Читать книгу Схватка с призраком - Татьяна Свичкарь - Страница 3

Школа у нас была самая посредственная. Почти все ребята учились тут с первого класса, потому что жили поблизости. Никто в здравом уме, я уверена, не стал бы сюда переводиться и ездить издалека. Смысла не было.

Школе исполнилось сорок лет, и вряд ли, даже если бы кто-то решился на ремонт, она сильно преобразилась. Тёмные коридоры, узкие лестницы, тесные раздевалки… Никакого профильного обучения, современных кружков. Не было у нас ни учителей, влюблённых в свой предмет, ни педагогов по призванию, которые превратили бы класс в большую семью. Мы перетерпливали уроки свирепой математички Маргариты Фёдоровны, скучали на истории, слушая картавую речь Валёндры – Валентины Ивановны, рассказывающей об очередном народном движении, старались сбежать с физкультуры, и пересидеть ненавистные «лыжи» где-нибудь в кафетерии – за чашкой горячего кофе и пирожным.

Ничего особенного, всё как у всех. Бывает и хуже. Например, определённо хуже приходилось тем, кто ходил в музыкалку. В моё время туда старались отдать поголовно всех девочек и большинство мальчиков из приличных семей. И начинались, если можно так сказать, красивые, «элитные» хлопоты, о которых родители подчёркнуто громко рассказывали на работе, покачивая головами. Нужно достать хороший инструмент. Концертное платье. Оплатить дополнительные занятия (потому что отпрыски, угодившие на отделение фортепиано или скрипки как кур во щи, способностями обычно не блистали). И пять лет, а то и больше, наши бедолаги, наскоро пообедав, подхватывали папочку с нотами и отправлялись на вторую каторгу – уже до позднего вечера. Но хоть перед сном за книжку-то можно? Телек посмотреть? Как же, сейчас! А уроки – обычные и музыкальные? Улетали дни, месяцы, годы – как в прорву. Насколько я знаю, ни один из моих одноклассников не то, что карьеры на этом не сделал, но даже не попробовал хотя бы провалиться на приёме в музучилище.

Взрослый человек от одиннадцати лет такой жизни сделался бы хамелеоном – поблёк и посерел как школьные стены, видя и оставшуюся свою жизнь столь же серой и безрадостной. Нас пока ещё выручала юность, которая для многих скоро закончится – большинство взрослеет или даже стареет душой слишком рано! Но тогда мысленным щелчком мы сшибали с пути любые препятствия, которые могло перед нами поставить будущее. И, конечно, были бессмертными – мы сами и наши друзья.

У Серёжки Махачёва близких друзей не водилось никогда, даже в первом классе, когда малыши ещё наивные и доверчивые. Родители шарахались от такого знакомства и тянули прочь своих чад. Серёжка был из «неблагополучной семьи». Его родила семнадцатилетняя девчонка, которую и матерью то назвать трудно. Ей хотелось прыгнуть высоко, как кузнечику – сразу во взрослую жизнь. Но сидеть с младенцем в маленькой квартире – тоска смертная! И эта Нинка, в равной степени мечтавшая о независимости и о выпрямлении курносого носа, кое-как дотерпела до восемнадцатилетия и сбежала, забыв сына в кроватке. Много позже, окольными путями выяснилось, что в Москву. А там раствориться, исчезнуть, куда легче, чем в сибирской тайге.

Не знаю, кем раньше работал Махачёвский отец, но когда Серёжка пошёл в школу, тот уже был дальнобойщиком. Жил в дороге и дорогой, летящими навстречу километрами, лишь изредка мёртво отсыпаясь дома. Это значило для сына – почти всегда – полную свободу. Болтайся во дворе сколько душе угодно – хоть всю ночь. Но что было в душе у Махача-младшего, когда родители звали нас домой, а из окон пахло жареной картошкой?

Отец пытался «заботиться», оставлял сыну деньги «с запасом», привозил ему из столицы или других больших городов хорошие шмотки, импортные. Но не в коня корм. Серёжке всегда было по фигу, что надеть, хоть фирменную куртку, хоть заскорузлый от грязи свитер. Каждый раз, когда ему пора было стричься, наша классная Эмма Ефимовна напоминала об этом. День, два. Неделю. И, в конце концов, конвоировала Махача в парикмахерскую, потому что иначе ей самой нагорело бы от директора.

