Читать книгу Маленькая луна - Татьяна Шереметьева - Страница 4

Моя сестра Галка опять обустраивала по новой свою квартиру.

– Галя, что случилось, что ты с мамой сделала, мерзавка? Ты знаешь, что она рыдает у меня на кухне?

– Ой, подожди, не клади трубку, я с подоконника спрыгну. Я такие шторки весёленькие забабахала, увидишь – обзавидуешься! Да ничего я с ней не сделала. Всё нормально, не знаю, чего она плачет.

– А поподробнее можно? Нет, лучше дуй ко мне, мирить вас буду. И вообще, ты могла бы ко мне почаще ездить.

– В смысле пожрать чего – везти?

– «В смысле пожрать» ничего не надо, у нас тут стратегические запасы образовались на пять лет вперёд. Ты что, нашу мать не знаешь? Лучше привези что-нибудь к чаю. Купи зефир в шоколаде, как она любит. Будет хоть какое-то утешение от тебя. Понятно говорю?

– Нет.

В нашей семье есть ярко выраженный центр управления нашими полётами. Это наша мать. И эпицентр проблем и неприятностей – это моя сестра Галка.

Я не знаю, каким указом и от какого числа было установлено, но мы всегда исходили из того, что любит или не любит прежде всего наша мама, и свои вкусы подстраивали под неё. У нас с отцом, пока он был жив, это получалось. Мы знали, что зефир должен быть в шоколаде, борщ должен быть густым, так чтобы ложка стояла, и что самая лучшая песня – это «Зачем тогда снятся сны» в исполнении Эдиты Пьехи.

У матери хранилась затёртая пластинка, брать которую нам не разрешалось. Доставала эту пластинку она нечасто, и в такие дни наш отец обычно ходил на цыпочках, стараясь не попадаться ей под руку.

Вообще, я рано заметила, что отец, такой большой и сильный, дома старался быть «хорошим мальчиком». Ах, зачем при посторонних он был таким строгим, зачем у него были такие синие глаза и тёмные брови, зачем подбородок выдавался немного вперёд и зачем он, услышав что-то смешное, так неожиданно и самозабвенно начинал смеяться, откидывая свою крупную породистую голову назад?

Его любила не только наша мать, я поняла это, когда ещё была маленькой. Отцом я гордилась, а она в ту пору, помню, ходила с большим животом. Сказать матери, что это некрасиво, я не могла, а она разбухала на глазах, пока не выяснилось, что у меня вот-вот появится маленький братик.

С братиком ничего не получилось. Кто-то там наверху решил по-своему, и на Землю был спущен белокурый ангел женского рода. В память о несбывшейся мечте родители хотели назвать ангела Сашенькой. Но назвали его, в смысле её, Галей.

Дома у нас стало всё кувырком, мать бегала по квартире с озабоченным лицом и всё грела под струёй воды разные противные бутылочки, заткнутые ваткой. За ними каждое утро мне нужно было тащиться в молочную кухню, стоять в очереди и потом вприпрыжку нестись домой, потому что белокурый ангел ждать не хотел и орал, исторгая из своего растянутого розового ротика неправдоподобно мощные вопли.

Грустное это было время. Папа по вечерам уже не разыгрывал шахматные партии с «Вечерней Москвой» в руках и часто задерживался на работе. Наша мать ходила мрачнее тучи, эта противная белобрысая Галька день и ночь надрывалась, а я видела, что никому не нужна.

Однажды осенним вечером мама сказала мне, чтобы я одевалась; запеленала сестру в тугой кулёк, положила в коляску и, шёпотом ругаясь, стала натягивать на меня резиновые сапоги. Шли мы долго. Я, чтобы не было скучно, вынула из кармана скакалку и стала прыгать на ходу. Тяжёлый резиновый шнур бил по лужам, светлый мамин плащ и коляска оказались забрызганными. А одна капля даже попала белокурому ангелу на щёку. Мама вырвала у меня скакалку и с силой стеганула ею меня по заднице. Пальто был толстым, и удара я почти не почувствовала. Вернее, почувствовала, но совсем в другом месте.

Дойдя до какого-то бульвара, мы остановились около большого куста. Сквозь ветки были видны деревянные лавки с чугунными завитушками. Так мы долго стояли и чего-то ждали. Я молча переживала свою обиду, а мать что-то высматривала сквозь ветки. Потом она схватилась за голову и застонала, как от боли, как будто это её, а не меня отхлестали скакалкой.

Домой мы шли ещё дольше. Дорога оказалась совершенно непосильной для нас обеих. Мама на ходу плакала и просила у меня прощения:

– Девочка моя, прости меня, пожалуйста. Господи, ну какая я дура! Да гори он синим пламенем, этот плащ. Манечка, тебе больно? Ты слышишь меня, ты простишь?

