Читать книгу Время людей - Татьяна Томах - Страница 2

– А это больно? – спросил Санька.

Все замолчали и посмотрели на него. Он смутился. Пробормотал совсем тихо:

– А вообще, кто-нибудь знает, как это?

Митя Шило ткнул его острым локтем в бок. Сверкнул злым зеленым глазом, прошипел:

– Ты че, дурак совсем?

Ленька Цыган бросил на них быстрый взгляд, сдул со лба черные кудри – и как это Потапыч до сих пор не заставил их состричь – и вдруг пропел, запрокинув голову:

– Ай, ромалэ, ай, чавалэ! Джелем, джелем, лунгонэ ромэлэ дромэнса, младилэм барвэ лалэлэтам ромэнса!

А потом сказал:

– Чавалэ, айда гулять сегодня! Добежим до города, я там такой дом знаю, там солянка горячая, язык проглотить можно! А к ней хлеба сколько хочешь дают! А еще девки ласковые, только доро-огие!

Он усмехнулся со значением, по-взрослому, тряхнул смоляными кудрями, обвел приятелей насмешливым задорным взглядом:

– Айда?

Леша-Барин при упоминании о девках густо покраснел, до корней белобрысых коротко стриженых волос, даже его тонкая шея стала алой. А Фома-Медведь пробасил одобрительно:

– Солянка – это добро… моя бабка такую солянку делала, когда жива была…

Он тяжко вздохнул, так, что дрогнуло все его огромное тело и покачнулось бревно, на котором они сидели. Про девок, он, кажется, даже не услышал. Медведь вечно был голодным – интернатовской порции ему не хватало, поэтому он постоянно думал о еде.

– Вы чего, не помните, как в прошлый раз влетело, когда в город бегали? – спросил Леша Барин тонким испуганным голосом.

– Может, скоро свету конец, а пока попляшем! – тряхнул головой Ленька, улыбаясь отчаянно и зло.

– Сегодня Потапыч на вахте, – заметил Митька Шило, – если тихо пройдем, не заметит. Ему оборачиваться лень, а человеком он не чует ничего. А после полуночи вообще засыпает, не добудишься.

– А деньги? – неуверенно спросил Барин.

– Ай, чавалэ! – опять пропел Ленька Цыган, и, хитро улыбаясь, зашуршал чем-то в кармане: – Кто мне не верит, того обману; кто мне верит, последним угощу!

– Фартовый ты, Цыган, – завистливо заметил Митька, – лопатник у фраера принял?

– Чьи бы кошки ворчали – а твои бы молчали! – фыркнул Ленька.

– Да хватит вам собачиться, – добродушно проворчал Медведь. – Жрать уже чего-то охота, где твоя солянка, Цыган? А может просто на кухню влезем, супчика навернем, я видал, с обеда оставалось. Да и кухня ближе, а? Митька, ты дверь-то откроешь, ключи у тебя вроде были, а?

– Для тебя, кореш Медведь, разобьем серьгу, сработаем пальчиком, базара нет! – важно сказал Шило, таинственно усмехнулся и достал из кармана связку отмычек, ловко покрутил их между пальцами.

– Вы чего, – испугался Лешка Барин, – а если Потапыч вас с этим застукает?

– А Барин сдрейфил! – усмехнулся Шило.

– Ты, Лешка, тут погоди, – предложил Медведь, – мы без тебя сходим. Чего всем толкаться?

– Ничего я не сдрейфил! – обиделся Лешка и с вызовом поглядел на ухмыляющегося Леньку, – Я с вами пойду!

Он решительно соскочил с бревна.

– Ну, чего? До рассвета тут будем ждать?

– Гляди, как малой раздухарился, – хмыкнул Ленька. – И то верно, харэ баланду травить! Айда за мной!

Санька хмуро смотрел им вслед.

– Они боятся, – вдруг раздался тихий голос из темноты. – Поэтому не хотят об этом говорить. Когда боишься, всегда проще сделать вид, что этого нету…

Санька вздрогнул. Хотел спросить – кто там? – но горло перехватило от страха, от вкрадчивой, нечеловеческой мягкости незнакомого голоса. Захотелось немедленно сорваться и бежать, но пальцы, вцепившееся в бревно, будто смерзлись в ледышки, а ноги налились тяжестью.

Дурак-дурак, чего я со всеми не ушел, – отчаянно подумал Санька, слепо вглядываясь в темноту. Свет в спальнях был уже давно погашен, окна чернели на фоне серых стен. А фонарь над вторым корпусом освещал только крохотный пятачок с бревном для сидения и край поленницы за углом, но из-за этого света окружающая тьма казалась вовсе непроглядной. Еще несколько минут назад, когда ребята были тут, ничего страшного в этой темноте не чувствовалось, а сейчас вдруг почудилось, что кто-то жуткий глядит на Саньку оттуда внимательным и голодным взглядом. И бесшумно на мягких лапах подкрадывается все ближе и ближе. Не торопясь, потому что чует, что Санька оцепенел от страха и никуда не денется, и не сумеет даже заорать, чтобы позвать на помощь. И потому что ночной твари нравится вкус Санькиного страха, она ест этот страх, как карамельку, облизывая неторопливо и жмурясь от удовольствия. А когда насытится, когда…

Санька чувствовал, как все сильнее колотится сердце – сперва в горле, потом – бухает набатом в ушах, как будто вовсе хочет выпрыгнуть наружу, и оставить Саньку тут одного, мертвого и не способного шевельнуться, на потеху ночной твари. Твари морготной.

«Оборони, заступница, сыночка единственного, кровиночку мою, отведи глаза твари морготной, – шептала мама, укладывая Саньку спать, и, озираясь, крестила твердой рукой темные окна, – Не дай твари морготной в дом войти, крови сыночка моего испить, жизни отцедить, привязью кровавой связать, службой мертвой заклеймить. Защити и оборони, спаси и сохрани. Пошли смерть истинную в свой срок, дорогу легкую через Калинов мост. Не дай твари морготной его задержать, Явь отнять, Навью пометить, на цепь каленую у моста посадить. Да будет так, аминь.»

