Читать книгу Сталинка - Татьяна Петровна Буденкова - Страница 6

В этот день к Кузьминым приехали родственники из деревни. И даже не из деревни, а из посёлка геологоразведки – из тайги. Но, странное дело, люди приехали совсем не таёжные. Голубоглазая, русоволосая женщина в модных туфлях на высоком каблуке – Евдокия Ивановна. Муж её, Константин Александрович, высокий, крепкий, черноглазый и черноволосый. Одет в такой же костюм, как у Петра выходной. Такой и стоит дорого, и достать непросто. С ними трое сыновей – видать, погодки. Старший Виктор, средний Михаил и младший Александр. И похоже, семейство ожидало ещё пополнение.

Аннушка суетилась на кухне, готовила угощение, попросив Анастасию Петровну немного помочь. Обе женщины не заметили, как из шумной ватаги исчез один из сыновей Евдокии и внучка Анастасии Петровны Татьяна.

– Отряд не заметил потери бойца, – прогудел баритоном Геннадий. – Куда им деться?

Заглянули в ванную, в туалет, обыскали кладовку – нет!

– Евдокия Ивановна, да некуда им тут деться. Значит, не услышали, как ушли гулять! Дети же! – успокаивала Аннушка гостью.

– М-да-а! Побег с охраняемой территории. Обувайся, Константин Александрович, пока Мишка с Танюшкой далеко со двора не умотали, найдём! – Геннадий сунул ноги в туфли.

– Это надо же, без спросу из дома уйти! Где теперь их искать? – Не дослушав соседку, Геннадий и его приезжий родственник отправились на поиски.

Но не успела дверь захлопнуться, как в неё снова постучали.

– Не охайте, не кричите – всё обойдётся. Выходите потихоньку. И глядите вниз по лестничному пролёту.

С внутренней стороны лестницы, перехватывая руками металлические прутья, по выступающим краям ступеней спускались белокурый мальчик и кудрявая девочка. Под ними зияла высота трёх этажей сталинской постройки. Взрослые замерли, боясь окриком или просто резким звуком напугать детей. Первым спустился мальчишка, поднял голову, увидел взиравших сверху родственников и соседей.

– Анастасия Петровна, а зачем тут столько места пустого оставили? – спросил как ни в чём не бывало. Подъездное эхо подхватило: вили, вили, вили…

– Так ведь обещали, что лифт тут будет… – гулко, на весь подъезд, объяснила Петровна, а про себя подумала: «Надо бы поругать сорванца, несмотря что гости». Но вместо этого, облегчённо вздохнув, только и выговорила: – Ты бы, Миша, осторожнее. Всё-таки какая высота!

– Не… тут не очень высоко. Вот когда я на кедр залезал, там повыше было.

– Так ведь Танюшка ни на кедры, ни на какие другие деревья лазить не умеет. Так что давай договоримся: высоко не лазить, далеко не убегать. Ладно?

А вечером, когда детей уложили спать, Аннушка негромко постучала в дверь Сафоновых:

– Анастасия Петровна, мы тут стол накрыли. Может, зайдёте по-соседски? Анна с Иваном будут да вы. Посидим немного.

– Елена с Петром – как хотят, а я – вдруг Танюшка проснётся?

– Не за тридевять земель, через стенку – услышите.

Под уютным светом круглого абажура за накрытым столом мужчины выпили по рюмашке, по второй. Женщины, кроме Елены, пригубили портвейн. И разговор потёк сам собой. Разговаривали негромко, поскольку за небольшой дверкой в каморке, сооружённой строителями над аркой дома и приспособленной Кузьмиными под детскую, спали дети – и свои, и гости.

– Ты посмотри, строят и строят! – Геннадий кивнул в сторону окна.

И разговор завертелся вокруг строительных тем. Женщины переговаривались о чём-то своём. Вдруг Соловьёва Анна охнула:

– Ой, м… м…

– Где болит? Покажи-ка? – спросил гость. – Почечная колика. К врачу надо. Но вы не волнуйтесь, это очень больно, но не смертельно, хотя затягивать с лечением не стоит.

– Врач, поди? – кивнула Анастасия Петровна вслед Константину, помогавшему Ивану увести Анну.

– Нет. Но… жизнь его многому научила. – Аннушка тревожно глянула на Евдокию. А Петровна, задумчиво разгладив складки платья, негромко сказала:

– Да… кто бы сказал мне молодой, что останусь без своего дома, в чужой город уеду, а в моём доме в моём родном городе… чужие люди хозяйствовать станут.

– Мама, ну к чему ты всё это говоришь? И кому интересно? – Пётр недовольно положил вилку, резко звякнувшую о край тарелки.

– Ну отчего же? Анастасия Петровна про свой дом говорит, не про чужой. Многие теперь чужое своим считать не стесняются, – негромко, но чётко проговорила Евдокия.

То ли выпитая стопка помогла расслабиться, то ли выговориться очень хотелось, только Петровна не послушала сына:

– Я родом из Бийска. А там на улице Толстого стоит дом. В пору моей молодости улица Лесозаводской называлась. Дом этот до сих пор жильцы называют Сафоновским. Елене пришлось жить со мной в небольшом домике на соседней Кузнецкой улице, а наше семейное гнездо… – Анастасия Петровна вытерла глаза белоснежным платочком с вышитым уголком, – я ей показывала.

