Читать книгу Светлый град на холме, или Кузнец. Том 2 - Татьяна Вячеславовна Иванько - Страница 5

Первые недели прошли в мучительном ожидании новостей. Долго-долго просыпаясь, каждое утро в холодной одинокой постели, я лежал и думал, умолял Богов, чтобы сегодня, наконец, пришла весть от Сигню, весть, что они справились, что едут назад, как бывало много раз, когда она ездила в такие вот поездки на эпидемии. Две-три недели и они возвращались.

Но прошли и две и пять недель, а не было ни их, ни вестей от них. И наконец, пришло письмо, переданное через нескольких гонцов.

Это было самое страшное письмо, с самыми страшными новостями в моей жизни. Весь Норборн охвачен эпидемией, несколько деревень на северо-западе Брандстана. Все северо-западные области, прилегающие к Западным горам. Во всех бывших йордах. Кроме Эйстана и Асбина.

Сигню писала, что необходимо сделать в ближайшее время. Поставить кордоны на всех обозначенных ею областях. Такие кордоны, через которые проехать может только она со своим отрядом и никто больше. Цепью вооружённых ратников закрыть поражённые чумой области. Что обозы будут подходить к этим границам в заранее оговоренных местах, и люди Сигню будут забирать то, что привезут обозы.

Города все приказано закрыть и не впускать никаких пришлых людей , только жителей ближних известных деревень, которые тоже не должны допускать никого из неизвестных им людей в свои селения. Для этого в каждом селе должно присутствие ратных людей.

Гуннара и Исольфа они не нашли до сих пор.

Вся Свея оказывается в осаде чумы теперь. Чуть ли не треть моей страны объята огнём заразы. И посреди этого Сигню, моя дроттнинг… Сигню…

Железные обручи шипами внутрь, что сдавливают мне грудь столько недель, сжимаются ещё.

Когда Сигурд думал об огне заразы, он и не представлял, насколько это слово буквально отражает то, где мы с Торвардом и нашими ратниками оказались.

На севере мы поначалу увязли в распутице – земля здесь была другая, жирнее, чем у нас и держала ещё влагу, а может быть, дожди тут продолжались дольше. Но благодаря этой задержке мы нашли два вымерших хутора, которые пришлось сжечь.

С этого и началось. Я знала, что делать, что происходит и то была изумлена и обескуражена масштабами эпидемии. Торвард же, который никогда на эпидемии не ездил, вообще оказался выбит из колеи в первые несколько недель.

Мы с ним ночевали в одной палатке, разделяя её куском полотна на два помещения, в которых стояли наши походные складные койки-ящики. Мы были в походе, который требовал от нас ещё большей собранности и мобильности, чем нормальный военный поход, поэтому разделяться мы не должны.

– Потому что враг невидим и неслышен, – говорю я Торварду. – Любой сурок, мышонок или белка могут оказаться полны чумных блох.

– Поэтому ты запретила ратникам бить зверьё?

– Конечно, – отвечаю я. – я же всё объясняла парням, ты не слушал? Важно, чтобы люди понимали, с чем мы имеем дело, только это, неукоснительная осторожность и бдительность помогут нам выжить посреди заразы.

– Так к деревням подходить тогда…

– Мы будем смотреть издали. Наблюдать и высылать разведчиков, спрашивать, нет ли заболевших. И если есть хоть один, окружить деревню и не выпускать никого шесть недель.

– Почему именно шесть недель?

– Если в этот срок человек не заболел, значит, не заболеет и не заразит других.

Я смотрю на неё. Я не могу не думать о том, что мы здоровых обрекаем на то, чтобы заразиться и умереть. Я представил себе детей, чьи родители умерли от заразы, а они принуждены оставаться рядом с разлагающимися трупами… и вместо того, чтобы вывести их оттуда, спасти, мы…

Сигню смотрит на меня охладевшими в серый жёсткий цвет глазами:

– Эта болезнь может вести себя по-разному, Торвард, – тихо говорит она, не сводя с меня глаз, хочет, чтобы я понял, осознал то, что осознаёт она. – Одни люди заболевают и умирают в несколько часов, другие до двух недель могут внешне оставаться здоровыми и при этом заражать всё вокруг себя. Если не помнить об этом… В Азии чума выкашивает целые страны, а там людей в тысячи раз больше, чем у нас..

