Читать книгу Мир в хорошие руки - Татьяна Русуберг - Страница 8

Окна кабинета литературы выходили на школьный двор и спортивную площадку. Футбольное поле, поросшее не знавшей стрижки травой с проплешинами у ворот, было пусто, за исключением старика с собакой. Его высокую, чуть сутулую фигуру в светлом плаще и черном берете я наблюдал каждое утро, если мы отсиживали первый урок в классе, расположенном на южной стороне здания.

Старик был дедушкой какой-то счастливой первоклашки, которую он собственноручно отводил в школу. Их всегда сопровождала собака – смешной пятнистый далматинец, как в мультике. Вручив внучку в добрые руки педагогов, дед выгуливал песика на школьном стадионе, вооружившись пластиковым мешочком и зорко следя за поведением питомца. Очевидно, его волновал тот факт, что оставляемые далматинцем «колбаски» могут лечь под беленькие кеды первоклассницы и омрачить уроки физкультуры. На месте дедули я бы не переживал. Чахлую траву на славу удобряли как бездомные, так и домашние псы всех калибров и мастей, поставляя неограниченный ресурс коричневого золота банде Факоффа, распихивавшей его по портфелям школьных неудачников. Однажды в их числе оказался Сашка. С тех пор между мной и туповатым амбалом в футболке с надписью «Fuck off!» залегла глубокая неприязнь.

Далматинец весело обегал футбольное поле, гоняя обнаглевших чаек, вообразивших себя голубями. Признаться, я здорово ему завидовал. Внезапно песик насторожился. Очевидно, он углядел что-то на другой стороне газона – что-то, чего мне с задней парты было не видно. Скорее всего, просто другую собаку. Пенсионеры из окрестных многоэтажек часто выгуливали лучших друзей на единственном доступном пятачке зелени, по совместительству бывшем школьным стадионом.

Я на минуту отвлекся – одноклассники зашелестели учебниками, открывая их на нужной странице. Пора и мне изобразить подобие деятельности. Когда я снова выглянул в окно, симпатяга-далматинец летел, поджав хвост и обгоняя чаек, к своему хозяину. Старик попытался взять песика на поводок, но тот, обычно такой послушный, черно-белой молнией пронесся мимо протянутых рук и скрылся за краем оконной рамы. Даже через двойные стекла до меня донесся пронзительный визг собачьего ужаса. Дедуля рысью припустился за любимцем и тоже исчез из поля зрения. Пару минут я еще пялился на пустое поле, надеясь разглядеть, что же напугало далматинца, облизывавшего даже свирепых мастиффов и немецких овчарок.

– Левцов! – донеслось до меня от доски. Очевидно, Ириша, как ласково называл русичку 9-й «Б», уже какое-то время безуспешно пыталась привлечь мое внимание. Я скользнул по пейзажу за окном прощальным взглядом и тут увидел их. Разношерстная стая из десяти-пятнадцати шавок, самая крупная из которых напоминала ротвейлера, неспешно пересекала футбольное поле. Наверное, это были те дворняги, что кормились у гастронома. Странно только, почему столько их сбилось вместе, и почему идут они так целеустремленно и нагло – не по задам и помойкам, а прямо по школьной территории при полном дневном свете? Неудивительно, что диснеевского далматинца как ветром сдуло.

Ротвейлер во главе стаи вдруг остановился, будто поймав мой взгляд. Задрал морду к верхнему школьному этажу и завыл. Стая вокруг подхватила. Тринадцать звериных голосов слились в один. Отчего-то теперь я знал, что их было именно тринадцать. Звук давил на перепонки, казалось, от его силы стекла в окнах пойдут трещинами и разлетятся в алмазную пыль, как в фильме о Лоле, которая должна была бежать. А я мог только сидеть и слушать:

– Оу-уё-ё! И-и-имя-а-а-а-а!

– Лиан! – Ириша стояла прямо надо мной и неодобрительно блестела очками. – Прости, что отвлекаю тебя от созерцания красот природы. Нам бы хотелось услышать, почему комедия «Недоросль» Фонвизина, в которой главной политической темой является крепостное право, поднимает вопросы воспитания?