Как учился Серёжка и так понятно, да? Сначала его тянули из жалости, «входили в положение» ребёнка, который остался сиротой при живых родителях. Но в старших классах Махачёв связался с какой-то компанией, полу или уже полностью бандитов. Он стал приходить в школу, словно из милости, пару раз в неделю. Сидел на последней парте, иронически улыбался, будто не учиться пришёл, а отсиживал нудный и глупый спектакль. И это нервировало учителей. Кто-то сбивался, кто-то окликал, перекладывая указку из руки в руку: «Махачёв, повтори, что я сейчас сказала? Не интересно, не изволишь слушать?» Махачёв лишь пожимал плечами, а если ему всё очень надоедало, мог исчезнуть после второго или третьего урока.

Когда мы заканчивали девятый класс учителя, во главе с директором занервничали. Все мечтали о том, чтобы спровадить Серёжку куда-нибудь – хоть в техникум, хоть в училище. Но городок наш был слишком маленьким, в нём не имелось ничего, кроме детских садиков и школ. Молодые уезжали сплошь. Как поезд, что стоит на забытой Богом станции две минуты – молодость рвалась отсюда. Вариантов у Махачёва оставалось два. Или искать училище, которое его возьмёт в другом городе, или идти работать.

В школу тогда – редкий случай – пришёл отец Махача, долго убеждал директора, завуча и классную, что у его сына единственный шанс остаться человеком – это задержаться здесь. Устроится на чёрную работу (а кем его ещё возьмут?) – сопьётся. Уедет – вообще обандитится вчистую. Тут он, отец, всё-таки будет за ним хоть как-то присматривать. Даже выпорет, если что… Да что там! Отец обещал пороть Махачёва при необходимости хоть каждый день, если его переведут в десятый.

– Что же вы раньше-то не думали о мальчишке? – с горечью сказала наша Эмма Ефимовна, предвидя ещё два года мучений.

Махачёва в десятый взяли. Но что с ним делать дальше? Чтобы он не опозорил школу на весь город (если выпускник вчистую завалит экзамены – снимали директора, были случаи) и хоть как-то выгрыз себе аттестат, нужен был репетитор. Кто? Где его взять? Отец только руками разводил и смотрел беспомощно. Учителя отказывались наотрез, и пеняли Эмме, что проект её «Этот отщепенец и аттестат» – провальный.

Тогда Эмма Ефимовна обратила полный надежд взор к старшеклассникам. Но опять же – кто решится? Парни боялись Махача как огня. Школьный коридор странным образом пустел, когда он по нему шёл. О том, что в драке Махача победить невозможно, уже ходили легенды. Соперника он бил так, будто намеревался убить. И лежащему на полу, заливающемуся кровью и соплями, парню становилось жутко. Он беспомощно поднимал руки и смотрел на Махача затравленно, как ребёнок на Буку, вдруг воплотившегося наяву.

Только чудом удалось замять тот случай, когда Махач сцепился с парнем из класса «б» (этот новенький не знал, с кем связывается), и в школу потом вызывали «скорую». Мы, толпой идя за носилками, понимали, что самое страшное – это сломанное колено, но до сих пор, если закрою глаза, я отчётливо представлю лицо этого Павлика – багрово-синее, сплошной кровоподтёк.

Повезло Махачу, что у Павлика была одна мать, алкашка в третьем поколении. Она схватилась за деньги, которые её сунул отец Махачёва. Без всяких судов деньги сразу, в руки! Она твердила, что положит их Павлику на книжку, хотя было ясно, куда они пойдут. Сам же Павлик стыдился того, что Махачёв его так отделал, и мечтал только об одном – чтобы синяки поскорее сошли, и всё забылось.

И тогда как кандидатура возникла я. Эта мысль возникла у Эммы неожиданно, но с каждой минутой всё больше ей нравилась.

Я была почти отличницей, за исключением четвёрки по физкультуре. Физрук меня искренне презирал: на канате я болталась как мешок с дерьмом – по его определению, во время бега сходила с дистанции, держась рукой за печень, а кувырок назад и тем более подъём на мостик считала задачами для каскадёров. Но раз по остальным предметам в дневнике у меня стояли пятёрки, Классная упросила физрука пойти навстречу и не портить мне дневник, и физрук, морщась, выводил эти самые четвёрки.