– Так и живут они теснее, – сказал я.

– Тоже верно, но внутри поселений все живут примерно одинаково, – она выпивает целую чарку воды, потом говорит снова: – И вот ещё что: мелкие зверьки впадают в спячку здоровыми, просыпаются весной уже полные чумы и, разбегаясь по деревенским амбарам и хлевам, заражают вновь всё вокруг себя.

– Осень давно… – выдыхаю я почти со страхом.

– То-то и оно. Мы должны до морозов многое успеть. А потом продолжить весной, – вздохнула Сигню, помолчала некоторое время, размышляя: – Странно другое, Торвард, и это не даёт мне покоя. Чума – болезнь прибрежных поселений, торговых артерий. Но как она попала сюда? В глухие предгорья. В йорд, где нет ни одного города.

Я не понимаю, что она хочет сказать.

Она бледнеет, кажется, больше ещё в свете ламп:

– Не может быть, чтобы случайно здесь появилась эта болезнь. Она не может прийти из ниоткуда или зародиться сама собой.

– Что это значит? – спрашиваю я, немного растерянно.

Я не думал об этом. Да что я знаю о чуме? Всё, что она говорит сейчас для меня – открытие. Это Гуннар и Исольф ездили раньше с ней в наши прибрежные сёла вот так запирать и отграничивая заразу.

Через несколько недель, когда нам становятся окончательно ясны масштабы постигшего Свею бедствия, мы возвращаемся к этому разговору. И снова вечер и горят лампы на столе, освещая её лицо. Волосы, устало спустившиеся на плечи.

– Ты помнишь, что написали Гуннар и Исольф в своём послании? – говорит она, поднимая взгляд на меня. Мы сидим за столом, так же складным, как и вся мебель, что едет с нами. Как было в военных походах…

Лёгкий мёд в чарках на столе. Карты расстелены с отмеченными на них картами, список какой-то, у Сигурда научилась записки делать…

Я помнил, что написали наши товарищи том послании: форт заразили нарочно, отравив воду в колодце. И подозревали, что это сделали норвеи…

– Норвеи… – она смотрит на меня, и я вижу, что она понимает что-то, до чего ещё не дошёл я. – Норвеи – кочевники и мореходы, цепляющиеся за клочки каменистой почвы на той стороне Западных гор. Временами они набегают грабить наши земли в особенно голодные года. Но предпринять такую вылазку… Да ещё почти по всей границе. Только в Эйстане совсем нет заболевших, совсем мало в Бергстопе.

– В Асбине вообще нет, – добавляю я.

– Вот! – она подняла палец, сверкнув глазами.

Берёт свои записки:

– Смотри: весь Норборн, северо-запад Брандстана, половина Грёнавара, одна деревня в Бергстопе, а в Эйстане и Асбине…

Смотрит на меня:

– Не понимаешь до сих пор?

Тогда она раздвигает клочки пергамента, накрывающие карту, где она отмечала заражённые деревни…

И я вижу по этим картинкам, что вся зараза на севере. Чем дальше на юг, тем меньше точек. Я поднял глаза на неё:

– Ты сочтёшь меня бараном, но всё равно не понимаю.

Сигню смотрит на меня:

– Кто, по-твоему, руководит этим?

– Руководит урманами?! – усмехнулся я удивлённо. – Да они почти дикари!

– И я о том же! Чем ближе к Асбину, тем меньше чумы. Даже в сонборгских землях она только на самом севере.

– Ты намекаешь, что норвеев навёл Ньорд? – изумляюсь я.

– Если их кто-то ведёт, то это может быть только он.

– Не может этого быть. Чтобы Ньорд… Зачем?

Сигню берёт чарку в руки.

– Мне страшно подумать, зачем. Но… возможно, он хочет Свею.

– Против Сигурда? Асбин против свей Свеи?! Да ты что, Сигню?! – воскликнул я, вон она куда клонила! – Да что он безумец-самоубийца?! Зачем ему?! Никогда Асбин не выдюжит против всей Свеи. Даже вместе с Гёттландским куском и норвеями или урманами, как ни назови, чёрт с ними, если ты так думаешь.

Она опять смотрит на меня. Да она просто не знает Ньорда, он кажется ей пьяницей и грубияном, поэтому она считает его таким опасным. Так любая женщина решила бы.

