаления легких, а во время белой горячки бросился под асфальтоукладчик. А старший брат Яшки утонул по пьяни в собственной ванне, оставив сиротами двух девочек-дошкольнят.

Вика пребывала в шоке, но уйти от мужа так и не решилась. «С бедой нужно бороться совместными усилиями», – убеждала она себя. Тем временем, Пеннер с ускорением катился по наклонной, пропивая уже не половину, а всю свою получку. Дошло до того, что больному годовалому мальцу уже не на что было купить молока. Попросить денег у родителей Вика не решалась: пришлось бы рассказать об истинном положении вещей, а у отца – слабое сердце. И ведь предупреждали ж ее родные, что не будет она счастлива с Яковом, что не тот он человек, на которого можно положиться. А она им в ответ: «Это – моя личная жизнь, не надо вмешиваться».

За помощью пришлось обратиться к свекрови. Та дала денег и попросила Вику потерпеть, мол, все образуется. Взялась сидеть с внуком, а невестке посоветовала, как можно скорее, выходить на работу: поправится семейный бюджет, спадет и напряженность в семье.

Вика стала работать в конторе райкомунхоза. Деньги появились, но напряженность не спадала. Наоборот. На почве алкоголизма у Яшки обострилось чувство ревности. Стоило ей выйти из дому за покупками, он набрасывался на нее с кулаками. Сидел «в засаде» под окнами ее работы, рылся в бельевой корзине, проверяя трусы жены на предмет «следов разврата». А однажды собственного тестя, зашедшего к дочери на работу, принял за ее ухажера и, ворвавшись в контору, устроил там погром. Потом разобрался, что ошибочка вышла, но поздно: с сердечным приступом тесть попал в больницу, там и умер.

После похорон отца Вика объявила Пеннерам, что подает на развод. Те упали перед ней на колени, умоляли одуматься. Плакал Сережа, держась за бабкин подол. Плакала свекровь, обещая всяческую помощь и поддержку. Плакал Яков, клянясь «завязать», больше не ревновать, стать примерным отцом и мужем. И Вика сдалась.

Яков и впрямь пить перестал. Когда был трезвым, хоть на выставке его показывай: все в доме переделает, кур и кроликов накормит, с работы встретит, с сыном поиграет. Вика вздохнула с облегчением: «Слава богу! Теперь можно и о втором ребеночке подумать: о дочке, маминой помощнице».

О новой беременности она рассказала матери, когда была уже на третьем месяце. Та только руками всплеснула:

– Да в своем ли ты, девка, уме! Сережку вон на днях на учет в тубдиспансер поставили. Ты думаешь следующий будет здоровее? Побойся бога! Ты хоть в курсе дела, что алкашу твоему дали вторую группу инвалидности? Какие дети?! Разводись скорей, пока он тебя саму с дитем не убил!

Вика расплакалась.

– Мам, он совсем уже не пьет и любит нас. Нельзя же человека всю жизнь ненавидеть за прошлые грехи. Даже в «Библии» сказано, что один раскаявшийся грешник дороже ста праведников.

– Он отца твоего доконал, а тебе хоть бы хны! Или для развода с этим алкашом тебе нужно, чтоб он и меня на тот свет отправил?

– Мам, я же сказала тебе: он в полной завязке!

«Завязка» развязалась уже на следующий день. Когда Вика была на работе, к ним забежала соседка и попросила Якова помочь залатать забор. Рассчиталась, как водится, самогоном.

Когда Вика зашла в дом, там уже был не утренний Яшка, а мерзкое злобное животное. Она собрала необходимые вещи и поехала в райцентр на аборт. Вернулась усталая, разбитая, подавленная. В доме ее ждала свекровь.

– Прости его, деточка, – вздохнула она, поглаживая Вику по голове. – Не ведает, паршивец, что творит. Я тебя очень хорошо понимаю: сама прожила нелегкую жизнь. Отец его покойный так же: трезвый – золото. А, хоть капля пива в организм попадет, – лютый зверь.

Она прижала невестку к груди и заплакала.

– Я вот что хотела тебе сказать, дочка: давай уедем отсюда в Германию. Там он точно пить перестает, не до бутылки будет, когда вокруг столько нового и интересного. Договорились?

– Я подумаю, – пообещала Вика и легла в постель.

