Читать книгу Женская верность. Сталинка - Татьяна Петровна Буденкова - Страница 4

Анастасия Петровна тихонько вздыхала, не в силах отмахнуться от допекавших мыслей. Думала о том, что война большинство мужиков выкосила, а тех, над чьей головой только просвистела её коса, здоровья лишила. Вот и Петя, слава богу, живым вернулся, но здоровье там, на подводной лодке, оставил. На войну-то уходил совсем молоденьким. В январе восемнадцать исполнилось, в мае забрали. Атам и война началась. После войны опять горе. Похоронили они с Еленой первенца своего Валерочку. Когда родилась Танюшка, Елену, как положено, через две недели выписали на работу. Тогда Петя заявил:

– Выбирайте: либо ты, мама, либо Ленушка – остаётесь дома. Никуда отдавать дочь – ни в ясли, ни в садик – не позволю.

И какой тут выбор? С тех пор Анастасия Петровна домохозяйка. А только пятьдесят лет стукнуло. Только пятьдесят или уже пятьдесят? Это как посмотреть.

Вечер давно перешёл в ночь. В окно заглядывала ночная темень, да виднелись вспышки электросварки. Напротив дома строили завод, возводили будущую заводскую трубу. Говорили, будет завод шёлковые нитки выпускать. Значит, в магазинах шёлк продавать будут. Хорошо бы.

Уснула, только когда светлеющее небо погасило сверкающие звёзды сварки на будущей заводской трубе.

Обычное утро, обычные дела. Анастасия Петровна сварила кашу для внучки и принялась за уборку. Мягкой белой тряпочкой протёрла пыль с комода, этажерки с книгами, приёмника «Иртыш». А когда очередь дошла до гардероба, рука её так и замерла. Блестящую поверхность зеркала, укреплённого на дверке, прочертили трещины, разделив его на три неравные части.

– Ой, матушки мои! – перекрестилась, осторожно смахнула пыль. – К чему бы? Зеркало треснуло. Ох, не к добру. Не заметила когда? Последний раз пыль протирала, целёхонько было.

Присела на край дивана. Под руку попалась игрушка, подаренная Анной Соловьёвой Танюшке. Невольно пришёл на память день, когда ездили крестить внучку. В церковь отправились тайно, хотя какая тайна, если крёстной матерью пригласили ту же Анну? А всех соседей Петровна вечером пригласила на ужин. Однако и соседи, и Петро сделали вид, что знать не знают, в честь чего Петровна отменные пироги напекла.

А вечером того дня, убрав со стола и выключив свет, сидели на кухне: она, Елена и Анна.

– Завидую я тебе, Елена, – вздохнула Анна. – Уж очень маленького хочется. Как бы я его любила и берегла, как бы берегла…

– Ой, какие твои годы? Успеешь ещё, – улыбнулась Елена. Анна молча теребила подол.

– Да уж больно Иван пьёт. Может, оттого и бог дитё не посылает? – Анастасия выглянула в окно. Темень, фонари зажглись.

– Я думаю, может, Иван и пить бы бросил, если бы я родила.

– Ну да, жди… как бы не так. Если мужик пьющий, то дети не помощники и не помеха. Вон Пятков из соседнего подъезда, детей мал мала меньше, а вчера смотрю, за кустиками во дворе, – Елена кивнула в сторону окна, – сидят «охотнички», портвейн на троих разливают.

– А Николай Давыдов, сосед, на виду каждый день. Даже на праздники ни-ни. А уж ему ли не тяжко? И нога искалечена, и со здоровьем не особо, хотя по виду не скажешь. Вроде сильный, крупный мужик, а здоровье где-то оставил. И молчат оба, Мария не особо разговорчива, а уж Николай только когда по-соседски что нужно, это всегда пожалуйста. Правда, тут слыхала… – Анастасия Петровна осеклась, вдруг усиленно начав вытирать и без того чистый стол.

– Участковая врачиха со мной поделилась, что Николай Давыдов в немецком лагере… здоровье оставил.

Неловкое молчание повисло на кухне.