– Да, дом крепкий, двухэтажный. Я потом с его жильцами познакомилась. В него восемь семей поселили. – Елена вздохнула, отпила глоток чая. – А дворовые постройки частью развалились без присмотра, частью разобрали на дрова.

– Вот я и говорю: что недорого досталось, то не жалко потерять, – вздохнула Анастасия Петровна.

– Я, Пётр Ефимович, понять вашу маму могу, – одними уголками губ улыбнулась Евдокия, обернувшись на негромко хлопнувшую дверь. Это вернулся Константин. Иван остался с женой.

– Надо бы вашей соседке почки проверить. Ну да ладно. Слышу, вы тут разговор за жизнь завели? – усмехнулся в усы. – Давайте-ка, мужики, ещё по одной!

– У меня картошечка тушёная есть. Печка ещё не остыла, значит, и картошка тёплая, – засуетилась Анастасия Петровна.

– Аннушка, подложи-ка ещё капустки! – Геннадий хозяйским взглядом окинул стол.

– А я смотрю: туфли модные, костюм… По одежде судя, не очень на таёжных жителей похожи. – Пристроив на столе тарелку с картошкой, Анастасия Петровна аккуратно села на прежнее место. – Сами-то откуда будете?

– Геологи мы, Анастасия Петровна, рабочий класс! Элита, можно сказать! Снабжение в геологоразведке хорошее, заработки тоже. Так что возможности есть. Ну а сами-то мы… местные, сибирские. – И, повернувшись к мужчинам, добавил: – Может, перекурим?

Геннадий подошёл к окну, отдёрнул штору, открыл форточку. Положил на подоконник пачку папирос «Беломорканал», спички, рядом поставил пепельницу:

– Чем богаты.

Петро достал из кармана такую же пачку, а Константин – папиросы «Север».

Закурили, дым сизой струйкой потянулся в форточку. Через дорогу напротив окна за одним уже работающим заводом возводили другой, так что на фоне чёрного ночного неба загадочно и празднично продолжали сверкать огни электросварки.

– Вот этот завод уже начал шёлковую нить выпускать, – Петро кивнул на тёмный оконный проём, за которым через дорогу расположились заводские корпуса. – Перестанут женщины ночевать в очередях. А то вон прошлый раз втемяшилось маме и Ленушке домой ковровые дорожки купить, так сначала мать караулила, когда их в магазин привезут, потом три очереди занимала. – Пётр выпустил в окно колечко дыма. – Продавали по два с половиной метра в руки, а они решили три кряду в комнате постелить, значит, семь с половиной метров надо. Вот и стояла мать сутки в очереди, ещё и Танюшку прихватила с собой!

– Купила? – улыбнулся Константин.

Петро утвердительно кивнул.

– У нас в магазин геологоразведки тюль привозили. Моя Евдокия тоже прикупила. – Константин заулыбался, и от уголков его глаз разбежались лучики морщинок. – Только недолго радовалась.

– Что так?

– Ну посмотрел я – вроде крепкая такая тюль. Опять же ячея в самый раз. Да и за один заход что с ней станется? А сеть – где ж её возьмёшь? Вот и решил показать сыновьям, как с бредешком по реке ходить. Подумал, потом в этой же реке выполощем и вернём как ни в чём не бывало.

– Вернули? – от смеха Геннадий закашлялся, выпуская табачный дым.

– Тебе смешно, а нам тогда не до смеха было. Зацепили за корягу на дне. Я и так, и этак, и в воду залез отцепить – ни в какую. Одни клочки назад принесли, – и затянулся папироской. – Досталось, конечно, на орехи. Посмотрела моя Евдокия и, поджав губы, ушла ребячьи рубахи стирать. Дня три ещё стреляла в меня своими голубыми глазищами. Было б где, рулон бы той тюли ей купил, чем такой «обстрел» выдерживать!

– Ну, мужики, бросаем курить, пора за стол, – пригласил Геннадий. – У… да тут женщины из закромов бутылочку достали!

Елена ещё не оправилась от своей болезни, и Пётр проводил жену отдыхать. Аннушка тихонько звякала тарелками в кухонной раковине и что-то чуть слышно напевала себе под нос. Евдокия и Анастасия Петровна пристроились возле кухонного подоконника, о чём-то негромко переговариваясь. Трое мужчин остались в комнате одни. Выпили ещё по рюмке, повторили…

Константин отломил кусочек хлеба, посмотрел, прищурившись, положил в рот.

– Эх, какой же хлеб вкусный… – сказал, и что-то в его лице неуловимо изменилось. То ли морщины резче обозначились, то ли глаза потемнели. – Где там мои детушки? Живы ли, едят ли хлебушка вдоволь? – Отбросил со лба густую чёрную прядь волос.

– Так вон они, спят как сурки, – кивнул Петро.

Константин усмехнулся:

– Вернулся ли Артур с фронта? А если вернулся – невредим ли? Как живётся Эдику? Володьке? А тому, кто без меня родился? Ничего-то я для них сделать не могу! И руки свои подставить им не могу, чтобы поддержать, помочь… – Упёрся высоким лбом в крепкий кулак. – Три сыночка да жена четвёртым беременная была. Кто родился – сын ли, дочь ли? Не знаю. Где теперь горе мыкают?