По классу побежали смешки. Давление на уши пропало, будто я только что выбрался из воздушной ямы.

– Ничего, Ирина Павловна, – я сразу попал в привычный нагловатый тон. – Не стоит извиняться. Странно, что вы сами не видите. Эти вещи теснейшим образом взаимосвязаны.

Класс хихикнул, предвкушая продолжение. Ириша вздохнула:

– Я-то, может, и вижу, Левцов, но нам хотелось бы услышать твое мнение, – русичка часто говорила о себе во множественном числе, как царственная особа. Моим одноклассникам никогда и ничего не хотелось слышать кроме того, что журчало в наушниках их мобилок и айподов.

– Воспитание и есть худшая форма крепостного рабства! – заявил я, честно глядя учительнице в глаза. – Так называемые взрослые закабалили лучшую половину человечества, узаконив бесправие, лишение свободы, насильственную промывку мозгов, принудительный труд и даже рукоприкладство под эгидой воспитания…

– Да уж, тебя-то, Псих, точно мало по попке шлепали, – прервал мою тираду Антонов, считавший себя интеллектуалом. 9-й «Б» лег. Даже Ирише не удалось спрятать улыбку, как она ни кусала аккуратно накрашенные розовые губы. Подождав, пока волна хохота уляжется, она пометила что-то в журнале.

– Интересный взгляд на крепостное право, Левцов. К понедельнику я ожидаю от тебя сочинение по «Недорослю». Итак, – учительница обвела взглядом паству, – кто хочет ответить на вопрос?

За окном футбольное поле медленно покрывалось чайками. Дворняги исчезли.

Лабораторную предстояло делать в парах. Физичка старалась распределить нас так, чтоб каждому ученику достался новый напарник. На этот раз мне выпала честь сидеть с Кузей – Лизочкой Кузякиной, входившей в пятерку самых популярных девчонок класса. Кузин папа заведовал сетью кафе-кондитерских, опутавшей юго-западные районы города и приносившей доход, гарантировавший поступление единственной дочки в самые престижные вузы. Но до Кузи как-то не доходило ее счастье, так что она училась на круглые пятерки и писала в тетрадях тоже круглым, каллиграфическим почерком.

Разложив перед собой красочные канцелярские принадлежности, Кузя наклонилась ко мне, стараясь не дотрагиваться, и прошипела:

– Ничего тут не лапай, Левцов! Я сама все сделаю и даже списать дам. Ты только руки держи от приборов подальше!

Я растянул губы в улыбке вампира:

– Спокойно, Кузя, а то с тебя замеры можно будет делать. – Раскрыл тощую тетрадь и нацарапал тему лабораторной: «Измерение температуры нити лампы накаливания».

– Ты не понимаешь, – соседка по парте поджала губы. – Тебя все равно из школы исключат, а мне в колледж поступать, мне пятерка нужна по физике!

– Вот спасибо тебе, Лизавета, за веру в мои силы! – от души поблагодарил я и демонстративно засунул руки в карманы. – Твори!

Пока Кузя собирала цепь, от старательности закусив кончик языка, я потихоньку чертил в тетради схему со всеми полагающимися реостатами, ключами и прочими причиндалами. Только вот вместо лампочки 6,3 В я изобразил Кузю, замыкающую цепь зубами, с кусочком торта в пышном каре вместо короны. Я как раз заканчивал горящую свечку на верхушке торта, когда Лизочку разобрало любопытство.

– Покажи-ка, – бесцеремонно оттолкнув мою руку, она дернула тетрадь на себя. Очевидно, мои достижения в области электромеханики превзошли все ее ожидания. Кузя задохнулась, щеки вспыхнули, губы задрожали.

– Ну, Левцов! Ты… Ты… Настоящий псих!

– Ты же сказала, чтоб я не трогал приборы. Надо же мне было руки чем-то занять, – спокойно пояснил я.

Глядя мне прямо в глаза, Кузякина с треском порвала мою тетрадь пополам.

Бродившая между рядами физичка была тут как тут:

– Как у вас продвигается? Уже сняли измерения, Лиза? Левцов, почему ты ничего не пишешь?