Какое-то время Яшки в доме не было, во время запоя он отсиживался у матери. Потом появился, тихий, виноватый, покорный. Вел себя прилично, и жизнь постепенно вошла в свою колею.

Рождество отмечали у свекрови – мать Вики по-прежнему не желала видеть зятя в своем доме. Спиртного на столе не было – только сок с компотом. Когда уже собрались уходить, свекровь приобняла Вику:

– Просьба у меня к тебе, дочка. Большая просьба. У наших дальних родственников есть девочка Аллочка, чудное дитя. Мать ее лишили родительских прав, отца нет. По национальности она русская.

– А я тут причем? – удивилась Вика.

Свекровь погладила ее по плечу:

– Ты дослушай до конца. Девочку эту нужно спасти, забрать отсюда в Германию. Она с нами поедет.

– Как это?

– Да очень просто, – вмешался в разговор Яков, – мы с тобой ее удочерим.

Вика тупо смотрела на мужа.

– Ты не бойся, – продолжала свекровь. – Алка с вами жить не будет. Вы только числиться будете ее родителями. Воспитывать же и заботиться о ней буду я. До отъезда девочка будет находиться у своих родственников, после – у меня. Ваша задача – оформить документы на удочерение и дать ей немецкую фамилию. Нужно сделать доброе дело. Ты же у нас добрая и справедливая… Яшку я уже уговорила, он не против…

– Угу, – оскалился тот, – я не против…

На следующий день Вика поехала к матери и рассказала ей о просьбе Пеннеров. Та долго молчала. Потом произнесла задумчиво:

– Ерунда все это, потому что ты никуда не поедешь.

– Почему?

– Потому что я не дам тебе разрешения на выезд. Это безумие ехать на чужбину с алкоголиком и больным ребенком. Ты там пропадешь. На свекровку свою не надейся, это – тетка с двойным дном. Когда Яшка у нее во время запоев отсиживается, она на пару с ним все твои косточки перемывает. Мне почтальонша Арыпбекова рассказывала. Думаешь, матушка его воспитывает? Как бы не так! Сама к соседке за спиртом бегает, когда ее чадо буянить начинает. Берет в долг, потом пенсией рассчитывается. То же было и с отцом, и со старшим сыном. Гиблая семейка.

А насчет девочки этой, то удочерение – очередной алкогольный бред Пеннеров. Можешь подписывать их бумаги, чтобы кровь тебе не пили. Все равно из этого ничего не выйдет: закон не позволяет усыновление ни алкоголикам, ни инвалидам-туберкулезникам, ни людям, у которых такое количество квадратных метров, как у вас.

Мать ошиблась. Разрешение на удочерение в районо дали. Свекровь, кому следует, сунула взятку, и на все закрыли глаза. Не посмотрели ни на здоровье, ни на поведение, ни на метры. Алла продолжала жить у своих родственников, и вскоре Вика о ней забыла.

Тем временем, Яков вернулся к старому. Свою инвалидную пенсию, размером пять тысяч семьсот десять тенге, пропивал подчистую. Стал тащить из дому все, что имело хоть какую-то ценность. Пропадали куры, кролики, яйца, консервация из погреба, рис, пшено. Все это он продавал за бесценок или менял на бутылку. Стал мочиться в постель и в штаны. Вскоре совсем потерял человеческий облик, превратив в отхожее место угол в спальне. В доме стоял такой запах, что пригласить кого-нибудь в гости было стыдно. Да и самим оставаться в этом свинарнике стало небезопасно. Особенно ребенку с туберкулезом.

Вика забрала сына и перебралась жить к матери. Яков тут же стал водить в дом каких-то бомжих и освободившихся из местной тюрьмы зэчек. С ними спал, пил, распевал песни и дрался.

А однажды явился во двор к Глухам и начал оскорблять Вику. Теща вышла из дому с кочергой в руке, велев дебоширу убираться к своим собутыльницам.

– Не вернется к тебе Вика, – пообещала она зятю, – и в Германию с вами не поедет. Не дам я ей письменного разрешения. А завтра пойдем с ней в районо, где она откажется от фиктивного удочерения вашей Аллочки.

Яков бросился к теще, ухватил ее за горло и стал душить. Та изо всех сил огрела зятя кочергой по темечку. В больницу попали оба: Яков – с черепно-мозговой, теща – с механической травмой горла.