Мамочка, – подумал Санька, дрожа и едва сдерживая слезы – мамочка, чего я тебя оставил? Чего из дома ушел? Фома Медведь сказал – пойдем, запишемся в интернат, скажи, что сирота, туда сейчас всех берут. Зато жрачки много, ешь от пуза, еще стрелять учат, и штыком колоть ватных чучел. Строем ходить скучно, зато потом на ужин суп и каша сразу, и булок ситных дают по воскресеньям. А маменька последние медяки считала, за комнату еле-еле хватало платить, а хлеба – не то, что белого, обычного – они с Санькой давно не видали. С тех пор как папашу во время революционных беспорядков пьяные от крови псы насмерть порвали, они с Санькой досыта и не ели. Санька от воскресных булок половинки оставлял, сушил под матрацем, а как удавалось в город вырваться, приносил маменьке белых сухарей и чего еще удавалось из еды взять. Маменька его ругала сквозь слезы – мол, чего ж ты, бестолковка, от себя отрываешь, тебе сейчас как раз кушать надо, а то так маленький и останешься, не вырастешь – но сухари все же потом брала. «Добытчик, – говорила, – хороший мой, взрослый уже. Ты осторожнее там, коли воевать погонят, не иди. Возвращайся потихоньку, как-нибудь проживем. Я стирку опять взяла, у комиссаровой жены, хоть и сука она первая в доме, зато платит остатками с кухни. Вот котлеток картофельных сделала, как знала, что ты придешь. Из кожуры, но все одно вкусно. Кухарка комиссарова тоже из псов, не умеют они картоху чистить, половину срезают, ну а мне то и хорошо. Покушай, сыночка, пока горячее». «Не погонят, мам, – важно говорил Санька, чувствуя себя и правду, взрослым и добытчиком, – учат нас пока. Да кормят от пуза. Плохо ли?» Маменька качала озабоченно головой, и тени вокруг ее усталых глаз будто становились темнее. «Задарма, сыночка, разве кто сейчас кормит? Откармливают разве. И прикармливают ишо. Служебных псов им надобно, для революции той, – совсем тихо говорила она. – Али еще кого, не к ночи будь сказано. Потому кушай-то пока их хлеб, коли другого нет, но с оглядкой. А я уж тут попробую устроиться, вишь, новым господам-комиссарам тоже прислуга надобна, авось, что и получится. Но ты меня не жди, сам гляди, как почуешь, что дело к Обряду идет, уходи, не сомневаясь. Мы уж тут как-нибудь перебьемся, не впервой, главное, живу быть…»

Воспоминание о маменьке придало Сане сил, будто почувствовал он теплую ладонь на плече, прикосновение материнских губ ко лбу и услышал шепот, творящий молитву-заклинание: «Оборони, заступница, сыночка единственного, кровиночку мою, отведи глаза твари морготной…» И будто подействовала та молитва, дрогнула тьма, окружавшая Саньку, и тварь морготная, в ней скрывающаяся, заворчала недовольно и попятилась. Отступила.

Санька перевел, наконец, дыхание, и глянул в темноту уже не с прежним безоглядным ужасом, чувствуя, как отступает оцепенение, сковавшее тело. Разжалось сведенное судорогой горло, можно теперь крикнуть, звать на помощь. И чего он напугался-то? Ребята недалеко ушли, вон кухня, за третьим корпусом. Да и вот чуть подале, сторожка у ворот светится окошком, где Потапыч караулит. Пусть и глуховат он в человечьем облике, но все одно, громкий крик-то услышит.

Но тут тьма расступилась, и в круг света, почему-то недовольно щурясь, выступил долговязый тощий мальчишка.

– Валерка? – удивился Санька, сразу передумав кричать – и вообще, почувствовав себя глупо: – Ты чего тут?

– Бу! – сказал Валерка, усмехаясь. И от этой нехорошей усмешки и взгляда, блеснувшего вдруг металлом, Саньку почему-то опять продрал озноб. Но тут Валерка сказал обиженно: – А чего вы меня Призраком прозвали? Вот и приходится… того… соответствовать.

И наваждение рассеялось, просто обыкновенный нескладный мальчишка стоял перед Санькой. А тварь… тварь морготная сгинула где-то в отступившей тьме.

– Потому что ходишь больно тихо, – улыбнулся Санька. Валерка был немного странный, но когда он не придуривался, вел себя, как нормальный парень, Санька вдруг понимал, что Валерка – очень хороший, может быть, лучше всех, и что ему точно можно доверять.

– И пропадаешь все куда-то. Вот где ты опять сегодня весь день был?

– Да ну, – Валерка фыркнул презрительно, – больно надо, кукол тряпочных саблей рубить или строем ходить, что я дурак?

Санька насупился, потому что выходило вроде, что он сам – дурак. Валерка уселся рядом, на бревно, покосился на Саньку, сказал примиряюще:

– Я тут вообще временно.

Помедлил, потом добавил смущенно:

– Подкормиться немного.

Санька посмотрел на него и признался:

– Я тоже. Подкормиться. И временно.

Они помолчали. Валерка сидел, задумчиво опустив голову, иногда бросая быстрые взгляды на Саньку, и от этих взглядов почему-то делалось не по себе. Как недавно в обычной темноте примерещилась Саньке тварь морготная из маминого заговора, так и теперь в Валеркиных взглядах мерещилось что-то недетское, а может – и нечеловеческое. Это, конечно, все были глупости, Санька всегда любил придумывать то, чего нету, вот и здесь, где в ходу были больше прозвища, чем имена, его недаром прозвали Сказочником. И после отбоя, когда воспитатели выключали свет, ребята часто просили – мол, давай, Сказочник, сбреши что-нибудь страшное. И Санька, вглядываясь в темноту спальни, где терялись очертания кроватей, видел Тьму иную, из матушкиных рассказов. Он пересказывал, как умел, старые легенды, запомнившиеся с детства, добавляя свое, то, что сам мог разглядеть во Тьме, будто наступающей со всех сторон. Они все слушали, потихоньку замолкая, затаив дыхание, а потом кто-нибудь испуганно вскрикивал, обычно Лешка Барин, и общее напряжение взрывалось нервным смехом. Остальные были рады, что кто-то другой испугался больше, и теперь можно над ним смеяться, хохотать, захлебываясь, заглушая так собственный страх.

Но теперь некому было вскрикнуть, некому рассмеяться, Санька Сказочник придумывал страшную историю сам себе. «Кто такой этот Валерка – думал он. – Откуда он вообще взялся?» Как ему так удается все время ускользать от дневных работ и строевой подготовки? Не только глуховатый Потапыч, но молодые злые сторожевые псы, не замечали Валерку, который появлялся обычно после заката, как раз к ужину. Может, он и впрямь, настоящий призрак… или… или что пострашнее?…

Тут Санька поймал пристальный Валеркин взгляд, будто читающий все мысли, и Саньке опять сделалось жутко. Но Валерка тут же открыто, приветливо улыбнулся – и наваждение сгинуло, как и не было.

– А давай со мной, – вдруг предложил Валерка.

– Куда? – удивился Саня. И испугался – вдруг сейчас тот ответит что-нибудь эдакое. Например – во Тьму. Или – в Навь. Но Валерка, чуть поколебавшись, сказал:

– Ты может уже понял, кто я?