Эмма соображала: если она оставит нас позаниматься после уроков на час-другой в классе, то Махачёв не сбежит, а мне не будет ничего угрожать – в школе ученики, учителя, даже охранник. Всегда кто-то есть. И, наконец, это ж ненадолго – на пару месяцев. Эмма Ефимовна повторяла, как заклинание: «Нам бы слабенькую тройку по русскому и дохленькую по математике. Только, чтобы через экзамены переполз. Только это – и больше ничего». Кроме того, она верила, что меня Махачёв всё-таки бить не будет». Есть же для него что-то святое. Поднять руку на беззащитную девочку…

Да-да, я была робкой и совершенно беззащитной девочкой с длинной светлой косой. Классика жанра. И одета так, что учителя умилялись. Белый верх, тёмный низ. Учителя не знали, что это не от скромности моей, а от нищеты. У нас дома было полно девочек – четыре сестры, и каждая прекрасно понимала, что родители выкладываются, стараясь нас хотя бы накормить досыта.

И мы старались не показывать разочарования: донашивали друг за другом обувь, и подчеркнуто радовались, когда знакомые мамы или папы отдавали нам вещи, из которых их дети уже выросли.

Так что в школе я не могла влиться в компанию девчонок – стильных, одетых в дорогие модные шмотки. Девочек необходимо хорошо одевать, потому что мальчики обращают внимание только на хорошо одетых девочек. Так однажды наставительно сказала председательница родительского комитета моей маме. У девчонок вся дальнейшая жизнь зависит от удачного замужества, так что сейчас надо «вкладываться». Так и вижу эту даму, наставительно поднявшую палец.

Но вкладываться было не из чего. Наши инженеры-родители, а сейчас, спустя годы, могу сказать, что и все мы – их дочери – не обладали и не обладаем даже подобием коммерческой жилки, довольствуемся только зарплатой. И не было месяца, чтобы каждый из нас не думал, как прожить от получки до получки.

Так что вот такая девочка я была. Тёмная юбка, которая немножко болталась на тощей мне, глухой свитерок-водолазка и светлая коса.

И стали вы с Махачёвым оставаться каждый день на час-два в опустевшем классе. Часто задерживалась с нами и Эмма Ефимовна, сидела у себя за столом, проверяла тетради.

Я сразу поняла, что дотянуть Махачёва до образа хилого троечника будет ой, как трудно, слишком всё запущено. В первый же день я попросила его написать маленькое сочинение «Образ Катерины в «Грозе».

Махачёв посмотрел на меня насмешливо, и что-то было в его взгляде такое… Если бы мы встретились в подворотне, я решила, что он хочет отобрать у меня кошелёк.

Через десять минут Махачёв протянул свою работу. Я остолбенела уже от её внешнего вида. Знаете тетрадки в одну линейку? Так вот, текст Махачёв написал огромными буквами – от линейки до линейки. Первоклассник такими каракулями не напишет даже в страшном сне.

Но главное – смысл. Махачёв писал, что Катерина склеила ласты, потому что родилась дурой. Надо было найти себе не грёбаного педика, с пиз-ой-мамашей а нормального мужика и уехать с ним в Москву. Там можно снять хату, заработать, и зажить, даже на бухло б хватало. Такой вот вольный пересказ текста, если не считать, как сейчас говорят, ста тысяч пятисот орфографических ошибок.

– Про бухло вычеркнуть? – спросил Махачёв щурясь.

Стало понятно, что начинать с ним надо даже не с нуля, а с глубокого минуса. И по-доброму его опять нужно было отправлять в первый класс – выводить кружочки и палочки, а потом учиться писать нормальные буквы. Читал он, кстати, тоже с запинками.

Я никогда не хотела стать учительницей. Поэтому задача загнала меня в тупик. С чего начать? Мы стали писать в тетради, разлинованной в две линейки, как в начальной школе. Писали простейшие диктанты: «Началась зима, падает снег. Дети катаются на коньках и играют в снежки». Потом проводили работу над ошибками. Попутно я читала Махачёву Пушкина: «Зима, крестьянин, торжествуя», «Мороз и солнце, день чудесный». Выручало одно: он не был тупым, а просто катастрофически запущенным. То, что мы проходили, он запоминал намертво, и после работы над ошибками – писал слова уже правильно.