На Пеннере, как на собаке, все сразу зажило, а старшая Глух не могла больше есть – глотательные движения причиняли ей страшную боль. Через полгода она умерла от рака горла.

На нервной почве Вика попала в психоневрологическую клинику. Сережа поселился у Пеннерши. Бабку он любил, отца-алкоголика тоже. К Вике же относился снисходительно-равнодушно. Когда ее выписали, сказал: «Мам, не выпендривайся, возвращайся домой. Я не хочу жить на отшибе. Лучше останусь у бабы Акады», и она покорно пошла к Пеннерам.

В доме было чисто, проветрено. Кое-каких вещей не хватало. Появилось и кое-что новое. Например, «ссакопровод». Именно так назвал Сережа странное отверстие в стене родительской спальни, явившееся изобретением хозяина. Как объяснил сын, Яков принес откуда-то трубу, распилил ее надвое, и пробив наружу дыру на уровне своей кровати, вывел через нее «желоб» прямо в палисадник. Теперь ему не нужно было вставать с постели по малой нужде. Достаточно было повернуться к стене, пристроить свое «хозяйство» к трубе.

– Правда, класс? – не мог скрыть своего восторга Сережа. – Папа и мне обещал сделать такой же.

У Вики аж мороз по коже пошел. Она вышла в палисадник и ужаснулась внешнему виду этого «ноу-хау». Внизу, под желобом, трава пожухла, вокруг роились большие зеленые мухи и стояла такая вонь, что домашней живности впору было выдавать противогазы.

Женщина прошла к курятнику с крольчатником. Никакого живого духу там не наблюдалось. Стало быть, все пропито.

– А отец-то где? – спросила она Сережу устало.

– Дык, в больнице лежит, где ж еще.

Оказалось, что, от постоянной лежки на земле, у Якова развился парапроктит. Две операции ему уже сделали, предстояла еще одна, самая сложная.

Из больницы свекровь забрала сына к себе и продолжала его выхаживать методами тибетской медицины. Через два месяца он вернулся домой, худущий, трясущийся, виноватый и стал перед женой на колени: «Прости меня, если можешь. Недолго уж мне осталось…».

И она, в очередной раз, простила. Продержался Яков недолго, недели три. Потом закружилась старая карусель: четыре месяца запой, месяц передышка и новый запой.

Вика тянула семью из последних сил. Чтобы как-то прокормиться и лечить больного ребенка, ей пришлось совмещать три работы. Зарплату к тому времени платить перестали, но продуктами обеспечивали неплохо: рассчитывались живой скотиной, мясом, молоком, рисом, картошкой. Излишки можно было поменять на вещи или продать. И пока Вика в выходной день стояла на рынке, Яков ходил по базарным рядам с протянутой рукой, выпрашивая милостыню на выпивку. Выглядел так, что подавали.

От постоянных пьянок у него началась алкогольная эпилепсия. Мужчина терял сознание, заглатывал язык, бился в судорогах, боялся оставаться один, слышал какие-то голоса, видел домовых и покойников. Спать ложился со включенным светом, положив под подушку кухонный нож.

Жить с ним стало совершенно невозможно, но свекровь рыдала, умоляла Вику не бросать сына, подождать, пока она соберет денег и свозит его на лечение.

Обещание свое Акада выполнила. Она отвезла Якова в Кызылординскую частную наркологическую клинику, где он прошел курс кодирования сроком на три года. Пить Яков перестал, зато стал полным импотентом и неврастеником. Вот и думай, что лучше.

К его возвращению из клиники пришли наконец документы с разрешением на выезд в Германию, и вскоре семья Пеннеров, в составе пяти человек, оказалась во Фридланде, в переселенческом лагере. Через несколько дней их передислоцировали в Саксонию. Началась иммигрантская жизнь.

В общежитии семью разместили в двух комнатах: Вику с Яковом – в одной, свекровь с внуками – в другой. Стали разбираться с бумагами, и тут Вика неожиданно для себя выяснила, что свекровь получила, положенный «паровозу», четвертый параграф. Яков с детьми, положенный прицепным вагонам, седьмой. А она сама, играющая в этой конструкции роль пятого, запасного, колеса – восьмой. С этого, собственно, и начались ее закордонные мытарства.