Кто? – хотел спросить Саня, но горло опять сдавило от страха, и он не смог произнести ни слова.

Валерка помолчал, но потом все-таки договорил неохотно:

– Из бывших я. Прячусь тут, чтоб не распознали. Уйду я скоро. Обряда дожидаться не стану. В Крондштадт сперва, пес у меня там дворовый, верный, весточку подал. Потом холодов дождемся – и по льду в Финляндию уйдем. Хочешь – давай со мной?

– Как это? – растеряно спросил Санька. Он уже надумал тут жуткого про Валерку, а оказалось вдруг совсем не так. Из бывших. Надо же. И верно, повадки у него особенные. Осанка, движения, разговор – особенно, когда забывается и перестает прикидываться обычным простым мальчишкой. Или вот, как он ест, ножом и вилкой, а ножик интересный, узкое хищное лезвие, будто спица. Еще морщится, когда Фома Медведь куски с тарелки начинает руками хватать. Хотя – тут Санька опять похолодел – разве это не бывшие были ну это… упырями? Да нет, Валерка не может… да и маленький он еще, у них, у упырей, поздно Обряд бывает, да и говорят, не всех туда берут, в упыри…

– Ну как, – Валерка пожал узкими плечами, глядя пристально и оценивающе, и в его взгляде, не мальчишеском, а взрослом, Саньке опять почудилось… что-то… тварь морготная, прячущаяся во Тьме…или…сама Тьма?… Да нет, ерунда. Санька-Сказочник, сам выдумал, и сам испугался, вот дурак…

… – Ты же служебным псом хотел? – сказал Валерка, – Революции служить? Для этого тут? Но сейчас сомневаешься, стоит ли, только выхода у тебя другого нет?

Санька помедлив, кивнул. Так. Есть выход, конечно. К матушке обратно, в подвальную комнату, к оладьям из картофельных очистков. Только разве это выход?

– Революция, – сказал, почему-то морщась, Валерка, – это абстракция. Идея. А служба всякой идее, даже самой хорошей, всегда плохо заканчивается. Бессмысленными жертвами, пролитой зря кровью и смертями. Служить надо хозяину. Хороший хозяин тебя будет ценить и беречь, а за верную службу – наградит.

Вот теперь точно видно, что он из бывших – понял Санька, – когда вон так заговорил. Про эти… абстракции. И про хозяина. Как барин. Настоящий барин, не Лешка, которого так прозвали в насмешку, потому что тот слишком нежный и всего боится.

А еще Саньке вдруг показалось, что Валерка куда старше, чем казался раньше. Просто он умеет хорошо притворяться мальчишкой, Санькиным ровесником. А теперь почему-то перестал притворяться. Может, потому что ровеснику Санька точно не стал бы служить?

– Подумай, – сказал Валерка, спрыгивая с бревна – одним ловким и текучим движением, будто и вправду был не человеком из мышц и костей, а призраком, сотканным из тумана и теней. Или…упырем?… – Дней пять у тебя есть. До Обряда.

– Откуда вы… – Санька запнулся, почему-то не сумев назвать этого, нового Валерку панибратски – на «ты»; но потом все же сделал усилие и поправился: – откуда ты знаешь?

Валерка усмехнулся, видно заметив запинку, но ничего на это не сказал. Просто ответил:

– Приказ видел. Через пять дней комиссар из батальона служебных псов к вам приезжает, бойцов из нового выпуска набирать.

Он помолчал и добавил неохотно:

– И второй комиссар, из Воскрешенных.

Санька сперва не сообразил, о ком это он. А потом с ужасом переспросил:

– Упырь?!

***

Через пять дней, и правда, приехали два комиссара. Один – хмурый, и слегка потрепанный пожилой пес, а второй – лощеный, одетый в щегольской костюм и блестящие новенькие сапоги – упырь.

– А этот-то что тут делает? – с недоумением и опаской спрашивали друг у друга ребята.

– Эй, чавалэ, – взволнованно заявил Цыган, – вы как хотите, но я в упыри не пойду. Нет коня с шестью ногами, не бывать вольному рому тухлым упырем!

– Да тебя никто и не возьмет, абротник, – презрительно бросил Митька Шило, – нужен ты им, фраер. Туда только своих берут, или с такими рекомендациями, что вам и не снилось. Туда очередь на сто лет вперед, в упыри, ты не доживешь.

– Погодите, – спросил, хлопая длинными ресницами, Лешка Барин, – а как же вот это – долой упырей, пьющих кровь трудового народа? Их же всех извели, для того революция и была, чтоб упырей скинуть?

– Еще один башмак! – воскликнул Митька, – упыри завсегда во власть залезают, одних скинешь, другие появятся. Для того революция и была, чтоб одних упырей скинуть, а для других дорогу расчистить. Упыри же ее и придумали – а пока неразбериха, чтоб еще больше кровушки насосать…

– Ты чего, Шило, контрреволюционные идеи тут толкаешь? – хмуро спросил Фома Медведь.

– Давай, иди, заложи меня, индюк желтый! – с вызовом предложил Ленька. Фома только махнул на него рукой.

– Да не собачьтесь вы, нашли время, – оборвал их Санька.

– А ты чего думаешь, Сказочник? – спросил его Фома. – Зачем тут упырь?

– Не знаю, – ответил Санька. А самому ему сделалось жутко. Он припомнил мамины рассказы, старые легенды и сказки.

Тварь морготная выходит из Тьмы, когда голодна. Нет у нее другого интереса к людям, зверям и прочим живым существам. Ни привязанности, ни любви, ни дружбы не может она испытывать, только умеет изображать их, чтобы подойти ближе. Но на самом деле только желание насытиться ведет ее, а насытившись, уходит она обратно во Тьму, оставляя растерзанные тела и души.

Упырь приходит к людям – или нелюдям – затем, чтобы утолить голод. Иной причины нет.

– Не знаю, – сглотнув, повторил Санька и отвел глаза.

Но ребята почувствовали что-то, замолчали, испуганно глядя на него. Потом Шило сказал преувеличенно бодрым голосом:

– Да ладно, чего вы, Сказочник опять лапшу на уши двигает, а вы и рады. Харэ базарить, зря лясы точить, на обед опоздаем. Подумаешь упырь, приехал и уехал, он тут не центровой. Алмазно все будет!

– Ты точно знаешь? – дрогнувшим голосом спросил Лешка Барин.

– Алмазно! – уверенно ответил Шило.

– Жрать охота, – сказал Фома, – и правда, обед пропустим. Не боись, Барин, комиссар сказал – мы будущие псы революции, чего нам упырь сделает?

– Из тебя пес, Медведь, как шигач из фраера, – насмешливо фыркнул Шило, – Потапычу корешом будешь!