Я не питала иллюзий, что он прочтёт романы и стихи, которые положено изучать по школьной программе. Поэтому я занималась пересказом. Даже пересказом пересказа. Чтобы Махачёв понял, что «дуб» – это была не кликуха Андрея Болконского среди дружков-дворян, а вовсе даже его рассуждения.

Сама я не просто любила книги, я жила ими, и мне было больно, так отчаянно больно их коцать, сводя к страничке-другой краткого пересказа! Но времени у нас оказалось катастрофически мало – выпускной класс. К тому же с Махачёвым всегда что-нибудь случалось – он мог ввязаться в драку, загулять, пропасть на неделю-две…. И тогда всё летело к чертям, потому что эти две недели он проводил явно не в санатории, а в лучшем случае бухал с друзьями-приятелями. Вернувшись в школу, он тяжело тряс головой и пытался вспомнить, кто такой Обломов. Вспоминал-таки: «А, это тот, кто на диване жопой дырку протер…» Эмма Ефимовна только головой качала, не отрываясь от тетрадей.

С математикой было ещё хуже. У Махачёва не укладывалось в голове – за каким хреном нужно учиться четырем действием арифметики, если даже в самой отстойном телефоне имеется калькулятор? И на кой… человеку нужна алгебра? Кто её выдумал? Только терзать мозги на уроках… Он лично никогда не слышал, чтобы алгебра потребовалась в жизни.

В конце концов, я не выдержала и заорала:

– Получишь аттестат, и звиздуй на все четыре стороны! Можешь им хоть пивные бутылки потом открывать! Или прямо сейчас звиздуй!

Он вскинул ладони:

– О кей, о кей! Я всё понял….

Боялась ли его? Сначала нет, потом да….

Хотя, по логике вещей, это он должен бы чувствовать себя обязанным мне за эти занятия…. Но что-то исходило от него такое… Мне казалось, что согласившись оставаться со мной после уроков, он будто делал одолжение, и я всё больше и больше попадала от него в зависимость. Долг рос – за то, что он тратил на меня своё время, росли и проценты.

Он сидел в кожаной куртке, которую не снимал с осени до весны – и на улице в ней ходил, и в школе. От него пахло табаком и каким-то спиртным – водкой, что ли? Не знаю, папа с мамой не употребляли ничего крепче шампанского на праздники.

У Махачёва начали появляться тройки за контрольные. Постепенно их становилось всё больше. Его отца всё реже вызывали в школу. Потом случилось такое, что Махачёв-старший пришёл, и в опустевшем классе, в присутствии Эммы Ефимовны попытался сунуть мне конверт с деньгами.

– Я ж понимаю… что ты вроде как бесплатно, но сейчас никто ничего, только за деньги…. Да я не верил, что Серёге моему хоть какой-то репетитор поможет… а сейчас вишь… дневник то приличный… с тройками. Я его сейчас и не луплю, почти…

У нас с Эммой Ефимовной одновременно отвалились челюсти. Мы и не подозревали, что Махачёва, который при желании мог свернуть шею любому из наших старшеклассников, отец до сих пор лупцует дома ремнём.

От денег я отказалась решительно, хотя увидела в приоткрывшемся конверте пачечку купюр. А мне так нужны были сапоги, и тёплая куртка на зиму, вместо пальто, которое нам кто-то как всегда «подал», будто милостыню бедным, и которое было велико мне минимум на три размера. Но проклятая «антикоммерческая жилка» заставляла меня засунуть руки за спину и трясти головой.

– Не портите мне девочку, – укоризненно сказала Эмма Ефимовна, – Она от чистого сердца… Мы, когда были комсомольцами, тоже всегда брали отстающих на буксир.

Отец Махачёва медленно опустил руку с конвертом:

– Ну, ты тогда говори… если что-то тебе надо будет, не стесняйся. Может, погрузить чего, перевезти… у меня ж машина.

– Хорошо, – пообещала я и изобразила улыбку.

Не знаю, что тогда пришло в голову Махачёву, а только петля вокруг меня затянулась ещё туже. Может, он вообразил, что я отказалась от денег, потому что влюбилась в него? Во всяком случае, домой я теперь всегда старалась улизнуть со своей подружкой Надькой Шепелевой, чтобы Махачёв не отправился меня провожать. Он напросился проводить пару раз, и я поняла, что боюсь… Как будто рядом со мной идёт даже не пёс… волк… И что ему придет в голову в ближайшие минуты – непонятно.