Посмотрел на будильник, который в вечерней тишине чётко отбивал ход времени:

– Время идёт, а я бьюсь как рыба об лёд, без вины виноватый перед ними… – Заглянул в пустую рюмку.

Геннадий хотел было плеснуть водки…

– Не надо! – Допил из чашки остывший чай. – Легче от водки не становится, а вот злее становлюсь. – Перевёл взгляд на Петра: – Это вторая моя семья. Первую-то отобрали… – Налил чашку густой заварки. – Слабовато для чифиря. – Усмехнулся, вздохнул глубоко, задержал дыхание и, как бы решившись, продолжил: – Старшему сыну Артуру тогда седьмой год шёл. Второй – Эдик, пяти лет от роду. Младшенькому Владимиру только-только три года исполнилось, а жена моя, Екатерина, четвёртым ребёнком беременная ходила. Жили мы в Енисейске. Работал я тогда начальником продснаба. Зима тридцать пятого года холодная, лютая была. Да и откуда ей в Енисейске тёплой быть?! Неподалёку от нас жила семья солдата… да что жила… с голоду помирали и женщина, и трое ребятишек мал мала меньше. Отца-то их в Красную армию забрали. А тут смотрю, реквизированная корова от бескормицы уже и на ногах стоять не может. Того и гляди околеет. У хозяина отобрали, корма не заготовили. Ну, отдал я той солдатке корову, только у неё-то на дворе сено оставалось. Говорю, додержишь до зелёной травки – своих детей от голодной смерти спасёшь и корову сбережёшь. А там вернёшь в хозяйство, летом корм для неё заготовим. Думал, по-хозяйски рассудил.

Константин замолчал, вглядываясь то ли в папиросный дым, то ли в своё прошлое.

– Заготовили? – попытался вернуть его к действительности Геннадий.

– А как же! Заготовили… чёрный воронок. Как-то вечером пришёл посыльный. Вас, говорит, Константин Александрович, завтра в НКВД вызывают. Всю ночь промучился. Понимал, что ничего хорошего не ждёт. Но даже представить утром не мог, что вижу своё семейство в последний раз.

– До суда арестовали?

– Не-ет. До суда допрашивали. А когда ничего не «допросили», вызвали ту женщину, которой корову на содержание поставил, и стали её при мне допрашивать. Она взмолилась, мол, дети малые дома одни уж третьи сутки. А ей говорят, ничего, мы их ещё вчера погулять на улицу выпустили. Вот подпишешь бумагу и иди, запускай их домой. А то что же ты за мать такая, детей поморозишь насмерть? На улице-то минус сорок.

– Подписала?

– Подписала.

– С детьми-то её как? Не знаешь?

– Не знаю. Только её тоже посадили… – Вздохнул, допил остывший чай. – Так и попал на Колыму, на прииск Водопьяновский. Десять лет с объявлением врагом трудящихся и конфискацией имущества дали. В начале тридцать шестого по морозцу отправили этапом.

– Про твоих-то, тех твоих, – мотнул куда-то в неопределённость головой Пётр, – ничего не известно?

Константин поправил двумя руками чёрные густые пряди с серебристыми нитями проседи:

– Ничего…

– Так, может, в розыск подать?

– Подал, Петя, давно подал. Первым делом, как только бумагу получил, что свободен.

– И что?

– Нашёл след Артура в одном детдоме. Оказалось, в другой перевели, а там говорят, после детдома в военное училище поступил. А дальше известное дело – служба. Так и шёл я за ним по пятам. Да бумаги – дело долгое. Жизнь быстрее течёт. Не успевал.

– А остальные… – Пётр кашлянул, голос охрип.

– Эдику в детдоме вообще додумались фамилию поменять. Я же враг, так чтоб знать меня не знал.

Он закурил, выпустил клуб дыма.

– Дальше след потерялся. Но ему в начале тридцать шестого года уже пять лет исполнилось, должен помнить свою настоящую, отцовскую фамилию, значит… и меня помнить… должен. – Затянулся табачным дымом, помахал рукой возле лица, чтобы развеять дымовую завесу. – А вот третьего сына и следов не найду. Мал был. Фамилию свою плохо выговаривал. Искал по детдомам созвучные – своего не нашёл.

– А жена беременная, Екатерина? Она как же?

– Была, а может, и сейчас где-то есть. Каково ей пришлось? Могу только представить – жена врага народа! Детей отобрали, по детдомам раскидали. Напал я вроде на след, но… рано, пока рано что-нибудь говорить. Суеверным стал, сглазить боюсь! – Повернулся к Геннадию: – Заговорил я вас?

– Время-то ещё – десяти нет. Часок-другой можем потолковать.

Рассказ затянулся за полночь. Аннушка прикорнула рядом с детьми. Анастасия Петровна и Евдокия вели на кухне у окна свой неспешный разговор. Мужчины то сидели за столом, то курили у форточки. А Константин, выбирая свободные места, топтался по комнате, выписывая зигзаги. Растревоженные воспоминания жгли его душу, выливаясь наружу житейскими подробностями человеческих страданий.

– Вот ты, Пётр, мать одёрнул. Мол, всё равно ничего не вернуть, так зачем душу травить?