– Да я тебя счас! – рассердился Фома, который терпеть не мог, когда намекали, что быть ему, в самом деле, медведем вместо пса.

Но Шило захохотал, ловко увернулся от неповоротливого Медведя и припустил по направлению к столовой. Фома ринулся за ним.

– Ай, ромалэ, ай, чавалэ! Джелем, джелем… – задумчиво напел Цыган, глядя им вслед. И в глазах его почему-то была тоска.

***

– А ты чего не со всеми?

Валерка, как всегда, бесшумно выскользнул из темноты. Санька, который уже начал привыкать к этой его манере, все равно вздрогнул.

На этот раз ночь была светла, полная луна плыла в небе. В ее свете белели стены корпусов, серебрились дорожки и листья на деревьях. Только за поленницей лежали густые тени, пряталась Тьма. А за корпусами, за плацем, на дальней поляне мерцала искра костра, раздавались гитарные переливы и звонкий голос Цыгана выводил «…Джелем, джелем, лунгонэ ромэлэ дромэнса, младилэм барвэ лалэлэтам ромэнса! Ай, ромалэ, ай, чавалэ!»

Костер, как ни странно, разрешил Потапыч. Он же сделал вид, что не заметил исчезнувшее из кладовки ведро с картохой. За разрешением развести костер ходил Лешка Барин, как самый маленький и вежливый. Он очень волновался, долго репетировал речь под подтрунивания Митьки Шило, но все оказалось зря – Потапыч согласился с первого же слова. Видно, начальники решили дать пацанам погулять напоследок.

– Ай, чавалэ, последний вольный вечер, последний раз гулять, песни петь, – завел свою шарманку Цыган.

– Харэ всех хоронить, – буркнул Шило, – будто псы не поют…

– У псов голос дурной, – усмехнулся Цыган, – и лапы кривые, играть неудобно.

– У Медведя уже голос дурной, что будет, когда он псом революции станет? – заржал Шило и ловко увернулся от рассерженного Фомы, движения которого были как раз удачно ограничены здоровой охапкой хвороста.

Фома сердито зарычал.

– Медведь оборачивается! – дурниной заорал Шило, – ховайся, кто может! Картоху берегите! – сунул Лешке Барину ведро с картошкой, а сам отпрыгнул в сторону – и заржал.

– Ну, ты сегодня точно получишь! – рявкнул Фома.

– Фома, дрова! – испуганно воскликнул Барин, с трудом удерживая ведро.

Шило опять захохотал и спрятался за Цыгана с гитарой. Это был беспроигрышный ход – гитару Цыган берег пуще глаза, и никому не разрешал к ней прикасаться.

– А ты чего там, Сказочник, айда с нами! – позвал Шило, выглядывая из-за своего убежища.

– Идите, – сказал Санька, – я позже подойду.

Он хотел дождаться Валерку. Призрак опять куда-то исчез. С того момента, как приехали комиссары, его никто не видел, и что самое странное – о нем никто даже не вспоминал.

Вообще, все пошло не так. Санька хотел сбежать в город, как и собирался. Он еще точно не решил, остаться ли с мамкой, как она просила. Но он хотел, по крайней мере, с ней повидаться до Обряда. Поговорить. Спросить еще раз, почему она не хочет, чтобы Санька стал служебным псом. Это ведь… хорошо? Если служишь верно, приказы точно исполняешь, всегда будет еда и крыша над головой. Убить могут – это да… Но сейчас кого угодно убить могут, если не повезет. Вот, батя, человеком был – и что? Человеком сейчас еще хуже. Как защититься, например, от пса, если человек? Ни когтей, ни зубов, ни звериной силы и бесстрашия. И на службу или в охрану, как пса, никто не возьмет.

Но маменька почему-то не хочет, чтоб Санька стал служебным псом. Может, боится, что Санька ее разлюбит или забудет? Но псы – не мертвяки, они прежнюю память сохраняют, а привязанности к родственникам, говорят, у них еще сильнее становятся. Хотя, у служебных псов, может, и по-другому? Может, они становятся преданными только одной Революции, а родных и друзей забывают? Потому что, как например, быть, если твоя мамка или батя оказываются против революции, а у тебя приказ? Приказ-то для пса главнее. Вот про Павку Морозова история, как он собственному бате горло перегрыз, на него, говорят, равняться нужно, вот такое преданное служение революции и нужно. А смог бы так Санька – своему бате горло? Или, страшнее того, мамке? Если приказ. Нет, точно не смог бы. Плевать на такие приказы и такую революцию, если для этого нужно свою мамку самому убить. Но вдруг, если Санька станет служебным псом, он станет по-другому думать? Хотя Митька Шило говорит, что даже паршивые псы на родню не кидаются, и мол, он точно слыхал, что Павка Морозов вовсе не псом обернулся, а шакалом, или, хуже того – крысой, те, мол, вовсе все человеческое с оборотом теряют, а самим крысам плевать, кого грызть, особенно когда голодные.

А вдруг Санька тоже шакалом обернется? Или крысой? Вот гадость-то. И что тогда? А если кем еще хуже? А если…если он вообще Обряд пройти не сумеет, не вернется обратно…живой?…

От всех этих размышлений Саньке делалось жутко. Он очень жалел, что не успел раньше с мамкой обо всем этом поговорить.

А теперь не получилось. Потому что оказалось, что ворота, раньше охранявшиеся кое-как, теперь на прочном запоре. А заборы…Санька почему-то и не замечал раньше, какие они высоченные, и что поверху, оказывается, стекло битое и колючая проволока. А за самим забором слышно, как сторожевые псы пергавкиваются, караул несут.

С чего бы это все? Зачем их тут заперли, пацанов? Или не хотят, чтоб и другие, как Санька, передумали оборачиваться верными псами революции? А то что ж, их тут всех кормили-поили, учили строем ходить и штыками чучел колоть – и все зря? Вдруг все пацаны, как Санька, возьмут теперь, да передумают – и сбегут? Верно говорила мамка – просто так сейчас никто не кормит, прикармливают. Вот и Саньку прикормили, а теперь уж и не отпускают. Теперь, хочешь не хочешь – служи.

Но Валерка-то верно знает, как уйти? Он ведь предлагал? Хотя, может, уже и поздно, может, Санька слишком долго думал? Может, Валерка уже сам ушел, один?

Но оказалось – нет.

– А ты чего не со всеми? – спросил Валерка, усаживаясь рядом на бревно.

Санька в первую минуту испугался, потому что Призрак появился опять неожиданно, но потом сразу же обрадовался. Может, поэтому и спросил совсем не то, что собирался:

– А ты знаешь, как это – Обряд?