Экзамены наш класс сдал благополучно. Никого не заставили пересдавать, никто не остался без аттестата. Эмма Ефимовна ходила счастливая, как будто получила подарок от миллионера. Она даже в мечтах не надеялась, что всё закончится так хорошо.

Остался – выпускной бал.

В нашей семье я была старшей из сестёр, и варианта, чтобы я надела платье, перешедшее ко мне по наследству, просто не существовало. Маме «подали» очередную вещь – тёмно-красное макси, с оборками из какого-то чёрного газа. Но оно было таким нелепым и выглядело такой дешёвкой, что я расплакалась. Мама поплакала со мной вместе, а потом в магазине «Ткани» купила голубой батист. И мамина сослуживица сшила мне из него нарядное платьице. Это была чуть ли не первая обновка, которую до меня никто не носил. А шло мне это платьице – с ума сойти!

Дома меня наряжали, как новогоднюю ёлку. Новые шуршащиё с матовым отливом колготки, лёгкое, как лепесток платьице, мамины серебряные серёжки, косметика – чуть ли в первый раз в жизни….Сестрёнки ходили вокруг меня – то поправляя оборку, то вдыхая запах духов, то заправляя выбившуюся прядь волос под заколку в виде лилии….

И опять же в первый раз – на вечере я не чувствовала себя ущербной, была не хуже других. Слилась с этой стайкой, воздушных, разом повзрослевших, непривычно нарядных и красивых девчонок. Это упоительное чувство, когда тебе не надо стыдиться своей бедности!

Махачёв на выпускной пришёл тоже. В какой-то несусветной аляповатой футболке, выпущенной поверх брюк. Он не тусовался с мальчишками. Он смотрел на меня. Всё время. Не отрываясь. И мне было очень не по себе от его взгляда.

Мы отсидели торжественную часть. Получили аттестаты. Выслушали песню от Олечки Кругловой, и Степы Савельева «Когда уйдём со школьного двора, под звуки нестареющего вальса….» – куда ж без неё? Взгляд Махачёва жёг мне спину. Родители вытирали слезы.

Потом нас позвали на торжественный ужин. Последний раз мы сидели в школьной столовой. Родителей отпустили домой. А нас ещё ждала дискотека и поход через лес, к Волге – встречать рассвет. Всё, как положено.

Я любовалась нашими девчонками. Особенно хороша была Маринка Ермакова – её платье просто сверкало, расшитое серебряными пайетками. Да и что удивляться – родители Маринки были «элитой». Папа – директор завода, мама – главный бухгалтер.

А меня мучили туфли, страшно неудобные, на высоких каблуках-шпильках. Мама долго сомневалась – покупать ли их: «Ну, куда – один раз оденешь и отправишь в чулан, это же пытка – такие носить!» Но мы с продавщицей убедили её, что хоть одни такие туфельки – нарядные и непрактичные – у девушки в гардеробе должны быть обязательно. Однако к концу торжественной части я уже была согласна с мамой на двести процентов. Вроде бы и ходила я всего ничего – до сцены за аттестатом – и назад, а ноги отекли и ныли ужасно. Что же делать? Ведь большая часть вечера ещё впереди. Я решила сбегать в класс, там мы хранили «сменку – сменную обувь, и я свою забрать пока не успела. Переобуться в разношенные шлёпки мне сейчас казалось чистым блаженством. И плевать, кто что скажет!

Со слезами на глазах, держась на перила, я спустилась по лестнице – если ногу подвернёшь, то вместо рассвета в лесу будет тебе рассвет в травматологии. Ещё нужно было миновать длинный коридор – отсюда двери вели в учительскую, в кабинет директора, медпункт, потом свернуть в просторный холл с раздевалками и по лестнице подняться на второй этаж, в наш класс. И каждый шаг – такая боль, ой, мамочки!

Но как только я свернула из коридора в тёмный, практически не освещённый холл, меня схватили железные руки. Сердце ухнуло в пятки, и я бы завизжала на всю школу, если бы в следующий миг не узнала Махачёва.

– Что тебе? – спросила я одними губами.

– Даша, – он сжимал мои плечи так, словно хотел раздавать их.

– Больно же, – тихо заныла я.

То, что это был Махачёв, почти не принесло мне облегчения, я же говорила, что в последнее время до дрожи его боялась.

– Даша, – повторил он, и, не ослабляя хватки, начал меня целовать.