Я посмотрел в ее умное еврейское лицо:

– Писать мне нечего. И не на чем. А Лиза цепь собрала. Ее только замкнуть осталось.

Что я и сделал. Лампочка загорелась. Кузя торжествующе улыбнулась. Завоняло горелой резиной. Лампочка вспыхнула ярче, мигнула, налилась нестерпимо белым светом, зажужжала и… лопнула! Это было почти так же эффектно, как аквариум, только не так мокро. Визг Кузякиной еще звенел у меня в ушах, когда я шагал вон из класса. Не понимаю, почему учителя всегда думают на меня, что бы ни случилось?! Может, из-за той истории, которая заработала мне звонкую погремуху?

Психом я был не всегда. После развода родителей и переезда пришлось сменить школу. Вот тут-то я и почувствовал сполна вес своего имени, которое, в отличие от Среднего мира, не поднимало в воздух, а тянуло к земле… Там новым одноклассникам было удобнее играть мной в футбол. В 493-й не водилось Гордеев, Амин и Рашидов, как в старой школе. Лиана иметь тут тоже, определенно, не хотели. «Повелитель обезьян» оказался только первой ласточкой неизвестной ранее беды – меня начали чморить.

Бить, в общем-то, не били – я был задохликом и, пришибленный недавними семейными событиями, держался тише воды, ниже травы, молча хватая двойки. Руки марать о такого статуса не давало. Но вот, скажем, закинуть мой рюкзак в девчачий туалет или набить чем-нибудь интересным, от живой жабы в мешке с водой до женских прокладок, на это фантазии у приматов хватало. Иногда загоняли в сортир меня самого, если раньше не успевали сбить с ног и попинать, стараясь как можно больше извозить одежду в отвратительной, ржавого цвета пыли, поднимавшейся от давно не тертого мастикой пола. Я терпел, сжав зубы и глотая наворачивающиеся слезы, плелся домой, а там уже получал от Гены сполна – за грязные брюки, размокшие учебники, исчирканный учителями дневник.

Не знаю, как долго бы так продолжалось, если бы один день не изменил… ну, если не все, то многое. Я учился тогда в пятом, а Сашка только пошел в школу. Уроки у меня кончились, я забрал брата из продленки, и мы спустились в раздевалку. Долго не мог найти свою куртку, и Санек, уже запакованный в зимнее пальто и огромный мохнатый шарф, потел, поджидая меня. Народ вокруг постепенно рассасывался. И тут группка пацанов из моего класса, копошившихся между двумя вешалками, заржала тем особым смехом, который я научился определять как первый признак опасности. Вот только по обыкновению втянуть голову в плечи и улизнуть я не мог – куртка никак не находилась.

– Эй, это не твоя сифа? – Смелков, жирноватый, ростом с семиклассника детина, пнул что-то, похожее на мокрую тряпку, по направлению ко мне. Тряпка скользнула по полу под вешалкой и остановилась у ног. Синяя материя с отпечатками подошв, темными пятнами и дырами, в которые беззащитно лезло что-то грязно-белое, показалась странно знакомой. Наверное, узнавание, смешанное с неверием, отразилось на моем лице, так что приматы снова заржали. Я наклонился и осторожно поднял отяжелевшую от влаги «сифу». Еще утром это была куртка – та самая, что мама купила к началу школьного года. Кровь бросилась в голову, заполняя уши шумом, заглушавшим идиотский гогот чмырей.

– Так все-таки твоя, – протянул Смелков, ухмыляясь во всю ряшку. – А спасибо сказать? Мы тебе тут помогли, в натуре…

Нового взрыва смеха я почти не расслышал. Сашка стоял у решетки, отгораживавшей раздевалку от рекреации первого этажа, и переводил огромные удивленные глаза с меня на пятиклассников и обратно.

– Это ты сделал, Андрюха? – удивительно, но голос у меня не дрогнул. И реветь не хотелось. Хотелось совсем другого, и от этого острого и раскаленного желания сжимались кулаки и ноги пружинили в коленях, но не для того, чтобы бежать…

Шаронов, неразлучный с Андреем Смелковым, как сиамский близнец, услышал, наверное, что-то новое в моем голосе и неуверенно хихикнул:

– Да мы ее на полу нашли…

Но вот друган его подвоха не почуял.