Валерка повернулся, лунный свет плеснул на его бледное лицо, превращая его в крашеную белилами маску. Черные глаза, будто наполненные той самой Тьмой, внимательно посмотрели на Саньку – и тот пожалел о своем вопросе. И вообще о том, что остался тут, не ушел вместе с ребятами к уютному свету костра, сладким запахам печеной картохи и пронзительным песням Цыгана.

– Знаю, – чуть помедлив, ответил Валерка.

И замолчал. Санька тоже молчал, не решаясь спрашивать дальше. Слушал, как красиво летят гитарные переливы и звонкий голос Цыгана выводит «Джелем, джелем, лунгонэ ромэлэ дромэнса»… Это была песня про долгие дороги, и людей, которые ищут свое счастье на этих дорогах. «А моя дорога – подумал вдруг Санька, – где она? Правильно я иду или заблудился? Или как раз ее выбираю, прямо сейчас, поэтому так страшно – ошибиться?»…

– Смысл Обряда, – тихо сказал Валерка, – в познании или выборе собственной сути. Так называемая вторая ипостась – не оборотная сторона человеческой личности, и тем более, не дополнение к ней, но именно суть того существа, одним из обликов которого является человек. Обряд можно сравнить с процессом высвобождения имаго из скорлупы беспомощной куколки.

Валерка замолчал.

– Что такое – имаго? – растерянно спросил Санька, зацепившись за незнакомое слово. Остальные слова ему были понятны, но что хотел сказать Валерка, он все равно не понял.

– Бабочка, – усмехнулся Валерка. – Они разные бывают, знаешь. Есть тропические, морфы, живут в Южной Америке, огромные, больше ладони, с ярко-голубыми крыльями, как кусочки неба. Есть парусники, с очень красиво вырезанными крыльями и узорами. Они все вылупляются из куколок, как птенцы из яиц. Но тут есть два правила – подходящие условия и терпение. Если разбить куколку раньше времени, бабочка умрет. Или родится калекой, со сморщенными крыльями, которые будет тащить на себе, как лишнюю тяжесть. Человек – это куколка, из которой может родиться совершенное и прекрасное существо. Или – калека, если Обряд проведен неверно или не вовремя. Или, – он запнулся и опять пристально посмотрел на Саньку, – или мертвец.

– Немертвый? – тихо, дрогнувшим голосом переспросил Санька.

Он не понимал, почему мертвяков называют «немертвыми». Может, потому что те, в отличие от настоящих покойников, двигаются, ходят и даже дышат. И даже, вроде, сердце у них бьется. Но сами они ничего делать не могут. Только если им сказать. Скажешь – иди вперед – и мертвяк будет шагать, пока не споткнется или не упадет от усталости. Или скажешь – иди и убей, он убьет, все равно кого. Мертвяк не умеет сам думать или чего-то хотеть. Это кукла, пустое тело, в котором нет души. Мертвяком становится тот, кто не сумел пройти Обряд до конца. Тогда душа теряется – или погибает – и от человека остается пустое тело. Но мертвяками становятся трусы. Или слабаки.

– Но если… если во время Обряда делать все, как говорит священник, то есть, батюшка… то есть, комиссар… если не останавливаться…идти, куда они велят… это ведь несложно – тогда ведь не станешь мертвяком? – жалобно спросил Санька.

Сам Санька не понимал, почему нельзя было объяснить толковее. Куда надо идти, и где это все будет вообще. Как он выглядит, этот Обряд. Чтобы подготовиться. Ведь если знать заранее, не так страшно. А то напустили туману – мол, пройти через тьму невежества к свету революционных свершений, оставив позади прежние заблуждения – и все это, строго следуя приказам товарища комиссара.

– Если идти, куда велят, – мягко сказал Валерка, – ты придешь не туда, куда тебе надо. А куда нужно тем, кто тебя ведет. И ты станешь таким, как хотят они. Ты уверен, что тебе по пути… с ними?

– А ты… – Санька запнулся, потом решительно продолжил: – Ты меня куда хочешь вести?

– Я, по крайней мере, не тащу тебя насильно в Обряд, – чуть досадливо заметил Валерка. – В перспективе мне был бы нужен еще один служебный пес, из тебя получится верный, я это чувствую. Но я тебя не тороплю. Я не хочу сломать твои крылья. Пока меня устроит просто спутник, надежный товарищ, который не предаст. Тот, кто взял бы на себя…э… вопросы коммуникации. Видишь ли, я бы не хотел лишний раз показываться людям… и особенно, не-людям.

– А почему я?

– Ты мне подходишь. И в перспективе я вижу твой потенциал.

Санька хотел спросить, что такое потенциал и перспектива – но постеснялся.

Но Валерка пояснил сам:

– Думаю, в будущем ты сможешь стать не просто служебным псом. А кем-нибудь другим. Более… значительным. Если конечно, сам захочешь.

Наверное, это должно было Саньку подбодрить, но ему, наоборот, стало страшно. Кем значительным? – подумал он. И, немного поколебавшись, он задал, наконец, вопрос, который пугал его больше всего:

– А ты сам кто такой, Валерка?

***

Потом он все-таки пошел к ребятам. На негнущихся ногах, чувствуя во рту кисловатый привкус страха.

Митька Шило пел какие-то похабные частушки, время от времени пытаясь отобрать гитару у Цыгана. Тот не отдавал, морщился, но все-таки подыгрывал Митьке. Фома Медведь хохотал басом, Барин иногда смущенно хихикал. По кругу передавали флягу с самогоном, таким крепким, что у Саньки выступили слезы, стоило сделать один маленький глоток. Он закашлялся, Медведь от души стукнул его по спине, так, что Санька едва не свалился на землю.

– Картошечкой закуси, – предложил Барин, протягивая миску с дымящейся запеченной картохой.

– А потом картошечку запей, – хохотнул Шило, допев очередной куплет, и опять сунул Саньке флягу.

Воспользовавшись паузой, Цыган запел – какую-то незнакомую грустную песню, на своем певучем языке. Митька, тоже хлебнув самогона, попробовал встрять со своими частушками, но на него зашикали.

Оказалось, что самогон отлично смывает привкус страха. Санька глотнул еще раз, в горле и желудке сделалось горячо, а голова закружилась, и звезды с луной закачались над головой. А еще стало понятно, что красивая, выворачивающая душу, песня Цыгана – опять про дорогу, на это раз, про ту, которую теперь нужно выбирать Саньке.

***

А потом они сидели вдвоем с Цыганом у догорающего костра.

Лешка Барин и Медведь ушли спать в корпус. Митька Шило заснул прямо тут, свернулся клубком на старом одеяле, с его лица исчезла привычная взрослая неприятная ухмылочка, и стало видно, что он совсем еще пацан, возможно, младше их всех. Митька вздыхал и вздрагивал во сне, а иногда жалобно поскуливал, как щенок.