Боже мой! Я уж молчу, что до этого в жизни ни с кем не целовалась. Но впервые начать «лизаться» с Махачевым, к которому я никаких чувств, кроме страха не испытывала, оказалось потрясением вдвойне.

Я уверена была, что даже здесь, в школе, он может сделать всё, что угодно. Например, сунуть мне под рёбра «перо» – как говорилось в фильмах о бандитах, которые в то время косяком показывали по телевизору. Я замерла, сжалась, это был самый жуткий момент в моей жизни. Махачёв, не выпуская меня, одной рукой неловко начал гладить меня по голове:

– Дашенька моя, Даша…

И тут у меня подломилась ступня… я дёрнулась и чудом – до сих пор считаю это чудом – мне удалось высвободиться. Два движения на то, чтобы сбросить туфли, отчаянный рывок – и в дверь, на крыльцо… Я не думала тогда, что будет, если Махачёв вновь схватит меня уже не в школе, а во дворе – там-то вообще никого не дозовёшься на помощь. Школа наша стояла на окраине – за ней шли последние девятиэтажки, а дальше городское кладбище и лес.

Но мне страшно повезло: ещё отъезжали машины родителей. Возле длинной белой легковушки я увидела сверкающую в свете фонарей фигурку Маринки Ермаковой. Я полетела туда, сломя голову.

Маринка в последний раз обещала родителям, что придёт не позже пяти утра.

– И не вздумай остаться спать у кого-нибудь из подружек, – наставлял ее полный лысоватый дядечка, её отец, – Мы с матерью и так будем всю ночь дёргаться, всё ли у тебя благополучно? А если ещё искать – у кого ты изволила заночевать…

Маринка прижала ладонь к груди:

– Чесслово, рассвет встретим, и сразу домой.

– И не перебирай сегодня со спиртным, – говорила мама.

– Да там же один лимонад!

– В жизни не поверю, чтобы на выпускной вечер кто-то не пронёс спиртное. Даже у нас так было…. Дашенька, чего тебе? – заметила меня Маринкина мама.

Меня с первого класса знали, как очень тихую и застенчивую девочку. Но то, что случилось сейчас, не оставляло места для застенчивости.

– Простите, вы не можете отвезти меня домой? – спросила я, – Это вот рядом, на улице Мира, только через двор проехать. Я боюсь идти в темноте.

– А почему ты уходишь так рано? – поразились родители, – И почему босиком? Где твои туфли?

– Ничего страшного, я просто стёрла до крови ноги (это была правда), и туфли оставила у нас в лаборантской, завтра за ними приду… И ещё… у меня очень разболелась голова.

– Так может тебе анальгину дать? – Маринкина мать потянулась к сумке, – обидно же пропускать… Выпускной бывает раз в жизни, и он у вас только начался.

– Нет-нет, – замотала я головой, – Я сейчас дома выпью свои таблетки, полежу полчасика, голова пройдёт, потом надену другие туфли и вернусь. Ничего ещё не кончится. Там только танцы в разгаре будут.

Папа щёлкнул кнопкой, открывавшей заднюю дверь.

– Ну, садись! Покажешь, куда везти…

Я скользнула в машину, как в безопасное убежище, как в рай…. Маринка помахала нам рукой вслед.

Мои родные, конечно, были тоже изумлены, что я возвратилась домой ещё до полуночи. Но я показала им аттестат – самое главное, я его получила. Сказала, что очень устала, экзамены вымотали дальше некуда, сейчас посижу в ванне и лягу спать.

Мама в душе была только рада, что не придётся за меня волноваться, дёргаться всю ночь – когда я вернусь? Всё ли благополучно? Домашние знали, что мальчика у меня нет, поэтому танцы были бы в кругу подруг, и проводить после выпускного меня некому.

Когда я сбросила платье, младшие сестрёнки тут же затеяли драку за право его примерить – они не сомневались, что платье теперь будет общим, как и практически все вещи в нашей семье, исключая, разве что, зубные щётки и трусики.

А я долго-долго сидела в теплой ванне и плакала, что так вышло, не могла никак отойти от пережитого страха. Мне кажется, именно начиная с того вечера – и до сих пор, я всё переживаю очень сильно, мне требуется несколько дней, чтобы отойти от любого пустяка – даже от злобной реплики тролля в интернете.