Открылось и настоящее лицо доброй бабушки Акады, на колени бухавшейся перед русской невесткой в Казахстане. Они с сыном и, что самое страшное, с внуком, почувствовали вдруг себя настоящими, «качественными» немцами, хозяевами жизни, которым сам бог велел куражиться над носителем непрестижного, восьмого параграфа.

Свекровь тут же стала попрекать Вику каждым съеденным куском хлеба, убеждая ее в том, что та, дескать, сидит у них на шее. Что на нее, нахлебницу, государство ничего не платит. Яков подтверждал слова матери, сын подленько ухмылялся. Только в глазах заходившейся в кашле Аллы читалось какое-то сочувствие.

Вика тоже жалела девочку: та – практически сирота, причем, вечно простуженная. Стала лечить ее кашель народными средствами, не помогает. Поделилась проблемой с мужем, тот и признался: «У Алки – тубик». Виктория аж вскрикнула. За что ж ей наказание-то такое: не родня, а сплошной тубдиспансер».

Тем временем, отношения в семье Пеннеров накалялись. Яков с матерью буквально сживали Вику со свету: оскорбляли, прятали ее вещи и продукты. Дошло до того, что она три дня сидела на одной воде.

Как-то, расплакавшись, Вика рассказала о своем незавидном положении Вальке Тишлерихе, тетке из соседнего корпуса, стокилограммовой украинке, приехавшей со своей семьей из Закарпатья. У той, несмотря на восьмой параграф, ее собственные «арийцы» по одной половице ходили и дышали в одну ноздрю. Валька накормила соседку, внимательно ее выслушала.

– Тю-ууу, – сплюнула она на пол, – ты че, совсем дурная? Какое нахлебничество? На тебя социал перечисляют, а на каждого из твоих наследников – еще и детские деньги. Ты разве не в курсе?

Вика отрицательно замотала головой:

– Меня в бумажные дела не посвящают. Все обсуждают в мое отсутствие. Счет у нас у всех общий, а карточки банковской я ни разу и в руках не держала.

– Ну ты даешь, – протянула она недоверчиво. – Чем же эти гестаповцы тебя пришантажировали? Общим имуществом, оставленным на родине?

– Да нет, – усмехнулась Вика горько. – Я перед отъездом мамин дом продала. Деньги Акада в общий котел забрала. Ну, и хибару свою мы реализовали, правда, по цене собачьей будки. Зато свекровь за свою домину неплохо выручила. Так что, нет у нас там никакого имущества.

– Так может, ты болезнью какой страдаешь или вредными привычками?

– Что ты! Непьющая я. Это Яшка мой – хронический алкоголик. К тому же, болен туберкулезом, инвалидную группу имеет. Он чахотку и сыну передал… – разрыдалась Вика вголос, поведав Валентине свою семейную историю.

Та всплеснула своими пухлыми ручками:

– Тогда ты – идиотка клиническая! Да они тебе пятки целовать должны, а не голодом морить. Хотя… таким, как ты, ничего не целуют. Таких обычно бьют и плакать не дают. Ты хоть понимаешь, сколько ошибок в жизни наделала? Что ни шаг – то глупость…

– Валь, а может это просто мой крест?

Украинка раскатисто захохотала:

– Крестоносец ты наш! Ну и бабы живут в казахских селеньях… Впрочем, в русских они тоже встречаются. У меня сильное подозрение, что тебе нравится роль вечной жертвы. Мазохистка чертова! Какая же ты после этого госпожа Удача?

Вика перестала плакать, недоуменно уставившись на Тишлершу:

– Какая еще удача?

– Вот те на! – фыркнула толстуха. – Тебя здесь все так зовут. Потому как фамилия счастливая – фрау Глюк.

Женщина впала в ступор. Приехав в Германию, она, конечно, заметила, что на ее фамилию немцы реагируют как-то неадекватно: улыбаются, многозначительно подмаргивают, кивают головой. Она это отнесла на счет многочисленных странностей аборигенов. А ее, оказывается, так записали в иностранном паспорте: не Gluch, а Gluck!

– Валь, я в трансе, – выдохнула Вика. – Не Глюк я, а Глух. Не пойму только, как я проморгала эту описку-то.

– Это не описка, – пояснила Валька, наворачивая уже вторую миску вареников с капустой. – Просто в иностранные паспорта наши фамилии переводят на французский манер, а читаются они здесь по-немецки. Отсюда и отдельные несоответствия. Короче, радуйся теперь, что являешься не кем- нибудь, а госпожой Удачей. А потому чеши сейчас к Пеннерше и требуй свою банковскую карточку. Ничего себе! Там ее деньги за проданный дом лежат, а она без куска хлеба сидит, как собака цепная.