Анна ещё немного помолчала и так же негромко продолжила:

– Видела я лагеря также во время войны. На ночь глядя лучше не вспоминать. Если там побывал Николай, про здоровье говорить не приходится. Жив остался, уже счастье. Евреев немцы поголовно уничтожали. А что Давыдовы евреи, так то невооружённым глазом видно.

– Опять же, Зинаида и Михаил копия своих родителей: черноволосые, кудрявые, черноглазые, а младшенький Юрка – белокурый, голубоглазый. В кого? – как бы между прочим поинтересовалась Петровна.

– Мама, если бы не Юркины голубые глаза да русые волосы, разве бы тебе пришло в голову такие вопросы задавать? Сколько сирот война оставила? Может, благодаря Давыдовым на одного меньше стало. Хотя кто знает?

– Ну и ладно. И не надо знать нам. К чему, зачем? Живём по-соседски мирно, дружно, и слава богу. Пьёт твой Иван, что за уши льёт. Зато когда трезвый – куда с добром мужик! Да и где ты другого по нынешним временам найдёшь? А вот ребёнок? И зачем бы я жила, если бы не родился Петенька?

Анастасия выключила плитку, на которой загремел крышкой синий эмалированный чайник:

– Может, чайку налить?

– Я забеременеть не могу… – еле слышно прошептала Анна.

– У врачей была? – Елена положила свою ладонь на её руку.

– После того раза нет…

Анна глубоко вздохнула и, вдруг решившись, захлёбываясь словами, размазывая по лицу слёзы, заговорила:

– Была я беременная. Да отец ребёнка – немец.

Помолчала минуту-другую и продолжила:

– Не-на-вижу! – уставилась в темноту остановившимися глазами: – Тогда не могла иначе. Посоветовали мне одну женщину… Дала она настой из трав, я и пила, пока по дороге на работу плохо не стало. Очнулась в больнице. С тех пор в больницу ни ногой. Прямо жуткое видение перед глазами от одного только запаха больничного.

– Дитё-то при чём? Опять же у Давыдовых Юрий. И кому какое дело? Чем бы твой от остальных отличался? Мало ли, сказала бы – погиб отец, – рассудила Анастасия Петровна.

– Мама! – одёрнула Елена, ощутив, как дернулась всем телом Анна.

– Он и погиб. А ребёночек, врач говорила, жил ещё несколько часов. Белокурый, голубоглазый сын!

– Аня? Аня, что с тобой? – Анна забилась в беззвучной истерике. Елена прижала её голову к себе и гладила, гладила по русым волосам. Анастасия подала Анне воды, было слышно, как стучат её зубы о край стакана. Немного успокоившись, вздохнула:

– Иван меня без чувств на улице подобрал, в больницу отнёс. Так и познакомились. Сам-то он репатриированный поволжский немец, – помолчала горько и повторила: – Немец! Чем с такой болью в душе жить, лучше бы померла тогда.

– Что ты такое говоришь? Всё ещё будет! И дети будут!

Женщины уговаривали, успокаивали и сами верили, что обязательно всё у Анны будет хорошо. Война никого бедой не обделила. Только кому от этого легче? Вот и у Анны никак не заживали раны в душе. И не было от той боли лекарства.

Укладываясь спать, Анастасия рассуждала: если Иван с Поволжья, то почему немец? Кто такие репатриированные, и вовсе не знала. Опять же фамилия Соловьёв, не немецкая. Решила, как-нибудь подберёт подходящий момент и расспросит Анну.

Дни, одновременно одинаковые и разные, как листочки на дереве, проходили один за другим. Анастасия занималась Танюшкой, домашними делами и ждала вечера, когда все вернутся с работы. Возле входной двери кто-то с трудом попал ключом в замочную скважину.

– Здрасте, – Соловьёв Иван, высокий, крепко скроенный мужчина, еле держась на ногах, ввалился в коридор. Протопал в свою комнату, и всё затихло.

Вышла Мария, вынесла посуду после ужина, перемыла её, сказала, что эту неделю их очередь мыть пол в коридоре и на кухне, так она завтра утром и отведёт её. Анастасия ещё стояла у плиты, когда пришли Елена и Петро.