– А что, если я?! – Он пригнулся, пролезая под вешалкой, и встал напротив меня, уверенно ухмыляясь. Остальные двое последовали за ним. – Ну, что ты мне сделаешь, чмо?

Я видел, что глаза Сашки стали еще круглее, удивление в них сменилось страхом, раскрасневшиеся от жары щеки побледнели.

– Левцов Лиан – Повелитель обезьян! – завел с заднего плана Петюнчик.

– Сифе Лиана нассали в карман! – поддержал вторым голосом Шарик, неверно расценивший мое молчание.

Внезапно я понял, почему останки куртки были мокрыми, и откуда шла всепроникающая едкая вонь. В голове что-то лопнуло и тихо осыпалось, щекоча макушку под волосами. Я с трудом отвел взгляд от Сашки, влипшего в решетку, прижимая к груди ранец на манер щита. Глаза скользнули по полупустой вешалке и замерли на здоровенном сапоге, торчащем из мешка для сменки. У него была толстая рифленая подошва – чтоб по льду не скользил, а еще висел он очень удачно – на траектории, соединявшей меня и разошедшихся лириков.

– Сифе Лиана нассали в кар… – все еще орал Смелков, когда сапожище впечатался в челюсть, сворачивая ее на сторону.

Сила удара развернула чмыря и бросила на решетку. Мне снова повезло – Андрюха влетел носом прямо в стальной, крашеный желтым прут. Взвыл со всхлюпом, по которому все поняли, что я пролил первую кровь. Белые лица и разинутые рты Петюнчика и Шаронова, как в замедленной съемке, проплыли мимо. Я обнаружил себя вцепившимся в вихры обвисшего на решетке Смелкова и снова и снова вламывающим его лбом в облупившиеся прутья.

На этом месте режиссер вроде Бломкампа обязательно сделал бы стоп-кадр. Нервная учительница в тонкой оправе: «Лиан всегда был робким, замкнутым мальчиком. И вдруг – такая жестокость! Правда, видно, говорят, в тихом омуте…» Стесняющаяся хорошистка: «С ним не водился никто, только задирали. Вот он и взбесился. Сами виноваты! А по-моему, он герой… вот!» Потрясенный одноклассник: «Да он вообще… Маньяк! Мы чего? Мы помочь хотели… А он как зыркнет, как кинется! Одно слово…»

– Псих!

Не помню уже, кто первый это крикнул. Какая-то девчонка визжала за кадром: «Мамочки, убивают!» Краем глаза я заметил, как от стола у школьных дверей ломанулся к раздевалке охранник. Опасаясь атаки Андрюхиных дружков с тыла, я развернулся и метнул Смелкова на пол – откуда только силы взялись? Тяжелая туша смела Шарика с ног. Петюнчика я не достал – он забился между двумя пальто и там тихо ссал в штаны. Охранник ввалился в дверь раздевалки, на вираже чуть не сбив Сашку с ног. Я повис на облысевшей вешалке. Качнулся по-тарзаньи и опрокинул стальную стойку на спину Андрюхи, пытавшегося отползти от потоков Петюнчикова ужаса. Чмырь заорал как резаный, когда крючки пригвоздили его к полу. Пока охранник возился с вешалкой, стараясь не поскользнуться в луже мочи, я перелез через решетку и был таков. Сашке пришлось идти домой самому.

По школе долго потом ходили слухи о том, как я «маньячил» и ссал поверженному Андрюхе на спину прямо на глазах охранника. Из школы меня не поперли только благодаря слезным мольбам матери и отличной характеристике со старого места учебы. От Гены мне досталось гораздо больше, чем Смелкову от сапога, решетки и вешалки вместе взятых. Но я уже стал Психом – чморить меня внезапно стало опасно. И хотя одноклассники все еще проходились на мой счет, никто больше не решался бросить вызов прямо в лицо. Другое дело – подонки Факоффа: десятиклассники, для которых драка как соль на хлеб…

Физичка Софья Моисеевна, она же Масяня, лично сопроводила меня до кабинета завуча. Шли мы молча, только квадратные каблуки тупоносых туфель учительницы по-армейски впечатывались в пол. В приемной с тандемом компьютер-секретарша Масяня воткнула меня в промятый диван, а сама скрылась за бежевастой дверью. На стенке напротив дивана висели веселенький календарь с кошками и портреты неопределенных деятелей науки. Двое из них тужились закрыть бородами темное пятно, выделявшееся на фоне выгоревших обоев. В свое время, наверное, там щурился Ильич, а достойной замены найти ему не смогли. Теперь полоскам и цветочкам предстояло выгорать вокруг деятелей.