Воодушевленная информацией о своем статусе Счастливой Победы, Вика выдвинула Акаде ультиматум: та отдает ей банковскую карточку и прекращает издевательства или она забирает сына и требует у властей отдельное от Пеннеров жилье.

Огорошенные нестандартным поведением Виктории, Акада с Яковом минуты две молчали. Потом, собравшись с мыслями, бабка сказала:

– А кто тебе сказал, что Сережа пойдет с тобой? Он на любом суде подтвердит, что мать ты непутевая. Что его воспитывала, в основном, я, пока ты по мужикам шлялась. – От неожиданности Вика упала на рядом стоящий стул. – И будешь ты после развода платить нам алименты на двух детей.

– Как это? – не поверила Глух своим ушам.

– А так, – ухмыльнулась Акада, – я – пенсионерка, Яшка – инвалид. Дети остаются с нами. Нам самим их не поднять. При разводе тебе начислят алименты. Здесь не смотрят: баба ты или мужик, всех стригут одинаково. Без языка тебе приличной работы не найти. Будешь туалеты на автобане убирать и половину денег перечислять на детей.

– Вы же говорили, что Алла – это ваша забота! – возмутилась Вика. – Она не имеет к нашей семье никакого отношения!

– Ошибаешься, – вклинился Яков. – Алка – моя внебрачная дочь. А ты была нам нужна только для того, чтоб ее сюда перевезти. Свою миссию ты уже выполнила. Так что, катись обратно в Казахстан.

От услышанного у женщины потемнело в глазах, и она стала медленно заваливаться на пол вместе со стулом. Очнулась на полу – никто и не подумал положить ее на кровать.

С трудом поднявшись, Виктория присела на подоконник. За столом, болтая ногами, сидел Сережа и, как ни в чем не бывало, прихлебывал из пиалы чай. Он видел ее, лежащую на полу, и не бросился на помощь, не заставил Якова оказать матери помощь, не позвал соседей. Он спокойно сидел и пил чай. А если бы она умерла?

Вика вдруг вспомнила один эпизод, рассказанный ей матерью. Когда Яков душил пожилую женщину, Сережа бесстрастно наблюдал за потасовкой, раскачиваясь на качелях.

Ей стало по-настоящему страшно за сына, выросшего моральным уродом. «Хорошо, что я послушала мать и не родила второго», – подумала она. А вслух, тихо, но твердо, сказала:

– Отдайте мне деньги за мамин дом.

Аккада сжала сухонькие ручки в кулачки:

– Какие деньги? Их уже нет давно. Перед нашим отъездом я Гаусам долг отдала за Яшкино лечение в клинике. Забудь!

Вика подошла вплотную к свекрови и отчеканила:

– Если в течение двух дней вы не отдадите мои деньги, я пойду к адвокату и заявлю, что меня обманом заставили удочерить Аллу. Что я отказываюсь от удочерения, которое вы провернули при помощи взятки.

В комнате повисла такая тишина, что было слышно, как бьется сердце каждого из присутствующих. Через несколько секунд Яков бросился на Вику с кулаками. Ударом в живот он сбил ее на пол и уже ногами несколько раз приложился к спине свернувшейся калачиком супруги.

Акада не на шутку испугалась: быстро уложила невестку в постель, накрыла ее одеялом и побежала искать аптечку. Когда Вика пришла в себя, свекровь сидела рядом и, гладя ее по плечу, клялась, что вернет ей деньги и до конца своих дней будет сдувать с невестки пылинки.

Та не поверила ни единому слову Пеннерши, но ей все стало вдруг безразличным. Женщина бросила взгляд на Сережу. Тот увлеченно листал журнал с комиксами и громко хохотал над ними. Вика поняла: сына, над которым она так тряслась, ради которого всем жертвовала, у нее больше нет. Нет отца, нет матери, нет дома, куда бы она могла вернуться. Нет ничего. Все ее жертвы оказались напрасными. Права была Валентина: она, Вика, – набитая дура-крестоносица, каких довольно много на необъятных просторах бывшего СССР.