– Мама, ужин не накрывай. Мы в гости и Танюшка с нами, – выглянула на кухню Елена.

И через пятнадцать минут принаряженное семейство отправилось из дома.

Плита протопилась, и мясо для супа Анне Анастасия сварила. Только сама Анна всё не шла с работы. Анастасия посчитала дни. Ну да, так и есть, конец месяца! Только успевай отсчитывать! Анна работала табельщицей и в конце месяца частенько задерживалась на работе. От протопленной печи по всей кухне распространялось тепло. Электрические плитки – оно, конечно, дров не надо, но и дорого, и долго. Пока это на плиточке сваришь – полдня пройдёт. Так и приспособились всей секцией: Анастасия Петровна затапливала печь и ставила приготовленные соседками кастрюльки. Печка потрескивала дровишками, которые хранили в подвале, даже из подъезда выходить не надо. Сразу от парадного входа направо вверх лестничные марши к квартирам, налево вниз – в подвал. Подвал сухой и чистый, с белёными стенами, разве что без окон, а так хоть живи. На входе в подвал – замок, чтоб мальчишки ненароком пожар ни устроили. В каждой секции от подвала собственный ключ имелся. Печи топили все каждый вечер. В подвале у каждого своя стайка, двери на щеколде, чтобы не открывалась.

– Анастасия Петровна, – она вздрогнула. Задумавшись, сидела без света и не услышала, как пришла Анна, – почему без света?

– Ой! Да так. Твой давненько пришёл. Ты не буди. Пусть проспится.

Анна кивнула и, тихонько ступая, ушла к себе в комнату. Вернулась быстро, в домашнем халате.

Чистила картошку и вздыхала, наконец повернулась к Петровне:

– Анастасия Петровна, вы уж сильно-то Ивана моего не судите. Ему ведь тоже досталось.

– Ну ить… – как-то неопределённо и горестно вздохнула Петровна. Анна, видимо, решившись, заговорила:

– Иван меня от верной смерти под исход весны сорок пятого года спас. Жила я на окраине Минска. Город этот, Петровна, красивый город… – она перевела взгляд на тёмное окно, будто там увидела этот красивый город, да так и замерла.

– Ань, Аня?! Суп убежит!

– Так вот, немцы-то у нас почти три года стояли. Возле города лагеря смерти. Недалеко от того места, где я жила, тоже был такой лагерь. Похоже, в таком же страшном месте Николай Давыдов терпел муки от немцев. А мой Иван по родителям немец.

– Ты говоришь, с Поволжья?

– Никогда и никому не рассказывала… – Анна помолчала, набираясь решимости, и заговорила негромко, прерывисто:

– Ну да, с Поволжья… немец. Не знаю, не спрашивала, но, видать, не первое поколение его родственников в тех краях родилось. Потому что, говорил Иван, жили в доме, где дед его и отец, да и он сам родились. Однако вся деревня немецкой считалась. Семья Ивана тоже. Но пришли голодные годы. И тут односельчане стали, как говорили, на родину предков, то есть в Германию возвращаться. Письма приходили, что жизнь там не в пример сытная. Ну, вот и отец Ивана собрал своё семейство, выправил документы и увёз… на родину предков.

Анна замолчала, поднялась и осторожно выглянула в коридор:

– Как бы Ваня не услышал, что вот… рассказываю про нас. Не любит он этого. Говорит, что нет теперь такого русского, который бы согласился рядом с немцем жить, – и тяжело вздохнула.

– Так наши-то вроде как друзья. Все трое – что твой Иван Соловьёв, мой сын – Петро Сафонов, ну и Николай Давыдов.

– Вряд ли Иван про себя мужикам рассказывал. Прятать ему нечего, стыдиться тоже нечего, только как это принять твоему Петру, похоронившему друзей в морской пучине, оставившему на войне с… немцами своё здоровье? А Николаю Давыдову, прошедшему через немецкий ад?

– Ну так ить… – покачала головой Анастасия Петровна.