Физичка появилась из кабинета и, приглашающе придерживая дверь, объявила:

– Левцов!

Вступая в логово ведьмы, я подумал: «Отчего на двери еще никто не повесил табличку “Оставь надежду, всяк сюда входящий”?» Однажды Сашка, зачитывавшийся ирландским фольклором, сообщил, что в древних сказаниях ведьмы всегда были рыжие и зеленоглазые. С тех пор я про себя Любовь Генриховну иначе не называл.

– Присаживайтесь, – проигнорировала завучиха мое скромное приветствие. Она всегда обращалась к ученикам на вы. Голос у нее был незабываемый – ледяной и металлический, как у робота, с противными скрежещущими нотками на подъеме. Когда ведьму доводили – что случалось крайне редко! – казалось, ее слова царапают что-то внутри, как ноготь классную доску.

– Что собираетесь дальше делать, Лиан Левцов? – глаза бутылочного цвета буравили меня, будто пытались добыть нефть из недр души.

– Не знаю, – честно ответил я, стараясь не мигать. Еще одной особенностью Любови Генриховны было необъяснимое умение держать взгляд, пришпилив им очередного ветрогона, пока тот не конфузился, смаргивал и стыдливо упирал глаза в пол.

– «Не знаю» – хорошо для детского сада, – взгляд завучихи заледенел, как «Смирновка» в морозильнике. – Вы в девятом классе, Левцов. Вам следовало бы подумать о своем будущем!

– Зачем думать о чем-то, чего у меня нет?

Кубики льда в бутылочных глазах чуть сдвинулись, но ведьма по-прежнему не мигала:

– Будущее есть у всех.

– Кого вы хотите обмануть? Себя или меня? Оставьте эти проповеди для Сидоровой с Козловым, поберегите связки.

Завучиха выпрямилась в кресле, будто ее на шампур насадили. Визгливость в голосе повысилась:

– Хотите казаться умнее других, Левцов?

– Да нет, куда уж мне. – Чтобы не моргнуть, я попытался представиться себе, как по стеклянным белкам Любови Генриховны путешествует вялая осенняя муха. – Единственная разница между мной и Сидоровой с Козловым заключается в том, что они нажрутся вдрабадан на первой встрече выпускников, запивая открытие, что жизнь не удалась. Я же на встречу не приду и не сопьюсь, потому что никакой новости для меня в этом нет.

Несколько мгновений завучиха переваривала мой ответ. Я обратил внимание, что ресницы у нее тоже были рыжие – там, где дешевая тушь скаталась и повисла комочками на концах. Вдруг ведьма наклонилась вперед, положив бюст на стол:

– Неужели у вас нет никакой мечты? Желания что-то изменить? Стать кем-то…

– Кем? Космонавтом? – предложил я и тоже навалился на полированную столешницу, хотя все во мне пищало и требовало стать маленьким, плоским и закатиться под коврик.

Любовь Генриховна не мигнула. Просто между веками у нее скользнул и спрятался черный щиток, как в объективе фотокамеры.

– Лучше! – прошелестела металлическая стружка, которую перебирал ветер. – Властелином вселенной.

Я забыл, что решил не моргать. Сидел и хлопал на завучиху глазами, как взятый на горячем первоклашка.

– А-а… м-ма-а? – выразительно осведомился я, судорожно припоминая Сашкины рассказы о ведьмах.

Любовь Генриховна поднялась с кресла, обошла вокруг стола и встала за спиной, положив руки мне на плечи. Ногти, накрашенные ярко-алым, вонзились в рубашку и синяки под ней.