Потом домашние поили меня чаем, и мне думалось, что сидеть на родной кухне, и пить индийский чай с маминым клубничным вареньем, гораздо лучше любого праздника с чужими, в общем-то, людьми. А какое счастье было лечь потом в свою кровать и надеяться, что во сне всё это забудется!

Обычно я встаю рано, но в этот раз еле разлепила глаза, когда в девять часов двери открыла мама. Я хорошо помню этот момент – мама окликнула, я проснулась и посмотрела на круглые настенные часы. Девять уже – ничего себе…

– Даш… тут родители Марины Ермаковой звонят. Спрашивали – не осталась ли она у нас после выпускного? Я сказала, что нет. И теперь они просят к трубке тебя – хотят спросить, может быть, ты знаешь, какие у неё были планы? К кому она собиралась пойти?

Маринка никогда не была моей подругой. Она тусовалась с равными себе девчонками – дочками богатых родителей. Поэтому я взяла трубку в полной растерянности. И услышала нетерпеливый голос Маринкиной матери, в котором звенели слёзы. К кому собиралась Маринка – откуда мне знать? Я стала перечислять фамилии наших одноклассников, и слышала в ответ: «Им звонили..Этим звонили… Нет, у них её не было».

Я же говорю, что обо мне они вспомнили в последнюю очередь. Мама стояла рядом, прижав ладонь ко рту.

– Хорошо, Галина Степановна, если я что-то узнаю, увижу-услышу, я вам сразу позвоню…

Я положила трубку и посмотрела на маму. Она стояла бледная. Родители хорошо знали всех ребят в классе, ведь мы учились вместе с семи лет. И сколько раз зимой первоклассница Маринка подходила после занятий к маме, которая меня встречала – и закидывала голову, показывая, что ей надо помочь застегнуть непослушную верхнюю пуговицу на пальто.

– Как хорошо, что ты вчера пришла рано – выдохнула мама, – Слава Богу!

Весь день мы провели в тревоге. Мама настаивала, чтобы я «пораскинула умом» и вспомнила – может, у Маринки водились ещё какие-нибудь подруги – вне школы? Я честно пыталась «раскинуть», но ничего вспомнить не могла. Мне звонили и другие, теперь уже бывшие одноклассники – сообщить новость, что Маринка пропала, и мы пытались придумать что-то вместе. Но никакой гипотезы выстроить не получалось.

На выпускной вечер действительно пронесли тайком и вино и водку, и последнее, что могли вспомнить наши ребята точно – что Маринка пошла с ними через лес к Волге. А вот видел ли её кто-то на берегу – тут мнения расходились. Вроде бы видели… Но быть уверенным никто не мог..

Поискового отряда «Лиза Аллерт» тогда не было, но искать – под давлением родителей – Маринку стали сразу. Милиция отрабатывала контакты, только ничего путного у неё не вышло.

…Маринку нашли на пятый день, неподалеку от городского кладбища, заваленную ветками валежника. Обнаружили её грибники, отправившиеся в лес за сморчками, Меж веток валежника что-то блестело. Они остановились – нагнуться, присмотреться… Серебряные пайетки на платье.

Она была задушена и потом, уже мёртвой, изнасилована. Она всегда была самой маленькой в классе – на физкультуре в шеренге стояла последней. У неё были рыжеватые, пышные коротко постриженные волосы и голубые глаза. Она была на редкость разумной, приветливой, уверенной в себе…

На её похороны мы пришли почти всем классом. Бывшим классом. Только поверить в смерть той, которая вчера ещё сдавала с нами экзамены – было невозможно. Я вспоминала, как была на похоронах своей прабабушки. Ей было почти девяносто. Она лежала в гробу такая сухонькая, цвет кожи восковой, лицо какое-то глубоко мёртвое… Её душа была уже далеко, в нездешних селениях, шагала по иным дорогам, держа в руках восковую свечу, которую ей здесь вставили в руки.

А Маринка лежала совсем живая. Как будто это был спектакль, и она играла кого-то вроде «Панночки» в «Вие». Лёгкая косыночка на рыжих волосах. Блестящая, как её выпускное платье. И поэтому не знаю, как для всех, но для меня ужасной была мысль, что Маринку – на первый взгляд просто спящую – вот уже сегодня, совсем скоро – сожгут в печи крематория. Девчонки наши плакали взахлёб, конечно… А мать Маринки, в глубоком трауре, выглядела совсем уже не той моложавой, красивой женщиной, которая сидела рядом со мной в машине, Она была – чёрная. Я впервые поняла, какое точное это определение «почернела от горя».