С этого момента в ее комнате появилась еда, возникли соки и шоколад, даже красное вино из русского магазина. Свекровь делала Вике компрессы, примочки, массажи и, знай, приговаривала: «Чего только не случается в семейной жизни: ссорятся-мирятся, потом целуются-милуются. Перемелется – мука будет!».

Остальные домочадцы вели себя так, будто ничего не произошло. Только Яков однажды бросил вскользь: «Если пожалуешься кому, меня, может, и накажут, но тебя тут же вышлют из страны. Раз семья не сложилась, оснований оставаться в Германии у тебя больше не будет. С восьмым параграфом немцы не церемонятся. Я вчера был у адвоката, и он заверил меня, что детей однозначно присудят мне. Так что, прикрыться несовершеннолетним Серегой у тебя не получится».

Вика ничего ему не ответила. Молча, повернулась лицом к стене: нестерпимо ныл огромный синяк на левой ягодице, бедро совершенно опухло, поднялась температура. Доктор, к которому она обратилась слишком поздно, ухватился за голову:

– Да у вас – абсцесс, фрау Глюк! Где вы умудрились так ушибиться?

– С подоконника неудачно соскочила, – ответила Вика, глотая слезы.

На бракоразводном процессе судья не особо прислушивался к словам Викиного адвоката, мятого лохматого типа, опоздавшего на слушания на целых полчаса. Кого еще могли назначить для защиты неимущего иностранца?

Он вяло напомнил присутствующим о сумме за проданные в Казахстане дома, к которым имела отношение его подзащитная. Адвокат противной стороны парировал, что все давно проедено, пропито и пролечено с добровольного согласия госпожи Глюк. К тому же, она оставляет на попечение господина Пеннера старую больную мать и двух тяжелобольных детей, которым нужны особые питание и уход. Не стоит забывать и о том, что и сам господин Пеннер – инвалид, в отличие от абсолютно здоровой госпожи Глюк. Поэтому поднимать вопрос о каких-то там старых счетах, просто некорректно.

Ни слова не прозвучало на процессе о поведении и алкоголизме Якова. Зато Викторию ее бывшее семейство выставило настоящим чудовищем, не умеющим обращаться с детьми и жить в цивилизованном обществе.

Выходя из зала суда Вика слышала, как свекровь, громче, чем это было необходимо, обещала Алле, что теперь ее мама сможет приехать к ним, расписаться с папой и навсегда остаться в Германии. Глаза девочки светились счастьем. Глаза Якова – чувством удовлетворенной мести. Глаза Акады —злорадством. Сережины же, как обычно, излучали тупое безразличие.

***

На дворе стояла весна. На газонах вдоль тротуаров пышно расцветали подснежники, нарциссы, тюльпаны. Красотища! Пели птицы, целовались влюбленные, прогуливались, взявшись за руки, старички. Катались на скейтах подростки. Ухоженные старушки на поводках выгуливали своих питомцев. Деловые люди торопились по неотложным делам.

Вика стояла у окна и наблюдала за чужой жизнью, размеренной, благополучной, счастливой. Она уже неделю дожидалась решения своей участи в приюте для женщин, которым некуда приклонить свою голову. В доме напротив из раскрытого окна звучала песня:

Ваше благородие, госпожа Чужбина,

Жарко обнимала ты, да только не любила…

Значит, кто-то из земляков смотрит «Белое солнце пустыни». Вика бы сейчас с удовольствием к ним присоединлась. Но не судьба, в «Женском доме» – свой распорядок. Скоро сюда придет на беседу русскоязычный психолог. Его пригласили специально для группы «русских» женщин, состоящей из четырех человек: Вики, бабы Оли из Украины, Влады из Белоруссии и Наташки из Рязани. Все они, как впрочем, и остальные двадцать шесть обитательниц приюта: турчанки, польки, хорватки, румынки, албанки, являлись жертвами домашнего насилия и нуждались в помощи психолога, врача и адвоката.

Психолог оказался симпатичным сорокалетним мужчиной с легкой сединой на висках, ямочками на щеках и очаровательной белозубой улыбкой. Для начала он предложил каждой из женщин по очереди рассказать историю, приведшую ее в «Женский дом».

«Вот, оказывается, как, бывает: оставила девичью фамилию из страха превратиться в бомжа, а все равно им стала», – закончила свою исповедь Вика.