В мерцающих алым углях Саньке мерещились сказочные картины – то волшебные замки, то дворцы, в которых раньше, до революции, жили правящие упыри, а теперь заседало новое правительство, и вроде как они теперь принадлежали народу – то есть, и самому Саньке, но почему-то ни его, ни маменьку никто не приглашал там пожить хотя бы немного. То черная река с пламенеющими берегами, через которую, верно и перекинут Калинов мост между Явью и Навью, и по тому мосту и надо пройти во время Обряда – или когда умираешь по-настоящему. Мост, на который ему, Саньке, придется завтра ступить. Ему – и ребятам.

Валерка сказал, что даст ему подумать до утра, а на рассвете придет еще раз туда же, к поленнице за вторым корпусом. Но если Саньки там не будет, он уйдет один, ждать не станет.

Санька еще мог успеть – если встать и пойти прямо сейчас.

Цыган медленно перебирал гитарные струны, но уже молча. Мелодия получалась тихая и печальная, и Саньке в ней почему-то слышался перестук копыт по пыльной дороге, шум ветра в степи и поскрипывание колес. Кажется, Цыган опять пел про дорогу, только теперь без слов. Он тоже смотрел на угли и, верно, видел там что-то свое. Может ту дорогу, о которой пел. Дорогу, которой ему теперь не видать.

– Если бы ты сейчас мог уйти, – спросил Санька, – прямо сейчас. Если бы ворота были открыты. Ты бы ушел?

Пальцы Цыгана замерли, мелодия оборвалась. Он вскинул голову, глаза сверкнули – то ли отблесками от углей, то ли собственным диковатым огнем. А потом погасли.

– Куда? – глухо спросил Цыган.

– Не знаю, – ответил Санька. – Все равно. Если бы…кто-то тебя позвал с собой. Если бы тебе сказали, что завтрашний Обряд – вранье. Что им нужны не служебные псы, а… мертвяки.

– Зачем? – удивился Цыган, его тускловатый голос даже оживился.

– Затем, что из мертвяков – самые лучшие солдаты. Они выполняют приказы, не раздумывая. Они не боятся умирать, и не боятся убивать.

– Мертвяком становишься, если застрянешь в Обряде, если испугаешься и сам там останешься, – уверенно сказал Цыган, – не бойся, не останавливайся – и не станешь мертвяком.

– Не только, – сказал Санька, – можно сделать так, чтобы ты им стал. Есть способ.

Цыган посмотрел на него недоверчиво. Потом спросил:

– Ты веришь тому, кто тебе это рассказал? Может, он это сказал потому, чтобы ты с ним ушел?

Санька помолчал. Потом тихо ответил:

– Не знаю.

Тварь морготная выходит из Тьмы, когда голодна, – вспомнил он. Нет у нее другого интереса к людям, зверям и прочим живым существам. Ни привязанности, ни любви, ни дружбы не может она испытывать, только умеет изображать их, чтобы подойти ближе. Но на самом деле только желание насытиться ведет ее, а насытившись, уходит она обратно во Тьму, оставляя растерзанные тела и души.

Упырь приходит к людям – или нелюдям – затем, чтобы утолить голод. Иной причины нет.

***

– А ты сам кто такой, Валерка?

– Ты ведь уже догадался сам. Верно?

– Ты – упырь?

Валерка поморщился. Видно, слово ему не понравилось.

– Воскрешенный, – поправил он.

– Поэтому ты исчезаешь так, что тебя никто не находит, – прошептал Санька, – поэтому ребята тебя не помнят… И воспитатели… Ты можешь сделать так, чтобы я тебя тоже забыл?

– Могу, – ответил Валерка. – Но зачем?

– Ты… – Санька сглотнул, но все-таки набрался смелости продолжить, – сказал, что здесь подкормиться… Ты кого-то хочешь убить?

Он запнулся, осененный страшной догадкой. Тебя – сейчас скажет Валерка.

Валерка недовольно фыркнул и опять поморщился.

– Предрассудки, – презрительно сказал он. – Если ты про то, что мы в буквальном смысле пьем кровь – это предрассудки. Люди пытаются объяснить то, что не понимают, в доступных образах. А чего стоят эти дурацкие лозунги вроде «скинуть упырей, сосущих кровь из трудового народа». И что?

– И что? – растеряно повторил Санька.

– Что ж теперь, когда вы нас скинули, вам, трудовому народу, так фигово живется? Голод, война, разруха. Все стало куда хуже, не находишь?

– Я…не…

– Ты не думал. Конечно, – голос Валерки стал язвительным. – Вы сперва делаете, а потом думаете. Это такая традиция… у трудового народа. Не думать. Надеяться, что подумает кто-то другой. А самим сидеть на печи и ждать, пока из проруби вылезет щука-оборотень, заговорит человеческим голосом и исполнит все желания, даже самые идиотские. А потом еще жаловаться, что все получилось не так. Что печь не в ту сторону поехала, и трясет по дороге. Вы сами привыкли жить с упырями, как ты нас называешь. Вы не способны существовать без нас. Вы со своей-то жизнью не можете управиться, не говоря о том, чтобы управлять жизнью других. И когда вашими руками сбрасывается с трона один диктатор, вы немедленно сами же возводите на этот трон следующего. Потому что не можете жить по-другому.

Для того революция и была, чтоб одних упырей скинуть, а для других дорогу расчистить – вспомнил Санька слова Митьки Шило. Может, и правда – все так? – засомневался он.

… – А все потому, Саня, – мягко продолжил Валерка, – что человек – слишком несовершенная конструкция. Зародыш, из которого еще только может получиться совершенное идеальное существо, при определенном терпении и условиях. Но может и не получиться.

– Это как с бабочкой? – спросил Санька. – Инагой?

– Имаго, – поправил Валерка. И улыбнулся. – Все верно. Ты правильно понял. Я же говорю, у тебя хороший потенциал. Поэтому я решил дать тебе шанс.

– И что, я тоже смогу стать не псом, а этим… совершенным существом?

– Возможно. Когда-нибудь.

– Значит… ты хочешь меня тоже сделать упырем?

Голос у Саньки дрогнул, горло перехватило. Он не знал, что ему было страшнее – что Валерка выпьет у него всю кровь или что сделает упырем. Хотя вот Шило говорит, в упыри очередь на сто лет, многие хотят. Может, Санька чего не понимает, раз не хочет?

– Воскрешенным, – опять поправил Валерка. И добавил, подтверждая слова Митьки Шило: – такие предложения делаются очень редко, Саня. Их надо заслужить. И я пока это не предлагаю, я говорю, что это может быть возможно. Со временем. Если ты сейчас уйдешь со мной и будешь мне верно служить. Пока даже не псом, а человеком.