– До войны жизнь в Германии намного легче была. Иван говорил, что уж и приживаться потихоньку начали. А тут война. И получилось, в Германии они русские, в России – немцы.

Анна доварила суп, укутала кастрюлю полотенцем:

– Чтоб не остыл. Проснётся, накормлю.

– А зачем же назад возвращались после войны, если приживаться начали? – Анастасия Петровна поймала себя на мысли: мол, с чего это немец, которому и в Германии хорошо, вдруг в Россию направился? Анна будто почувствовала.

– Вот и вам… всякое думается. Потому и рассказываю, не хочу, чтобы в Иване врага видели. После войны в России рабочие руки нужны. В Германии тоже, но никого не спрашивали. Репатриация. Погрузили тех немцев, кто из России перед войной переехал, в телячьи вагоны и повезли из Германии обратно в Россию. Семью Ивана тоже погрузили в те самые вагоны. Мол, возвращают назад в страну, где раньше проживали. Выдали паспорт, в правах восстановили. Только родители его той дороги не пережили. Похоронил он их на разных железнодорожных станциях. Сначала отца, потом мать. Названия станций на бумажке записал, так и хранит ту бумажку и мучается, что их схоронил, а сам жив остался, – голос её дрогнул, но, видимо, наболевшая душа не могла более терпеть в одиночестве.

– Твой Иван, как мой Петенька, видать, единственный сынок у родителей был.

– Нет. Говорил, что он младший в семье. Старшие ещё перед войной учиться поступили. Переезжать с родителями отказалась. В России остались. Иван запросы пишет, найти пытается. Пока без толку. Как в воду канули.

Анна опять выглянула в коридор, прислушиваясь, не проснулся ли Иван.

– Кто-то может свои горести и беды на трезвую голову пережить. А кому-то, как моему Ивану, даст водка забыться раз, другой. Вот и ищет потом человек в ней успокоение. А как очнётся, того тошнее становится. И опять туда же.

– Мы, женщины, терпеливее мужчин, – вздохнула Анастасия Петровна. – Тебе тоже несладко, однако не пьёшь горькую.

Анна покачала головой:

– Только от этого терпенья у меня в груди будто угли тлеют. Я ведь сына по своей вине потеряла. Теперь не знаю – то ли живу, то ли заживо в аду горю.

– Прошлое не вернёшь. Не казнись зря, – вздохнула Петровна.

Анна, поправив гладко зачесанные волосы, продолжила:

– Возле Минска отцепили от состава несколько вагонов с репатриированными немцами. Видать, не до них стало. Фронтовики возвращались. В одном из отцепленных вагонов должен был ехать Иван, уже без родителей.

Тёплую одежду ещё по дороге отобрали, вроде обыск. Немчура, мол, одно слово. У кого что было припрятано, давно променяли на продукты. Иван приспособился подрабатывать на стройке. Вот и в тот раз шёл утром на работу, а тут я на дороге без памяти. На руках в больницу принёс.

Петровна смотрела на соседку и понимала, как тяжело даётся ей этот разговор.

– Моя тётя по материнской линии ещё перед войной в Красноярск перебралась. Замуж за сибиряка вышла. А мои родители в Минске остались. Жили на окраине, свой дом, огород.

Который раз Анна замолкала, то ли подбирая слова, то ли набираясь решимости. Петровна, подождав немного, спросила:

– А ребёнок-то? Сынок?

– В тот день уже под вечер возвращалась домой. Мы с подругой стирали бельё в немецком госпитале. Иначе бы нас в Германию на принудительные работы угнали. До дома осталось рукой подать. А тут бомбёжка. Заскочили мы в развалины соседнего дома, а там немцы… Она назад кинулась, бегом через улицу… не добежала. Даже не вскрикнула. Только руки в стороны раскинула, повернулась лицом ко мне и рухнула как подкошенная. А на меня будто столбняк напал. Смотрю и вижу, медленно-медленно поднимается тёмный столб на том месте, где мой дом стоял. И какие-то палки, мусор, ещё что-то летит в разные стороны. И тут тишина настала такая, что я до сих пор помню, как шуршат камешки на осыпающихся стенах. Очнулась от того, что дышать тяжело и острая боль плечи выворачивает. Немец руки мои за спину заломил… грузный, тяжёлый придавил к земле. Зажмурилась от страха и отвращения, а перед глазами картина: столб пыли на месте нашего дома. Помню, закричала не помню что, и удар в лицо, – Анну колотило как от холода. Анастасия налила горячего чая:

– Ну будет, будет. Всё прошло, быльём поросло. Наши тех немцев перебили… – ласково, как маленького ребёнка, пыталась успокоить Анну. Та отпила глоток и на одном дыхании продолжила:

– Очнулась, немец на мне так и лежит. Только тихий какой-то. Столкнула его в сторону, отодвинулась немного. Гляжу, у него кусок кровельного железа из спины торчит. Мёртвый он, убило гада. Ночевала там же. Идти не могла. Ноги отнялись. Потом ещё неделю пыталась обломки нашего дома разобрать. Найти останки родителей да похоронить по-человечески. Не смогла. Всё перемешалось. Сказали, прямое попадание. Мгновенно погибли. Меня к себе жить родители погибшей подруги взяли. Было это осенью. А в конце весны я в больницу попала. С тех пор весну не люблю.

Анастасия Петровна слушала Анну, не задавая вопросов, не перебивая. Понимала, как тяжело и больно переживать всё заново.

– Тогда, в Минске, ждал Иван, когда наконец вагон дальше погонят. Заходил в больницу, проведывал. Подкармливал. Я, видя, что вроде как ухаживать пытается, рассказала всю правду о себе. Ну и… не ждала больше. А он на следующий день пришёл, горячую варёную картошку принёс в кастрюльке, в его душегрейку завёрнутую. И говорит: «Это твоя беда, а не вина. Ты одна, я один. Вместе легче, – у меня слёзы катятся, удержать не могу. А он: – Только ты знать должна. Я тоже немец, – и встрепенулся: – Ты не подумай, что какой-нибудь беглый или там чего плохого. Рассказывать долго, а документы вот, – и показал паспорт. Смотрю на него и ничего не понимаю. А он: – Я же говорю, рассказывать долго. Но если поверишь…» – Я поверила. Расписались мы. Пошёл он к военному коменданту проситься, чтоб определил хоть на какую-нибудь работу. Оказалось, нельзя. Предписание у него в Сибири жить. Но помог тот комендант, пристроил нас к эшелону, который шёл в Красноярск. Так мы тут и оказались. Первое время жили у моих родственников, а теперь вот свой угол.

– А фамилия русская – Соловьёв? – удивилась Петровна.

– Рассказывал, в деревне, где он родился, половина Петровых, половина Плотниковых. Ивану фамилию в Германии на немецкий манер оформили. Так он после регистрации мою фамилию взял.

– Значит, назад в Россию привезли и документы выдали? Это ещё ничего. А я вот слыхала, тех, кого немцы угоняли… – в коридоре скрипнула дверь:

– Анна? – кашлянул Иван. – Аня?!

– Иду, иду. Мы тут с Анастасией Петровной супчик сварили, – закрыла на минуту глаза, набрала в грудь воздуха, поправила волосы: – Пойду я.

Анастасия Петровна смотрела в тёмное окно и думала: «Это же надо – был у Анны ребёночек… от немца. Не решилась оставить его жить. А кто бы в такое время решился? И ребёнок рос бы на тычках, и на неё все кому не лень пальцем показывали. Намучились бы оба. А так? Того тяжелее вышло. Ну… могла бы скрыть. Немец, нет ли – кто бы знал? Молодая, испугалась, да и отца его… люто ненавидела, – Анастасия Петровна вздохнула, покачала головой в ответ на собственные мысли: – Того немца нет в живых, но ведь и её Иван по рождению немец. Вот ведь правду говорят – от судьбы не уйдешь!»

Она ещё раз вздохнула, открыла форточку и направилась к себе в комнату. Пора спать.