Следующей делилась своей печалью заплаканная баба Оля. «Мне шестьдесят два года, – улыбнулась она виновато. – Я из Симферополя. Моя единственная дочка уже три года живет в Берлине. Вот я и захотела на старости лет быть к ней поближе. По объявлению в газете познакомилась с местным немцем. Понравилась ему, и он сделал мне предложение. Пошли мы с ним в ЗАГС, подали заявление. Восемь месяцев я на родине собирала документы. Наконец, приехала к нему, мы расписались и начался мой концлагерь.

Будил меня Вальтер в пять утра. На завтрак позволял выпить чашечку кофе с куском черствого хлеба. Хорошо хоть я варенья из дому привезла. Мазала его на этот сухарь и ела. В обед он варил на двоих четыре картофелины с микроскопическим кусочком мяса. Хлеб от меня прятал, чтоб я не подъедала. На ужин меня ждали чашка чая и хлеб с моим же вареньем. На почве недоедания у меня начались болячки, и мне уже трудно было вставать на ноги. Просила мужа, чтобы сводил меня к доктору. Отказался. Дочка мне выслала денег на билет, и я поехала к ней в Берлин. Пробыла там три недели, ела, как ненормальная, днем и ночью. Она мне сказала: «Ты – его законная жена, и он обязан тебя кормить!».

Ага, обязан! Вальтер ни разу не дал мне ни цента, заставляя, больную, работать. Возил на смотрины к работодателям, но никто меня на не брал. В социальном пособии мне тоже отказали. Тогда он разозлился и стал требовать, чтоб я отдала ему ключ от квартиры и убиралась жить к дочке.

На нервной почве я попала в больницу. Он ни разу меня не проведал, даже не приехал забрать. Чужие люди помогли добраться домой. Звоним, а он не открывает. Мои сопровождающие настояли-таки на том, чтоб он меня впустил. Прошла я в комнату, легла на кровать, а он вызвал полицию, чтобы та меня выдворила с его жилплощади. Мол, давно выписал меня из квартиры, а я нагло снимаю деньги с его банковского счета. Полицейские убедились, что это – вранье и ушли. Тогда он вызвал мою дочь и велел ей немедленно забирать меня к себе.

Лена приехала, повела меня по врачам. Оказалось, что я больна астмой, зобом, артритом, подвержена сильным перепадам давления. Домашний врач мужа рассказал ей, что Вальтер никогда не работал, бил предыдущую жену, жил за ее счет, и умерла она при невыясненных обстоятельствах. Своих троих детей он выгнал из дому, и те давно с ним не общаются.

Дочь забрала меня к себе. А вскоре к ней в гости явился Вальтер и поселился там на две недели. Лена с зятем очень нервничали, так как квартирка у них крохотная, а он просыпается в пять утра, идет в душ, потом – в кухню, завтракать. Пришлось мне ехать с ним домой, чтоб избавить дочку от проблем. Приехали, и он пошел в пивнушку. Приполз, пьяный, и снова выгнал меня на улицу. Наутро, протрезвев, впустил меня в дом. Всю ночь я сидела во дворе на скамейке. В этот день у меня как раз был юбилей, и я решила что-то приготовить. Зашла в кухню, и, вместо поздравления, Вальтер ударил меня по голове чугунной сковородой.

Вот такая у меня жизнь. Домой вернуться не могу. Нет у меня в Симферополе больше никого и ничего. На пенсию я не проживу, работать уже нет ни сил, ни здоровья. Повиснуть на шее у дочери совесть не позволяет: она в декрете сидит с детьми, зять зарабатывает очень мало для семьи из четырех человек. Вот добрые люди и подсказали мне адрес этого приюта. Может, надоумят меня здесь, как жить дальше».

«Я тоже вышла замуж за немца, – начала свою историю худенькая, стриженая «под воробышка», белоруска Влада, – и вместе с семилетней дочкой попала в зону строгого режима. Работаю по десять часов в день с одним выходным. Все, что зарабатываю, идет на еду и курево мужу. Как-то купил Манфред моей Иришке мороженное за семьдесят пять центов, так высчитал потом у меня за это четыре евро. Муж постоянно орет на нас так, что соседи закрывают окна. Я, кроме того, что работаю в пиццерии за три евро в час, и таскаю там двадцати пяти килограммовые мешки с мукой, так еще и в доме нашем убираю, готовлю, глажу белье. Манфред же, нигде не работая, даже мусор никогда не вынесет.