Тогда же мы узнали, что преступник уже задержан – и что это Махачёв. Эмма Ефимовна наша ещё трепыхалась, что этого не может быть, что он не мог, что, наверное, на мальчика кто-то пытается свалить свою вину. Но я-то поверила сразу, я-то знала.

Нас всех – и учителей, и бывших одноклассников допрашивали – замечали ли мы что-то, враждовали ли они – Махачёв и Маринка? Может, причиной всего неразделённая любовь? Но Махачёв был настолько колючим, криминальным, замкнутым, что дружить с «первой леди» класса, он, конечно, не мог. Родители Маринки никогда бы этого не допустили. И сама Маринка проходила мимо Махачёва, как мимо пустого места. И чтобы она ему нравилась – этого тоже никто не замечал.

Следствие стало склоняться к мысли «барышня и хулиган» – мол, Махачёва все школьные годы третировали, не допускали в коллектив, унижали (ага, попробовал бы кто-нибудь его унизить, мало бы не показалось), и вот он на выпускном не выдержал, выпил и сорвался, и отомстил той, которую считал самой недоступной, «сливками общества».

Позже я поняла, что эта версия оказалась бы хорошей для меня. Но, на беду ребята прямо указали, что Махачёв, если и выделял кого-то из всех остальных одноклассников, то только меня. Со мной он занимался дополнительно, после уроков, со мной снисходил до разговора. А тут ещё всплыло – Маринкины родители не могли этого забыть – как я выбежала к ним, в школьный двор в самый разгар вечера, босиком, растрёпанная, и попросила увезти меня скорее.

Мне бы, дуре, молчать, и настаивать на своем. Мол, ничего не знаю, голова разболелась, затошнило. Но неопытная со следствием, с допросами, я решила, что всё выплывет наружу – так или иначе, и тогда будет только хуже, что я скрывала… И я рассказала следователю всё.

Как все эти годы я боялась Махачёва, как старалась реже оставаться с ним наедине, какой пыткой для меня были занятия с ним. И как в полутёмном холле он захватил меня в тиски своих железных рук – чудом вырвалась.

После этого следствие утвердилось в другом мотиве, который грубо можно выразить так – одна не дала, сорвался на другой. И, естественно, для родителей Маринки я стала врагом №2. После Махачёва. Они винили себя за отсутствие интуиции, предвидения – если бы тогда они посадили в машину не только меня, но и дочь, которая стояла рядом – такая веселая, такая живая… не дрогнуло материнское сердце… Но ведь я скрыла правду, не рассказала им, почему убегаю, солгала про головную боль. Должна была умереть я, а не Маринка!

Я боялась встретить Ермаковых в городе, страшилась даже случайно пересечься с ними на улице. Тем более, и городок у нас такой маленький. Я знала, что многие заняли сторону Маринкиных родителей. И в душе я не могла чувствовать себя полностью невиновной, хотя меньше всего хотела, чтобы от рук Махачёва пострадал кто-то ещё. Я солгала… Это очень трудно – жить, зная, что есть люди, которые думают: «Лучше бы ты умерла в муках!» Находились даже те, которые говорили – мол, Дашины бы родители выжили. Случись что с Дашкой – у них ещё три дочки остались бы. А Маринка была единственной – поздний, вымоленный ребёнок. Как теперь оставаться на этом свете её отцу и матери?

Один был мне выход – уезжать скорее из города в областной центр, поступать в институт. И я, уже одной ногой ступившая в неизвестную новую жизнь – возможно, голодную и неустроенную, я жалела своих родителей и сестёр за то, что еще предстоит им услышать. Тоже ведь будут попрекать, косвенно, но будут. Их могла утешать тогда только мысль, что они не потеряли меня.

Отец Махачёва после того, как сыну огласили приговор – десять лет – уехал тоже. Боялся видно, что Маринкины родители кого-то наймут, чтобы расправились с ним. Ведь это он вырастил такого сына. Надо было не деньги зарабатывать, мотаясь по дальним рейсам, а сидеть дома – воспитывать и приглядывать. Тогда бы, может….

А может – всё случилось бы и тогда.

Если суждено кому родиться волком…