– А если я не захочу?

Валерка пожал плечами.

– Как захочешь. В отличие от НИХ, я даю тебе выбор. Только думай недолго, завтра, после Обряда, для тебя уже будет поздно.

– Когда я стану служебным псом? Я, что, тогда буду должен обязательно служить Революции и не смогу никуда уйти сам?

– Ну почему же. Даже у служебных псов есть некоторая… свобода воли. Только, Саня, беда в том, что им не нужны псы.

– Как это? Но разве…

– То есть, нужны, служебные псы нужны при любой власти. Но не в таких количествах.

Саня растерялся. А Валерка смотрел на него почему-то с жалостью. Тут Санька вспомнил приезжего упыря, и горло у него перехватило от страшной догадки.

– Они… – пролепетал Санька, – они ведь не сделают нас всех упырями?

Валерка вдруг рассмеялся. Искренне и весело, запрокинув голову, и Санька увидел, что у него нет клыков – самые обыкновенные человеческие зубы. Может это все вранье – про то, что упыри пьют кровь? Валерка сказал – предрассудки. Или это Валерка просто придуривается, что он – упырь?

– Вижу, ты не очень понял насчет того, какая это привилегия – возможность стать Воскрешенным, – сказал Валерка, отсмеявшись. И тут же, в один миг посерьезнев – будто одна маска на его лице в одну секунду перетекла в другую – грустно сказал: – Им нужны Немертвые, Саня.

***

– Такого не может быть, – уверенно сказал Цыган. Неловко улыбнулся: – Ты ведь это все придумал, Сказочник? У тебя получилась страшная история. Страшнее всех, которые ты нам рассказывал раньше.

Цыган усмехнулся, тряхнул головой. Опять заскользил пальцами по струнам. Добавил:

– Я даже чуть не поверил.

«Если я расскажу ему про Валерку, он тоже не поверит, – подумал Санька. – Он ведь его не помнит. Скорее всего».

Поэтому он просто сказал:

– А вдруг это правда так? Зачем, ты думаешь, приехал тот упырь? Они отберут нескольких из всего выпуска. Троих или четверых – и возьмут их в служебные псы, как и обещали. А остальных…

– Глупости, – мотнул головой. Цыган, – думаешь, если бы такое делали, об этом никто бы не знал?

Но по тому, как сбилась мелодия под его дрогнувшими руками, Санька понял, что Цыган испугался. И, возможно, всего на минуту – но поверил.

***

В кабинет они заходили по одному.

Из их компании Цыган пошел первым.

– Эй, чавалэ! – сказал он, тряхнув смоляными кудрями и широко и отчаянно улыбаясь, – встретимся на той стороне!

Имея в виду, вероятно, другую сторону административного корпуса, куда, предположительно, выходили те, кто прошел Обряд. Но Санька, вздрогнув, подумал о другой стороне того моста над огненной рекой.

А Цыган, проходя мимо него, вдруг сказал, со значением взглянув в глаза:

– Встретимся живыми, Сказочник!

Когда вызвали Лешку Барина, тот едва поднялся с лавки. Он весь дрожал, на бледном лице блестели капельки пота.

– Ой, пацаны, я не пройду, может, в другой раз можно?

Фома Медведь почти затолкал его в приоткрытую дверь.

– Давай-давай, все будет кучеряво, не трусь там, чего ты, как маленький.

– Давай, Барин, – подбодрил его Шило, звонко хлопнув по узкой спине, – Алмазно все будет!

– И правда, как он там, – озабоченно сказал уже в закрытую дверь Медведь, – он же, и правда, мелкий совсем. И даже мышей боится. Какой из него служебный пес?

– Алмазно все будет! – раздраженно повторил Шило. Он тоже волновался, но пытался не подавать виду. – Там, небось, получше тебя понимают.

Сам он пошел за дверь, храбро и отчаянно улыбаясь.

– Эх, братва, – воскликнул он, – был Ленька Шило, будет Ленька Пес. Была у нас кодла, будет – стая.

И вскинул маленький кулак в победном жесте.

А потом позвали Саньку.

Он пошел на негнущихся ногах. Голова у него закружилась от страха, так, что он едва не упал. Поэтому не сразу разглядел, что в кабинете за столом сидит комиссар батальона служебных псов.

– Дверь закрой, – хмуро сказал пес. Он был в человечьем облике, с виду – просто плечистый, немного грузный пожилой дядька, с седыми коротко стрижеными волосами. Только глаза чуть мерцали желтым, звериным.

– Ага, щас, – пролепетал Санька, дрожащими руками с трудом закрывая дверь. Потом увидел, как лицо комиссара дрогнуло в недовольной гримасе, и поспешно исправился: – так точно!

Ноги у него подкашивались, но теперь от радости. Он с трудом сдерживался, чтобы не засмеяться. Верно, сказал Цыган – Валерка все наврал! Наврал, для того, чтобы Санька испугался и удрал вместе вместе с ним.

– Курсант Иващенко? – уточнил комиссар, шелестя бумагами на столе.

– Так точно! – уже бодро подтвердил Санька, вытягиваясь по стойке смирно. Уже не со страхом – с жадным, предвкушающим любопытством он смотрел, как сильные пальцы комиссара, поросшие жестким волосом – или шерстью? – листают бумаги, где, наверное, было написано про Саньку.

Я буду псом, – думал Санька, – служебным псом революции! То, что раньше его пугало, теперь вызывало воодушевление. Теперь, после настоящего страха – стать Немертвым, Санька не боялся почти ничего. Даже предстоящего Обряда. Он был готов на что угодно – не только пройти над черной огненной рекой по Калинову мосту, но и по узкому бревнышку. Я все сделаю, – думал он, с трудом сдерживая улыбку, – у меня все получится! И у ребят все получится, мы с ними встретимся на той стороне, и все будет, как раньше, даже лучше! Сегодня вечером посидим все вместе у костра, напечем картохи, Цыган нам споет каких-нибудь хороших песен, у него получится, необязательно же все время быть псами, вон, этот комиссар – и не отличишь от человека. Алмазно все будет!

Комиссар долистал бумаги, поднял на Саньку тяжелый неприветливый взгляд. Но даже это Саньку не испугало.

– Курсант Иващенко, – глухо сказал он.

– Я! – вытянулся Санька.

– Пройдите в следующую дверь.

– Так точно!

И Санька промаршировал к двери за спиной комиссара. Конечно же, не тут ведь будет проходить Обряд, не в этой обычной комнате, с обычным столом и стульями. Для Обряда, верно, нужна какая-нибудь особенная обстановка. Предвкушающее улыбаясь, Санька открыл дверь и смело шагнул в полумрак следующей комнаты.