Про скакалку я уже совсем забыла и даже обижаться совсем расхотела. Но всё равно мне было очень больно, потому что рядом, вытирая глаза, шла она – такая взрослая и такая несчастная.

Что-то ужасное происходило с нашей мамой, что-то страшное вползало в наш дом. Отец стал спать на диване в большой комнате, вечерами все молчали, и только Галькины вопли нарушали эту нехорошую тишину.

Тогда и появилась эта пластинка. На футляре была изображена немыслимой красоты Эдита Пьеха с сильно подведёнными глазами и перчатками до локтя. Я тогда же решила, что когда-нибудь у меня тоже будут такие перчатки и я тоже научусь петь таким же низким голосом, противно коверкая букву «л».

«Это было началом и приближеньем конца. Я где-то её встречала – жаль, не помню лица. Я даже тебя не помню, помню, что это – ты… Медленно и небольно падал снег с высоты…» – вслед за Пьехой пела я и представляла, как метель наметает сугробы, как на той самой скамейке, которую мы видели на бульваре, сидят двое и снег падает им на непокрытые головы.

«Мне снилась твоя усмешка. Снились слёзы мои… Другая сидела рядом. Были щёки бледны… Зачем мне – скажи на милость – знать запах её волос?… А мне ничего не снилось. Мне просто не спалось»…

С тех пор прошло много лет. Потом отец ещё несколько раз переезжал из спальни на диван, и в нашем доме надолго становилось тихо и тревожно. Песню ту мать слушала уже не так часто, но слова её прочно, как чернила в ковёр, въелись в мою память. Я помню их до сих пор.

А потом наш папа умер. Большой, серьёзный, строгий, он умер на том диване, куда его отправляла мама из их общей спальни.

На похоронах она всё шептала: «Дорогой мой, дорогой…» – и пыталась поцеловать его в лоб, но гроб стоял слишком высоко. Несколько раз она пробовала дотянуться, вставала на цыпочки и вдруг страшным голосом закричала, чтобы сделали что угодно, но дали бы ей проститься с мужем.

А потом забилась в руках мужиков, которые подставляли ей под ноги какую-то скамейку. Началась суматоха, кто-то капал корвалол на сахар, а она всё кричала. Потом обессиленно сникла и затихла, и я поняла, что никогда наша мать уже не будет прежней и вряд ли сможет это пережить. Я ошиблась наполовину. Она выжила. Но прежней не стала.

– Манечка, а помнишь, как мы тогда на бульвар ходили? Помнишь, как я тебя скакалкой отлупила? Я ведь тогда отца выслеживала. Он на лавочке с ней встречался. Знаешь, что самое ужасное? Мы же ждали мальчишку, а тут вдруг – девочка. Хотели Сашенькой назвать, и я только потом догадалась, почему он вдруг передумал. Видишь, уже и Галя та, может, давно не помнит, как отца нашего звать, а у нас память о ней останется навсегда. Вот выросла у нас своя Галя, и сколько я с ней горя хлебнула, кто бы знал…

Сестра вкусов матери не признавала и всё делала по-своему. Поэтому борщ терпеть не могла, заезженную песню на дух не переносила, а грибы, которые каждую осень собирали родители, ненавидела всей душой.

В сентябре объявлялся большой аврал. В каждом углу квартиры стояли здоровенные деревенские корзины, на плите в громадном тазу варились в чёрной пене грибные шляпки.

– Пойми, ну ладно бы они белые или подосиновики собирали, а то радуются каким-то, можно сказать, валуям, прости господи, и этим… засранкам.

– Серушкам.

– Да какая разница, ты же знаешь, что они засранки! Вонь по всей квартире, на площадке аж слышно. Как мне эти грибы осточертели! Тебе хорошо, ты уже взрослая была, а меня они каждый выходной тягали с собой. У нас все девчонки из класса гулять идут, а я в тренировочных штанах за грибами еду. У-у-у! Никогда им этого не прощу! Они мне, может, всю личную жизнь поломали! Я, может, после этих грибов и пошла вразнос. Да что тебе рассказывать, ты же тоже сейчас мораль мне начнёшь читать!

* * *

Она привезла две коробки зефира в шоколаде – наверное, взрослеет понемногу. Сунулась было к матери с поцелуем, но та быстро ушла из прихожей на кухню. Зефир остался лежать в коридоре на столике. Я наблюдала, как Галка сопела и пыталась скинуть с ноги высоченный сапог на шпильке.

– Галя, что у тебя творится, говори немедленно, ты видишь, что с матерью происходит?

– Да ничего особенного. Я, понимаешь, серьёзно занялась эзотерикой. Хожу на семинары и посещаю практические занятия. Оказывается, есть столько интересных практик! Вот, например, для того, чтобы в жизни появилось новое, нужно избавиться от старого. Здорово, правда? А ещё я учусь формировать события. И знаешь, у меня получается!