Пётр хотел было что-то возразить, но Константин выдохнул облако дыма, поднял руку:

– Да понимаю я, опасаешься, как бы мать чего лишнего не сказала при посторонних-то людях. Это при мне то есть и моей жене. Да и я бы тебе про свою жизнь лишнего рассказывать не стал. Только устал играть в молчанку и жить без вины виноватым! Да и времена изменились.

– Изменились? На днях воронок из нашего дома ночью по тихой кого-то увёз. Я на кухне возле форточки курил, сам видел! Вот и подумаешь… – Пётр поднялся со стула, подошёл к окну, встал напротив Константина. – Тёща моя говорит, плетью обуха не перешибёшь! Я с морфлота пришёл. Семь лет под водой ходил, есть что вспомнить! Ершился, доказывал тёще что-то… И жизнь виделась такой… такой… Вроде две войны прошёл, а из подводной лодки жизнь совсем другой виделась.

– Ладно, ребята, ладно, перебудите ребятишек! – осадил пыл Геннадий.

– Десять лет на Колыме в забое золотишко для Родины добывал. Оправдали! И медаль за доблестный труд вручили. Да мне не жалко для России, для победы! Отпустили бы на фронт, хоть и в штрафбат. Просился, убеждал, что смогу бить фашистов лучше многих. А мне, мол, чем бить? Золото нужно. Война, расходы большие. Тут… воюй! Мне обидно за другое. Вот скажите, это десять лет потребовалось, чтобы разобраться, что урона государственному имуществу не причинил! Враг? Я враг? Понятно дело, что есть места, куда мало желающих ехать работать. Ну… пусть бы сказали: разобрались – не виновен. Но нужен в этом месте. Государство приказывает, тут тебе надо вкалывать!

– Хрен редьки не слаще, – пожал плечами Геннадий. – Всё одно на Колыме в забое.

– Ты бы видел тех, кто меня там, на Колыме, гнобил! Глянь на меня – бог силушкой не обидел, а то бы гнили мои косточки под деревянным крестом с табличкой-номером.

– Да не в том дело – враг, не враг. Но сам подумай, кто по доброй воле задарма на Север в мороз, в забой полезет? Прежде чем сказать: «Оставайся работать на Колыме», надо, чтобы ты туда приехал. Вот ты бы добровольно поехал? – И Пётр с прищуром взглянул на Константина.

– Ну, знаешь, Енисейск тоже не южные берега. И потом, у меня семья, дети малые…

– А у других кто? Щенки? И каждый так. А тут обеспечил охранников жильём, жратвой, автоматами – и порядок!

– Служат что в конвое, что в охране в большинстве отморозки! Откуда столько дерьма в России набралось? – Константин рассматривал папиросу так, будто она и была тем самым отморозком.

– В любом процессе жизнедеятельности есть продукты отхода. Вот такие «продукты» и пошли конвоирами в лагеря. А что мрут зэки… так новых поставят! Дёшево и сердито! – Пётр потряс начатую бутылку: – По граммульке?

– Да всё понимаю. Не дурак. Но я там был, я видел, какие люди гибли! А могли бы жить!

– После драки все мастаки кулаками махать. А тогда… немец прёт… что делать? Только туже гайки закручивать да пояса затягивать! – рассудил Геннадий.

– Немец попёр в каком году? А меня за хрен собачий загодя посадили!

– Так. Хватит! Одно дело детей, растерянных во время войны, искать, а другое… У меня за спиной тоже не щенята, – приподнялся Геннадий. – Давай, Петя, чтоб всё у нас хорошо было!

– Давай. За нас, за победу, за Родину, за Сталина!

– Петя? Ты что нас… за кого принимаешь?!

– За победителей. За Сталина – нравится он нам или нет! За генералиссимуса Победы! Это невеста должна нравиться, её надо любить, а генералу, войну выигравшему, воинская почесть положена!

– Мужики, ну как-то не по себе. Чувство такое, будто у стен уши есть. – Геннадий махом выпил стопку, обхватил обеими руками голову. А Пётр продолжил:

– Я тоже мог бы жить побогаче и есть повкуснее. Вот потому и не хотел, чтобы мать в воспоминания ударялась. Ходит потом как в воду опущенная, а я всё вижу, всё понимаю, да изменить ничего не могу! А теперь, честно говоря, не знаю – хочу ли? Дедов дом, конечно, жалко, но посмотри, какие заводы поднимаются?!

– А с чего ты, Пётр, взял, что при прежней власти тут бы так тайга и стояла? Может, заводы бы уже давно работали? И не на костях людских строились. – Мельком глянул на Геннадия. – Ладно-ладно!

Повернулся опять к Петру:

– Ты только подумай, Пётр, ведь вместо того, чтобы друг другу морду бить, могли бы жизнь свою благоустраивать!

– По-другому как-то надо было решать, – кашлянул в кулак и тут же притих Геннадий.

– Вот тут ты прав. Зря революцию подняли. До седых волос дожил, а не понял: то ли мы подняли, то ли нас на это дело подняли? Наступили умеючи на любимый мозоль, вот мы и взвились не подумавши. Не понимаю, кому от этого выгода? Уж только не нам. Какому хозяину выгодно собственный дом разворотить и жить в разрухе? Плох, покосился? Перестроить, но не посылать самого себя с протянутой рукой по миру. А то хозяева, то есть мы, – по миру, а пришлый люд давай тащить всё, что можно и что нельзя.