Познакомились мы с ним в Чехии, где я работала в отеле уборщицей. Хозяйка меня очень хвалила своим гостям, вот ему и пришла идея взять к себе в дом рабыню Изауру. Манфред семнадцать лет жил один. Когда я приехала к нему, чуть не утонула в грязи. Месяц стояла в позе прачки. А он с каждым днем наглел все больше и больше.

Решила я с этим покончить и уехала домой. Вернулась, а там – нищета жуткая. Как выжить? Стала я торговать цитрусовыми, возила их из России. Такого натерпелась на таможнях и милицейских участках, всего и не расскажешь. А тут он за мной приехал, просит вернуться. Спрашивает, почему я от него уехала. «Потому что ты на нас постоянно орал», – ответила я.

У него аж челюсть отпала. Все не мог понять, как из-за такого «пустяка» нищая белоруска смогла его оставить. Пообещал больше не орать. Заставил меня продать жилье, чтоб неповадно было домой смываться. Вернулись мы с дочкой в Германию. С тех пор орать на нас он стал еще больше. Ирку мою просто ненавидит. Запрещает ей звонить по телефону, приводить друзей, куда-то уходить. Деньги за проданное жилье отобрал, детские деньги тоже. Дочь все время должна сидеть в своей комнате. Он разрешает ей кушать не дольше двадцати минут. Если пошла двадцать первая, забирает у нее тарелку и выгоняет из кухни. Каждый день мы слышим от него угрозы. Пугает высылкой на родину. А на днях он не пустил нас в дом ночевать. Пришлось звонить сюда, просить помощи. Что будет дальше, даже не представляю».

Рязанка Наташка долго молчала, собираясь с силами. Потом махнула рукой и начала: «Мне – сорок два. В Германию приехала три года назад по переселенческой линии вместе с мужем. Надеялась, что подтвержу свой диплом медсестры и буду работать. Но его не подтвердили по причине моего заболевания диабетом. Послали меня учиться на уборщицу, даже не спросив моего согласия. Мой организм не выдерживал восьмичасовой нагрузки, и пять месяцев из двенадцати я была на больничном. Потом оформила документы по безработице. Объясняю своему куратору, что по состоянию здоровья могу работать не более четырех часов в день, а он мне: «Понаехали сюда, а работать не хотят, больными прикидываются. У нас тут все инвалиды работают. Даже калеки безногие. На ваше переучивание государство пять тысяч евро потратило!». С тем и выпроводил меня из кабинета. С тех пор я больше года ищу работу. Куда ни позвоню, везде спрашивают: «Русская?». «Да, – отвечаю, – а что?». «Нам нужны сотрудники, хорошо владеющие немецким». Это для четырехчасовой-то уборки помещений? С кем мне беседовать, с ведром и тряпкой?

После этого я сама дала объявление в газету. Кроме телефонного флирта и сетевого маркетинга, ничего не предлагали. Клюнула я на маркетинг, так как мне посулили баснословные деньги. Пришлось обзванивать земляков и навязывать им разные товары. Телефонные расходы обещали покрыть, но когда нам пришел счет на семьсот евро, фирма эта куда-то исчезла. Так при своей нищете я влетела на огромную сумму. Супруг же, вместо того, чтоб подумать, как нам вместе заработать, взял и выгнал меня из дому. Сменил замок в квартире и все. Теперь я совсем одна. Друзей нет. Денег нет. Здоровья нет. Жилья нет. Посещают мысли о самоубийстве».

Психолог долго анализировал жизненные сценарии присутствующих, приводил примеры из своей практики, рисовал пути, ведущие к положительному разрешению проблемных ситуаций.

– На прощание замечу, – ободряюще улыбнулся он, – что вы должны по-новому оценить свои возможности и понять: вместо терпения и готовности жертвовать собой, следует развивать иные качества. Те, которые помогут вам выстоять в трудную минуту.

***

Вика стояла у открытого окна, вдыхала ароматы, поднимающиеся из булочной, расположенной на первом этаже, и размышляла: «Нужно начинать жизнь сначала. Какие мои годы! В конце концов, я больше не глухая, не бомжующая, а Счастливая Победа».

В подтверждение этой мысли из окна дома напротив раздалось до боли родное:

Ваше благородие, госпожа Победа,

Значит, моя песенка до конца не спета…