Читать книгу Схватка с призраком - Татьяна Свичкарь - Страница 6

Впереди был бесконечный день – работа и мысли. Ну и что, что пьяная… Грубить кому-либо я не смогла бы даже в состоянии полуотключки, швабру с ведром в руках удерживаю, равно как и с полным судном иду по коридору ровно, всем кому положено – улыбаюсь, а большего и не требуется… Ну, глубокий вздох – поехали!

Говорила ли я уже, что в наш дом престарелых – двухэтажный? На первом этаже живут самые шустрые старички. Они ходят или сами, или с палочкой, пусть даже с ходунками, но ходят. Это радость для них и облегчение для нас. Не надо ворочать, поднимать… Моей спине уже будто сто лет. К концу дня я неизменно держусь рукой за поясницу.

Самое тяжёлое, что ждёт нас с таким старичком – это его вредная натура, если она вредная. Когда я убираюсь у Галины Сергеевны, я не могу улыбаться. И спокойное-то выражение сохраняю на лице великими стараниями. У неё каждый раз спектакль. Новый. То она именно сейчас хочет спать.

– Выключи пылесос! Не греми ведром! – жалобно кричит она.

Я беззвучно переставляю флаконы на её тумбочке, вытирая пыль. И чувствую себя почти садисткой.

Сегодня Галина задыхается без свежего воздуха – в комнате невыносимо душно, ей от этого ночью было плохо с сердцем. Нужно держать форточку открытой на ширину пальца – не больше.

На другой день:

– Даша, как вы не чувствуете, ветер в нашу сторону…. Сквозит… Я чувствую, что у меня уже обложило горло – закройте, закройте эту дрянную форточку и позовите Арсения Викторовича.

Ей нужен наш врач. От него она заряжается уверенностью, что все её хвори – ерунда, что она ещё поживёт. Хорошее настроение бывает у неё, только когда он её «посмотрит». Мне кажется, что она выпивает его как вампир.

Арсений убеждает её, взяв за руку. Я несколько раз это слышала.

– Чем больше вы будете говорить о болезнях, тем хуже станете себя чувствовать. Погрузитесь во все эти чёрные мысли, начнется депрессия. А человек в депрессии может и от насморка умереть. Сейчас против ваших болезней двое – вы и я, но если вы станете на их сторону, и заставите меня одного с ними бороться, тут уж… – и он разводит руками.

Галина Сергеевна часто кивает, подобострастно заглядывает врачу в глаза.

– А для укрепления организма – ежедневно, назначаю вам пить по рюмочке кагора и закусывать бутербродом с красной икрой, – Арсений Викторович знает, что доходы у Галины такие, что она может хоть райские яблоки лопать, а иначе он бы молчал про икру, – Значит, пусть родные принесут вам кагор. По рюмочке.

И, уходя, словно самому себе:

– Можно и по стаканчику.

Это меня вторая санитарка, Ольга, навела на мысль. У неё опыт. Она и в казенных больницах работала, и на дому сиделкой, и она же мне сказала:

– Конечно, у нас тут уси-пуси-сю, всё чисто, красиво как в санатории. Но с другой стороны – эти же старики нас кормят, мы у них типа – в услуженье. Так что как бы они себя по-гадски не вели, мы должны вежливо, с улыбочкой… Не дай Бог голос повысить, или высказать той же Галке в глаза, кто она есть. В обычной больнице – там оно проще. Там и наорать можно, – подумала и добавила, – если за дело конечно.

А вот Марья Михайловна, баба Маша – к ней зайдёшь, и легче на душе. Не судьба бы ей здесь быть – обычной деревенской бабушке, но сын её «выбился в люди». Теперь у него своя большая фирма – баба Маша, рассказывая о сыне, всегда говорит «большой», «большая» – сын большой начальник, и дом у него большой. И машина большая… и дача, та уж просто огромная, чисто сельский дом культуры. Но мечется сын – и мать оставлять в деревне – как? Ведь там зимой ни скорую вызвать, ничего – если вдруг заплохело…. Всё заметает. Только и поймёт сын, что мать померла, если она ему на телефон не ответит. И чтоб хоронить – не проедешь. Надо машину нанимать – снег чистить.

Так бабе Маше не хотелось в городской дом! И невестке не хотелось старуху брать – и самой бабе Маше, ну поперёк горла! Нет у них с невесткой любви, хотя никогда ей баба Маша слова поперёк не сказала – не может такого припомнить.

Попробовали съехаться. Как же! Столько правил в невесткином доме – не упомнить все. Чтоб под горячую руку не попасть, чтобы не ругали её, старуху, только и оставалось, что сидеть в своей комнате. А в туалет выйти? А помыться? Везде скорее, скорее, чтоб не мешать, ванну не занимать, а невестка потом говорит громко – да напротив бабы Машиной двери – что и пол за собой бабка не вытерла, и мыло взяла, которое недозволено… Это личное, невесткино, откуда-то привезённое, да с травой какой-то, да с маслом, как будто мыло может быть с масло и травой.

И сын тогда сказал:

– Поедем, мам, там тебе хорошо будет – и накормят, и врач рядом, и бабушки-дедушки, есть с кем поговорить. И я приезжать часто буду.