– Ну, потерявши голову, по волосам не плачут. А морду мы не только друг другу били, ещё и фашистам начистили. И будь у власти кто послабее – подумайте: вон ребятню дома угомонить попробуй, а тут… Конечно, гайки до живой крови закрутили. Но ведь в охране на северах не Сталин стоял, а обычные люди. Только сам, Константин, говоришь, дерьмовые. Вот и думаю: только ли голова виновата? Теперь Сталина нет, вроде полегчало, но увидел ночью воронок – и, признаюсь, ёкнуло сердце. И вот говорим каждый о себе чистую правду, а Геннадий опасается. Чего? Вот так-то.

Пётр покрутил в руках пачку папирос, рассматривая её и так и этак:

– А что власть поменялась, так со школы помню: рабовладельческий строй, капиталистический, значит, время так повернулось, что пришла пора другого строя. Думаю, этого не избежать было.

– Вроде полегчало?! Навроде Володи под вид Кузьмича! Повернулось? Ну да, повернулось! Только ко мне всё больше задницей! Где воинский госпиталь у вас в городе, знаешь? Тот, что на левом берегу возле парка, в самом центре города?

– Это бывшая семинария. Из красного кирпича выстроена, – уточнил Геннадий.

– Знаю, даже как-то бывать приходилось, – кивнул Петро. – Лечился ты там, что ли?

Константин потушил папироску, уткнув в пепельницу, вылез из-за стола, подошёл к окну, вдохнул полной грудью. Не поворачиваясь, ответил:

– Нет. Там напротив, чуть наискосок, стоит двухэтажный дом, справа и слева каменной, ну, противопожарной стеной от соседей отделённый, – это дом моего деда, дом Буденковых. Если найдёшь где в библиотеке старую карту города, не поленись, глянь – дом так и помечен.

– Особняком стоит, в коммуналку не превратили. – Геннадий потёр ладонью лоб. – С чего бы?

– Вот и я о том же. С чего бы у деда отобрали, а «народу», – усмехнулся Константин, – не отдали? А с того, что стоит в самом центре теперешнем, вот кому-то и приглянулся.

– Так там рядом ещё дома есть – их отдали под коммуналки, – кивнул Пётр через плечо, будто этот дом за спиной.

– Ну, всё не загребёшь. Могут «грабельки» пообломать. Власть, хоть народная, хоть благородная, от людей, которые её в руках держат, зависит. К каждому надсмотрщика не приставишь. А как сказала Анастасия Петровна, что имела её семья в прошлом большой дом, а жить ей пришлось в маленьком домишке… Понял я, что и вас лихо не обошло. – Потрогал бок эмалированного чайника: – Ген, сходи, поставь чаёк. Не тревожь женщин, сами обойдёмся.

Константин замолчал. Геннадий подождал – не скажет ли ещё чего? Вышел, но следом же вернулся, не желая пропустить хоть что-то из этого рассказа. Потому что хоть и многое знал про родственников, но ещё больше вопросов имел, а вот выспросить не решался.

– Чайник у Петровны на печке ещё остыть не успел. Вот, – и разлил кипяток по чашкам.

Какое-то время молча отхлёбывали густо заваренный чай.

– Дом, да ещё в центре города? Наверное, золотом заправлял дед?

– Нет, – усмехнулся в усы Константин, – сладкой продукцией: пряники, тарталетки, карамельки… Фабрику имел и свой магазинчик при ней. Выпускали столько, что ещё и в другие города отправляли. Мал я тогда был, но помню: вдруг тревожно в доме стало. На тот момент господа-товарищи, которые революцию затеяли, до наших краёв добрались. Дед рассказывал, что в театре на сцене вместо спектаклей кто-то заседает. Потом пришёл да и говорит, что в городе многих его знакомых, особенно из чиновников, арестовали. Власть сменилась. Мол, на фабрике никто на работу не выходит который день. Столько товара пропало! Что тут рассказывать? Сами понимаете. Отобрали фабрику. Ну, дед не робкого десятка был. Видать, упёрся рогом в землю. Кому же своё заработанное за здорово живёшь отдавать хочется? Что уж там у него вышло, только в доме суета поднялась. Собрали, связали узлы, погрузились на телеги и отправились в места, откуда дед родом, в Енисейск то есть. Теперь думаю, дед ареста опасался.

– Может, и не надо было срываться-то? Туда тоже, поди, революция докатилась? – пожал плечами Геннадий.

– Может, и не надо. Знать бы, где упадёшь, соломки бы подстелил. Без крайней нужды не стал бы дед срывать семью с насиженного места. Теперь только гадать можно… Дед с бабкой впереди, мать, сестра и я следом на второй подводе тащились. Зима, вьюга, дороги перемело. Так подумать, было с чего искать места поспокойнее: то красные, то белые, то Лазо, то Колчак. Колчак – ладно, мужик при регалиях, с умом. Хотя опять же, ни добро российское, ни жизнь свою сберечь не смог! А Лазо – пацан по житейским меркам, чуть более двадцати тогда ему было, а сколько дел наворотил?! В его возрасте немудрено. Но кому от этого легче? А эшелон этот чехословацкий, что на путях растянулся? А в эшелоне вагоны золота! Вот и подумайте: за какие такие коврижки людишки из чужих стран в сибирские морозы пожаловали? Понятное дело: господи, прости, помоги наскрести да унести. Вот и кинулся дед подальше от всей этой кутерьмы. Откуда ему было знать, что даже в Сибири, коей конца-краю не видать, не найти спокойного места, чтобы переждать эту, как он полагал, ну я так думаю, смуту.