Дверь захлопнулась за его спиной, и почему-то сухо щелкнул замок. Санька прищурился – после яркого света было трудно что-то разглядеть. А потом увидел. Окно было занавешено плотной алой портьерой, которая в полумраке казалось бордовой, цвета запекшейся крови. Кресло в углу, полукруглый столик, диванчик напротив. В кресле, развалившись, вытянув длинные ноги в новеньких сапогах, сидел упырь.

Санька попятился – и уперся спиной в закрытую дверь.

– Проходите, курсант, – вежливо сказал упырь. – Присаживайтесь.

Санька судорожно дергал дверь за своей спиной, но она не поддавалась. Его заперли тут, наедине с упырем.

Упырь ждал, невозмутимо наблюдая за Санькой. Потом скучающе зевнул, разваливаясь в кресле еще больше.

– Как это все утомительно, – пробормотал он. – Курсант, а, курсант! Дверь заперта, не пытайтесь ее выломать, она прочная. Кстати, мне совершенно неинтересна ваша кровь, и вообще – вы лично, со всеми потрохами, сердцем и ливером. Хотя вы, конечно, мне сейчас не верите, да? Ну, считайте, что я просто сейчас сыт, и не расположен закусывать первым попавшимся грязным мальчишкой.

Его чуть снисходительный небрежный тон странным образом завораживал, успокаивал. Верно, – подумал Санька – зачем я ему? И потом, еще Валерка говорил – предрассудки, что упыри пьют кровь. Валерка… Валерка говорил что-то еще… Но что?

– Присаживайтесь, вы же устали. Вон, как ноги дрожат, я же вижу. Эта армейская дисциплина, равняйсь-смирно, кого угодно доконает. И эта очередь. С утра же торчите в коридоре, в толпе сокурсников, да? И волнуетесь, что там и как будет. Садитесь. Отдохните. И горло пересохло, да? Пить хочется? В такой духоте, конечно. И все галдят, нервничают, пахнут вонючим потом, вдохнуть невозможно. А здесь прохладно, чувствуете? И диван удобный. И вот, выпейте. Пейте-пейте, вам сразу станет лучше.

Как-то так оказалось, что Саня уже не возле двери, а сидит на диванчике, и тот правда, очень удобный и мягкий – не то, что лавка в коридоре. Так и хочется прилечь и подремать – ведь он, действительно, очень устал. Переволновался. И ночь почти не спал. Саня зевнул. И верно, пить хочется. В губы ткнулся край бокала, пахнуло чем-то сладким и пряным. Саня глотнул, закашлялся – но потом распробовал. Очень вкусно, сладко и чуть щиплет язык. И в горле начинает гореть, но не ожогом, как после самогона Митьки Шило, а приятным согревающим теплом. Санька не заметил, как допил до конца. Зевнул. Покачнулся – и отпрянул, когда диванные подушки придвинулись вдруг к самому лицу. Попытался выпрямиться. Но спина не держала, вообще все тело будто превратилось в студень, мамка варила такой на праздники, раньше, когда папаня был жив…покупала у мясника свиные ножки прямо с копытцами – страшновато выглядело, особенно, если представить, как поросенок еще совсем недавно бегал этими копытцами по земле, и даже не предполагал такой своей будущей участи – быть сваренным для холодца… но получалось очень вкусно… Санька потихоньку от маменьки залезал пальцем в мисочки, не дожидаясь, пока застынет, потом облизывал – это было самое вкусное…

– Спите, курсант, – прошелестел в самое ухо голос упыря. С усилием приоткрыв слипающиеся веки, Санька увидел совсем близко его глаза – полностью черные, будто чернил налили между век. Такие же, как у Валерки… Валерка что-то говорил, предупреждал… Санька вскинулся, попробовал преодолеть странную вязкую слабость, но не смог. Поросенок… тот, который для холодца… может быть, он тоже что-то понял в последний момент – но было поздно, нож мясника уже взрезал ему горло… или не горло, а сердце?… Санька не знал, как режут поросят, никогда не интересовался, и теперь уже, наверное, не узнает.

– Что вы со мной сделали? – с трудом шевеля губами, пробормотал Санька, тщетно пытаясь преодолеть оцепенение.

– Надо же, какой волевой юноша, – чуть удивленно сказал упырь, и на его бесстрастном лице впервые отразилось какое-то чувство. Жалость? Сочувствие? Впрочем, оно было слишком мимолетным, чтобы Санька смог разглядеть.

– Жаль, – уже бесстрастно сказал упырь, – что такие таланты… Впрочем, уже поздно… Ничего, курсант. Я пока ничего с вами не сделал. Вот, сейчас, приготовьтесь, вам будет немного больно, раз вы решили сопротивляться.

Чуть помедлив, он мягко добавил, опять заглядывая Саньке в лицо:

– Зато потом всякая боль закончится, обещаю.

И в Санькино сердце вонзилась острая раскаленная игла. Сердце затрепыхалось на этой игле, как живая бабочка, пойманная для коллекции – имаго, вспомнил Санька, это та, которая уже превратилась из куколки в совершенное существо. А Санька так и не смог ни в кого превратиться. Не смог расправить крылья.

Он хотел закричать от боли – но не сумел произнести ни звука.

А потом сердце остановилось, и боль закончилась.

– Я же говорил, – тихо сказал упырь.

***

– Немертвый Иващенко!

– Я! – ответил Санька.

– Смирно! Напра-во!

Санька послушно повернулся. Ему хотелось посмотреть, что там с другой стороны, он попытался вывернуть голову, но она не слушалась как надо – потому что никто не велел ему смотреть туда. Поэтому движение получилось рваным и неловким, Санька покачнулся и чуть не упал.

– Что это с ним? – спросил тонкий неприязненный голос.

– Остаточные эманации, – ответил бесстрастный голос упыря. – Остатки прежней памяти. Пройдет через пару дней. Позанимайтесь с ними строевой подготовкой, это обычно способствует.

Саньке, наконец, удалось чуть сдвинуть непослушную шею и скосить глаза в сторону. И он увидел, что стоит в строю одетых в форму ребят. Тот, который был рядом, показался ему знакомым. Он не смог сразу его вспомнить, потому что лицо было непривычно бледным и бесстрастным.

– Цыган! – попробовал позвать Санька, но с губ сорвалось только невнятное мычание. Потому что никто не разрешил ему говорить.

– Отряд! – разнесся звучный голос. – Равняйсь! Смирно! Ша-агом марш! Смотреть строго вперед, на знамя или в затылок впередистоящему! Ша-агом марш!

Санька замаршировал вместе со всеми, чеканя шаг, так, как их учили раньше. Ему очень хотелось опять повернуть голову и поискать еще кого-нибудь из своих, но он не мог нарушить прямой приказ смотреть только вперед…