– Быть может, вы просто испугались? Банально струсили? Поняли, что за все в мире – в любом мире! – приходится бороться, и решили отсидеться на задней парте? Что, оттуда видней, как другие мучаются?

Я рванулся со стула, но руки завучихи с недюжинной силой вмяли меня в плюшевое сиденье. Ребро мое ткнулось куда-то не туда, зубы скрипнули, закусывая крик, на лбу выступил пот.

– Я вас не порицаю, Левцов. Трудно быть человеком, а властелином еще труднее. Просто у вас осталось кое-что. Чужое.

Тут одно плечо отпустило, и стул рвануло вместе со мной так, что я оказался лицом к Любови Генриховне, прочно упершейся в пол чуть расставленными ногами. Сквозь телесного цвета колготки пробивались редкие иссиня-черные волосы. Я вздрогнул. Ведьма приблизила лицо настолько, что мне на колени посыпалась пудра. В бутылочных глазах что-то плескалось – темное, с багровыми сполохами.

– Где волчок, Лиан?

Я только помотал головой. Слов у меня не было. Одни только совы. Это Сашка так говорил, когда был маленький. «Л» ему не давалось, и получалось: «У меня нет сов».

– Где он?

Я зажмурился. Почему-то казалось, что через глаза завучиха может увидеть мои мысли. На всякий случай думал о совах. Из фильма про Гарри Поттера, из витрин зоологического музея, из гостиной – там сидела в серванте сова-ночник, хотя глаза у нее не светились – перегорела лампочка… Кажется, я даже начал бормотать вслух: «Востенянему», что бы оно ни значило.

Глаз я не открывал, но почувствовал как-то всем телом, что между мной и Любовью Генриховной возникла дистанция, которую заполнил воздух. Дышать стало легче, боль в боку подутихла. Осмелился открыть один глаз. Я пялился на закрытую дверь кабинета. Сзади, от стола, донесся металлический приговор:

– Не отдадите волчок, вас отчислят за неуспеваемость и поведение, несовместимое со школьными правилами. Крайний срок – завтра в полдень. Вы знаете, где меня найти.

За спиной деловито зашуршали бумаги. Я медленно поднялся со стула и пошел к двери. Оглядываться мне не хотелось.

– Стул на место поставьте, – по ушам как бензопилой проехало. Я медленно, словно во сне, пошаркал обратно. Любовь Генриховна была всецело поглощена стопкой дел на столе и на меня не смотрела. Я повернул пыточный стул так, как ему полагалось стоять, и выскользнул за обитую клеенкой дверь.

Остаток дня в школе прошел спокойно. Ничего интересного – ни воющих собак, ни взрывающихся лампочек, ни завучих с замашками садиста-гестаповца. Жаль, я уже начал привыкать. Ужасно хотелось глянуть, цел ли волчок. Так, что руки прям чесались. Но на переменах мне все время казалось, что за мной следят. То первоклашка с огромными бантами, то прыщавый хмырь в кедах без шнурков, то Лолита с розовыми волосами из параллельного… В общем, может, это паранойя, но туалет на третьем я обходил стороной.

Лучшего места, чем полупустой бачок, я пока не придумал. Дома оставлять игрушку было ненадежно – Гена периодически устраивал у меня шмон в поисках выпивки, сигарет, порножурналов и хрен еще знает чего. Волчок, конечно, не граната, но объяснять, у какого несчастного малыша я его отобрал, как-то не хотелось. Оставить полосатика в школьной сумке еще глупее. Не буду же я ее всюду с собой таскать? В карман старых джинсов, которые стали мне так малы, что чуть не лопались на заду и кокетливо обнажали лодыжки, волчок не лез. Ну, куда еще мне его было девать?

Дождавшись, когда этаж опустеет после последнего урока, я наконец направился в сортир, как бы по важному делу. Игрушка терпеливо дожидалась меня и даже не подмокла. Засунув ее в рюкзак, я, как мог, затянул застежку, начинавшую отрываться от матерчатого низа. Фиг вы получите, а не волчок, Любовь Генриховна! Но как же быть с исключением в самом начале учебного года? С мамой и Геной? Все это требовалось основательно обдумать.