Помолчал, собираясь с мыслями, и опять заговорил:

– Я тогда более всего опасался, что мама сама лошадьми править будет. А ничего, ещё как правила! И тут приключилось с нами такое, что и теперь только предполагать могу. Сначала наш обоз догнал отряд. Не поверите, сплошь офицеры. Обмундирование на всех с иголочки. Сколько их было – не знаю, укутан был до самых глаз, не очень-то головой повертишь! Мне показалось: всё, конец нашим мучениям, это за дедом, мол, возвращайся домой! Ан нет! Офицеры эти тоже с обозом шли. Подводы какими-то тяжёлыми ящиками гружённые были, хоть и укрытые поверх и перевязаны, а видно и по тому, как кони внапряг тянули, да контуры обрисовывались. Посторонились мы, ну и в снег врюхались. Офицеры о чём-то недолго с дедом поговорили, пока их обоз нас обходил, потом, правда, помогли нам, вытащили назад на накатанную дорогу, и только снег закрутился им вослед. Я и задремал, успокоился как-то. Раз офицеры впереди нас – значит, порядок, ничего страшного не произойдёт.

– Какие офицеры на таёжной дороге, да ещё в новеньком обмундировании? Не привиделось ли тебе по малолетству?

– Нет, Гена, не привиделось.

– Так неужели это Колчак золото, ну хоть какую-то часть из того, что в вагонах было…

– Не знаю. Ящики не просвечивали. Потом по жизни интересовался, припоминая этот эпизод. Обоз этот не только мы видели. Встречались мне люди в тайге, тоже кое-что припоминали.

– А поискать? Ведь примерное место, выходит, знаешь?

– Эх, Гена! Что золото, когда сыновей своих найти не могу?! А жизнь так быстро катится! Вот и эти подрастают! Они моё золото! Одних растерял, этих пуще глаза своего берегу. Не встреть я Евдокию, кто знает, может, и кинулся бы на поиски. А так – куда они без меня?

– А дальше-то, дальше-то что? – интересовался Геннадий.

Константин достал из пачки беломорину, закурил, отправил к потолку клуб дыма:

– Недалеко мы отъехали – опять нас нагоняют. Только эти одеты кто во что горазд и первым делом без разговоров давай наши подводы шмонать. – Глянул на Петра, усмехнулся: – Обыскивать. Сначала вроде что-то искали, а потом давай имущество, какое с нами было, на свои подводы перетаскивать. Кто на лошади верхом был – поперёк седла тюки кидал. Грабят да тем временем про какой-то обоз расспрашивают. Видать, про тот самый, офицерский! Ну, дед за грудки одного: «Что, сволочи, делаете?!» Мать металась по снегу, пытаясь ухватиться за руки, за полы зипунов: «Детей пожалейте!»

Константин замолчал, вглядываясь в повисшее под потолком облачко табачного дыма.

«Федька, пристрели эту оглашенную и её выродков!»

И так явственно вдруг вспомнилось ему, как мать кинулась к сестре, оттолкнула её в сторону и упала, закрыв его собой. Лёжа на спине, из-за материнского плеча видел, как подошёл какой-то мужик, штыком подцепил мать за одежду: «Лежи, дура горластая, не вздумай шелохнуться до тех пор, пока тут кто есть», – и передёрнул затвор. Раздался выстрел, другой. Мужик, повернув носком сапога лицо матери в снег, добавил: «За пацаном следи, чтоб не пикнул». Бросил окурок цигарки и отошёл в сторону. Интересный мужик получается. Вроде с бандитами заодно, но и сам себе на уме.

Попавший за шиворот снег растаял, и стало так холодно, что невольно застучали зубы. Неудобно подвёрнутая нога ныла и мёрзла. А мать еле шевелила губами: «Тише, сыночка, тише». Наконец она осторожно повернула голову, приподнялась, огляделась, села. На дороге никого не было. Ни дедова обоза, ни тех, кто нагнал. Только тощая кляча, запряжённая в розвальни с сеном, видать, оттого и осталась на месте, что никому не нужна стала. Прошарили обочины дороги: ни сестры, ни деда, ни бабки – ни живых, ни мёртвых не нашли. Значит, их зачем-то с собой увезли.

– Похоже, в самом деле колчаковцы везли золото в ящиках, а за ними бандиты гнались. Но выходит, и в банде не все самые последние гады, – заключил Геннадий.

– Думаю, нас бросили, решив, что тот мужик пристрелил. Ну, помогли мы кляче оторвать примёрзшие к снегу полозья розвальней и тронулись в путь. Хотя какой тогда из меня помощник? «Нам бы до Юксеево добраться. Есть там человек, который не даст нам погибнуть», – помню, я слушал мать, а хотел только одного: чтобы быстрее хоть куда-нибудь добраться, где тепло и не стреляют.

Константин замолчал, затягиваясь папиросным дымом, щурился, глядел в потолок, будто там что-то видел.

– Костя, Кость?! Ты чего замолк? Устал? Так это, может, уже спать?