Он и вправду приезжал, привозил бабе Маше то, что она именовала «гостинцами». Все подряд так именовала – и красивый французский халат, атласный с переливами (баба Маша его тут же убрала в шкаф в свой «гробовой» узелок, повторяла, что в гробу будет лежать красивая как невеста шамаханская). И заморские фрукты киви, которые баба Маша прежде никогда не пробовала, и теперь пробовать-то боялась – ишь зеленые, может, неспелые? И огромную коробку конфет…

Бабе Маше хотелось чего попроще. Я потом часто наблюдала это – старые люди возвращаются к своим детским мечтам, и хотят, чтобы они сбылись – хоть теперь! И я сама слышала, как она просила сына:

– Олежка, ты мне дорогого-то не покупай. Привези мне… неловко говорить даже… Баночку зелёного горошка и баночку сгущённого молока. Самые дешёвые. Я ещё девочкой мечтала, что когда-нибудь открою баночку, и одна всё съем, большой ложкой… Семья-то у нас всегда была огроменная… С братьями-сестрами поделишься, и что там тебе достанется. Две горошины, да капля той сгущёнки.

Баба Маша жила без соседки, сын оплатил ей отдельную комнату. И она превратила её в сказочную какую-то избушку. В углу – киот с иконами, и маленькая лампадка, красное стекло. Когда она горела, она всегда напоминала мне тот самый аленький цветочек.

Тётя Маша боялась пожара – да у них в деревне все страшно боялись пожара, дома-то деревянные – и лампадку она зажигала только на Пасху или на Рождество, на часок, пока пела по молитвослову молитвы. Был у неё и телевизор свой – не надо ходить в общую гостиную. Но телевизор баба Маша не любила – всё сердилась, что передают страшное. Вся изведёшься, пока слушаешь – кого убили, кого взорвали… А радио гораздо лучше. Она ставила свою любимую «Калину красную» – там одну за другой передавали песни. Баба Маша доставала пластмассовую шкатулку, сделанную ещё в годах семидесятых – когда-то белую, сейчас желтоватую. Надевала большие очки с толстыми стеклами и углублялась в царство ниток, спиц, иголок. Сколько вышитого и связанного было в её комнатке – не счесть! Цвело на постели покрывало, расшитое васильками и маками. Поставленные одна на другую подушки – как невеста фатой – покрыты белоснежной кружевной накидушкой. Вышитые и обвязанные крючком шторы, полотенца, скатерть, салфетки… Нас баба Маша тоже не забывала – у меня была голубая шаль «на память», связанная её руками, у Ольги, у Инессы Васильевны – у всех, включая посудомойку Ларису, какая-нибудь памятка от бабы Маши имелась. А для Арсения Викторовича она связала синий свитер с белоснежными оленями, и убеждала его, что в таком можно хоть на снегу спать – не замерзнешь.

Если у нас случалась какая-нибудь комиссия, Инесса Васильевна обязательно старалась завести гостей в комнату бабы Маши:

– А тут у нас настоящий музей русской культуры, – говорила она.

Гости умилялись.

И ещё на первом этаже жили дедушки – Семён Григорьевич и Владимир Иванович. Первый, как и баба Маша, из села. Фронтовик, между прочим, войну прошёл пулемётчиком. Было ему уже за девяносто, похоронил и жену, и дочку… Но ласка эта нерастраченная в нём осталась. Обнимет кого из нас:

– Деточки мои! Любоньки….

Никогда ни на что не жаловался, всем был доволен. Больше всего огорчало его то, что он стремительно терял зрение, почти не мог уже читать. Зато он всегда приходил, какие бы вечера у нас не устраивались в гостиной. Хоть дети из детсадика придут перед стариками выступить со стихами и танцами, хоть местный поэт заглянет – стихи почитать, хоть кто-то из здесь живущих затеет пересказывать какую-то книгу – Семен Григорьевич в первых рядах слушателей будет.

Его сосед Владимир Иванович, хоть и напоминал его внешне – тоже легкий, худенький, тоже видел все хуже, но от Семена Григорьевича отличался очень. Бывший москвич, выучившийся на инженера, основное свое образование он все-таки получил в лагерях в годы репрессий. Он мог очень интересно и часами рассказывать о тех, с кем сидел в тюрьмах, встречался на пересылках, бок о бок спал на лагерных нарах, но та же лютая жизнь приучила его никому не доверять, и семьи у него не сложилось. И еще – ему очень хотелось задержаться на этом свете, пожить еще – и он все время боялся, что вот-вот умрет. Любую боль в сердце он воспринимал как предвестник инфаркта, в голове – как признак инсульта. То ему казалось, что сердце останавливается, то руки холодеют… По нескольку раз в день он становился на весы – не худеет ли? Не вгрызлась ли в него тайно злая опухоль?

Арсений Викторович, бывало, заходил к Владимиру Ивановичу по несколько раз в день – просто, чтобы успокоить. Хуже, если приступ паники накрывал нашего старичка ночью. Скорая к нам ездила неохотно, бывало, что задерживалась на час-два. И то сказать, вызывали мы её часто – ведь второй этаж был заполнен нашими лежачими.

Их у нас было больше. У многих родственники просто измучились, готовы были платить любые деньги, только чтобы жить как раньше – не вскакивать к больному по ночам, не ворочать его. Это ведь целая премудрость, ей надо учиться. И эти знания кажутся мне более насущными, чем алгебра в школе. Не всем пригодится та алгебра. А лежачие старики достаются многим.