– Ну если вам надоело, то я, Гена, сей момент прекращу свой рассказ.

– Что ты, Константин! Молчишь, вот мы и подумали, что, может, и не надо дальше-то бередить? – Петро курил, стоя у форточки, потому что возле стола дым и так повис сизым облаком.

– Да ладно. Дальше-то не так уж плохо, – Константин тепло улыбнулся впервые за весь рассказ. – Вы про золото интересовались? Не буду лукавить, интересовался я потом и обозом этим, и вагонами с золотом, через всю Сибирь растянувшимися. По-моему выходит, что много золота в Японию уплыло. Да и чехословацкий интерес тоже надо иметь в виду. Потому как невозможное дело – сесть на воду и задницу не замочить. Разговаривал я с одним зэком, который утверждал, что видел, как ящики с золотом на пароход перегружали. Но, похоже, не из того обоза, а то, что в составе оставалось. Без Колчака уже. А значит, и без нашего контроля. И что-то не слышал, чтоб нам кто-то золото возвращал. Может, покупали у япошек что? Но не видел я ничего японского у нас. Вот и думаю: не специально ли нас стравили? Пока мы друг друга лупцевали смертным боем, всякие интервенты успевали растаскивать наше добро. А место… – Константин улыбнулся в усы. – Так примерное место кто же из сибиряков не знает? Только по сибирским меркам примерное место величиной с какую-нибудь неметчину или того больше будет. Поди найди, где те ящики спрятали. С одной стороны, что на нашей земле спрятано, никуда от нас не денется. С другой, надо бы вернуть то золото, которое на иностранном пароходе уплыло. Только от революционной мурцовки отошли, заводы построили. Опять же, что ни говори, а лампочка Ильича даже в деревнях зажглась. И тут опять на нас попёрли. Как мёдом русская земля намазана!

– Так разуйте глаза, мужики: уголь, нефть, золото, тайга и поля. Пшеничка, мясо и меха. Вот и лезут кусок урвать, – громыхнул стулом Пётр. – На чужой каравай всегда желающие имеются.

– Ага. Только сами живём, зубы на полку положив. Мясо, меха… – криво усмехнулся Константин.

– Мужики, что-то мне ваш разговор… не того… – замялся Геннадий.

– Того, не того… Научиться бы как-нибудь не кулаками отмахиваться, а головой думать, чтоб не допускать на свою землю… всякую мразь. А то как война, так припрутся к нам, разнесут всё к чёртовой матери, а мы потом рассуждаем: где мясо, где молоко? Где? Где? – И Константин добавил в раздумье: – Прикиньте, сосед на вас с кулаками попрёт, вы же не будете ждать, пока он к вам домой вломится? На подходе… настучите в морду.

– Если идёт дело к драке, ты прав, Константин: не на своей земле, на подступах воевать! К чему на своей земле всё крушить да жён и детей подставлять? – рассудил Пётр. – Правитель должен видеть, к чему дело клонится, и…

– И не допускать войну до своей земли! Упреждающий удар, так сказать, должен быть! – договорил за Петра Константин.

– Что это вы взялись рассуждать, будто вас в правительство приглашать собираются? Вас эти вопросы вообще не касаются, – осадил гостей Геннадий.

– Кого это из тут находящихся не коснулось? А? – наклонил голову Константин. – И что ты, Геннадий, весь вечер одёргиваешь нас? Так доживёшь, что и собственных мыслей пугаться начнёшь!

Константин помолчал, ожидая возражений, но никто ничего не сказал. И заговорил:

– Ну так вот, прибыли мы в Юксеево только на третьи сутки. Судьба остальных родственников до сих пор мне неизвестна. Хотя воспользовался я случаем и через Гену теперь знаю, что вроде тётя Нюра нашла моего четвёртого ребёнка – дочь Иду. Вот приехали выяснить достоверно. Остальные… погибли, нет ли? Я уже говорил, что работал в Енисейске, оттуда и арестовали. А наши вроде в этот город направлялись. Но следов там никаких не нашёл. Может, кого судьба на чужбину закинула, может, погибли. Не знаю.

Константин рассказывал, и вдруг почудилось ему, будто знакомым чем из детства пахнуло.

– Въехали в Юксеево. Оказалось, мать знакома с этой местностью, потому что правила точно к дому кузнеца. И не ошиблась. Подъехали, у ворот остановились. Мать и стукнуть не успела, как ворота открылись. Вышел крупный черноволосый мужик, мать, как пушинку, на руки подхватил, мне кивнул: «Заводи коня». Жил он в доме один. Сам со всем справлялся. В тот же вечер баню натопил. «Ты, сынок, – сказал, – ничего не бойся. У меня вас никто не тронет». И давай меня веником охаживать да приговаривать: «Баня парит, баня правит». Потом сели ужинать. Он глянул на мать и спрашивает, знаю я или нет. Чего, думаю, знать я должен такого особого? А мать вздохнула: «Костенька, отец это твой… вот нас приютил. Не оставил в беде». – «Ну что ты говоришь такое? Это теперь и ваш дом, а не приют! Чтоб слов таких не слышал!» Видно было, что рассердился сильно. Потом повернулся ко мне: «Не пришёлся я ко двору твоему деду. Вот и вышло, что рос без меня. Да судьба по-иному распорядилась».

Константин опять замолчал, показалось ему, будто услышал отцовский голос.

В комнату вошла Евдокия.

– Накурили-то! Хоть топор вешай, – негромко попеняла и присела на край кровати. – Костя, людям утром на работу…

– Ну что? Остальное в другой раз. Отбой, мужики!

В окно смотрел месяц. Вперемешку с небесными, только ближе, мерцали звёздочки сварки на будущей заводской трубе, тихонько вздыхала Евдокия, притворяясь спящей. Видно, тоже душу разбередила воспоминаниями. Константин закрыл глаза, но сон не приходил.

Вдруг вспомнилось, как смотрел на отца во все глаза и понять не мог, отчего дед, любимый дед, поладить с ним не мог. А ведь рядом с ним так хорошо и покойно? Постепенно привыкать стал. Зима прошла, весна к концу подходила. Обнаружил как-то на стене дома гвозди, в ряд набитые.

– Зачем? – спросил, а отец улыбнулся в усы:

– Собирайся, на берег Енисея пойдём.

– Чего на берег? Гвозди-то дома на стене?

– Увидишь.

А по дороге стал рассказывать, что гвозди эти для удочки.

– Удочкой рыбу ловят, гвозди-то тут при чём?

– А при том, что прежде удочку надо изготовить, и уж потом на неё рыбачить. Пошли, будем талину выбирать на удочки.

– И мне тоже?

– А как же? Мужчина должен уметь семью прокормить.

Выбрали две длиннющие ветви, каждый свою через плечо положил, и понесли домой. Пришли, уселись на крыльцо, стали тоненькую кору с них обдирать. Потом положили их на те самые гвозди вдоль стены дома и тоненькими полосками коры талины, из тех, что ободрали, привязали будущие удочки к гвоздям.

– Всё, теперь пусть сушатся, чтобы были прямые да ровные. Надобно будет ещё остальную оснастку изготовить. А теперь в кузню пора.

И тут Константин точно сказать бы не мог, сон ли, явь ли, только увидел вдруг себя мальчишкой возле отцова дома. Стоит, смотрит на стену, где будущие удочки сушатся. Вдруг тень, глядь – отец. Он и спрашивает:

– Уже вечер наступил, а до оснастки так дело и не дошло. Что же это, семью рыбой кормить не будем?

– Торопыжка. Удочкам просохнуть надо, а то будут гнуться и ломаться.

И так явственно представилась эта картина, что он даже запах отцовский, раскалённого железа и кузнечных мехов, почувствовал.

Ждать пришлось почти две недели.

– Константин? Пора оснастку готовить.

Достал отец большущую катушку белых портняжных ниток. Отмерил одну нить, чтобы длиной с удилище была. Отрезал два раза по три нити одинаковой длины, чтобы на обе удочки по оснастке смастерить. Сложил каждую тройку вместе, связал по концам, сел на ступеньку крыльца и давай по коленке нитки катать-сучить в тонкий жгут. Как тот жгут стал с коленки свисать, кивнул:

– Держи внатяг.

Насучит с полметра, вощиной натрёт до блеска и дальше вьёт.

– Рыба ко всякому запаху чуткая. Вот только пчелиным воском – вощиной и можно пропитать оснастку, чтобы не мокла, не гнила и в воде не видна была.

Получились две тонкие, почти прозрачные и очень прочные нити.

– Теперь крючок надо, – уверенно высказал отцу своё мнение.

– Э… нет. Теперь надобно белую кобылу отыскать.

Шутит? Обидно стало. Ясно, смеётся. При чём тут кобыла?

– Эй, ты куда направился? Я тут одну знаю. Недавно подковы менял. Пошли, – и подтолкнул к воротам.

Остановились у какого-то двора. Отец кольцо на воротах в руку взял, полюбовался:

– Моя работа. – Стукнул пару раз: – Иваныч?

Долго звать не пришлось. Кузнец в Юксеево – человек всем необходимый. Хозяин появился быстро.

– Никак поводок мастерить собрался?

– Да вот с сыном удочки мастерим. – Прищурился, улыбнулся: – Никак боишься, кобыла без хвоста останется? Ведь вся деревня к тебе по этой причине захаживает?

– Ну так я не каждому, нет, не каждому, но тебе-то как же, как же! Сей момент! – И немного погодя вынес в руке что-то совершенно невидимое на солнце. Отец перехватил из его кулака это невидимое нечто и направился назад.

Дома из трёх белых, прозрачных, почти невидимых конских волос отец сплёл сначала одну тонюсенькую косичку, потом вторую. Привязал к пропитанной воском основе сначала к одной, потом и к другой удочке.

– Вот теперь дело до крючка дошло.

Тук-тук! Тук-тук! – стучали молот и молоток в кузне.

Вш-ш-ш… – шипело раскалённое железо, остывая в холодной воде.

И вот тоненький металлический стерженёк в руках отца изогнут и уже похож на крючок. И снова отец сидит на приступке крыльца.

Вжик-вжик! Вжик-вжик! – это поёт напильник. Крючку нужно жало.

Вж-ж-жик… – не прекращает свою песню напильник!

Да нет! Это не напильник!

Константин открыл глаза. Солнечные лучи пробивались сквозь тюль, и скрежет металлических колёс по рельсам нового транспортного средства – трамвая врывался через открытую форточку.

⠀