Сигню поморщилась:

– Давай не будем вспоминать о моей женской глупости, и о вашем счастливом совместном с Ньордом детстве. Вы все давно выросли.

– Люди не меняются.

– Мы не всегда можем разглядеть всё в тех, кого знаем всю жизнь, – говорит она. – Мы привыкаем видеть их такими, какими они казались нам в нашем детстве. Поверь, я много открытий сделала в своих самых близких людях, с тех пор, как повзрослела. Почти никто не остался тем, кем был для меня, когда я была ребёнком.

– Это ты изменилась, выросла, стала дроттнинг, – возразил я.

Она не спорит больше, оставаясь при своём странном предубеждении против Ньорда.

Но этот разговор происходит куда позднее, уже к зиме.

А вначале, мы первым делом нашли форт, из которого Гуннар и Исольф послали гонца с вестью о чуме. Но форт мы нашли уже пустым и мёртвым. Мы не входили внутрь, так и не знаем, может быть, сожгли его вместе с трупами наших двоих друзей. Но об этом мы не стали даже говорить…

Теперь мы никого не ищем, теперь мы идём по картам, что были составлены в Свее учениками Дионисия. Теперь мы и проверяем каждую деревню, каждый хутор, каждый форт. Если находятся заболевшие, мы запираем поселение, выставив кордон из нескольких ратников вокруг деревни, готовых без предупреждения поразить стрелами любого, кто решится вырваться.

Я запретила приближаться к бондерам ближе, чем на десять шагов, никого не бить мечами, только из луков или копьями, только с расстояния. Чтобы ни кровь, ни дыхание чумы не могли коснуться никого из моих людей.

Всем нам потребовалась не то, что храбрость, это было у всех, кто пришёл со мной. Гораздо сложнее запереть сердца замками. Так я и сказала им, моим воинам, когда стало ясно, что чуть ли не четверть страны нам придётся сжечь.

– Воины! Почти всем из вас довелось участвовать в боях шесть лет назад и все вы бесстрашно сражались на полях двух великих битв, объединивших Свею. Но теперешний враг значительно страшнее и опаснее.

Я обвела моих воинов взглядом. Я так хочу, чтобы они услышали меня. поняли меня. Сердцами почувствовали мою правоту. Поверили. Поверили до конца.

– Теперь враг может скрываться в любом человеке, в ребёнке, которого вы пожалеете, в прекрасной девушке, в старике или мужчине. В собаке и котёнке, приластившейся к вам… – я перевела дух. – Помните, сейчас вы можете верить только себе и мне. Следите друг за другом, не скрывайте, если вы заболели… Это страшно, то, что я говорю, но если к нам в лагерь проникнет хотя бы одна чумная блоха, мы умрём все, – я посмотрела на них, каждому в лицо, в глаза. – Поэтому мы должны… каждому придётся следить друг за другом и за собой. Если мы будем осторожны, если сделаем всё, как я говорю, если запрёте ложную сейчас жалость в дальние уголки ваших сердец, чтобы выпустить в лучшие времена, не заболеет никто из нас, и мы все вернёмся домой. Спасём Свею и вернёмся! Всё, что здесь придётся сделать вам, перед Богами я беру на свою душу. За всё, за всех вас, за каждого, отвечу я… – я опустила голову, уже теперь ощущая, какую тяжесть я взваливаю на свою душу.

Но у меня нет права струсить и отступить. Я – дроттнинг, я обязана, я в ответе:

– Кто боится, кто не верит мне, уходите сейчас назад, пока вы можете вернуться. Пусть на ваши места придут те, кого не испугать.

Острожели лица, погасли улыбки. Сосредоточенная бледность покрыла их все, сразу сделав старше. Никто не ушёл. Ни один. Все поверили.

И дальше нам было страшно каждый день…

Страшно было запирать деревни и форты, вывесив чёрные стяги высоко над ними.

Страшно было сжигать опустевшие, вымершие поселения.

Но ещё страшнее, куда страшнее, несравненно страшнее оказалось, стрелять в тех, кто побежал на нас, не слушая предупреждений, пытаясь пробиться, вырваться из сжимаемого нами кольца…

Никто из нас не забудет никогда, как это было в первый раз. Когда люди с выпученными в ненавистной решимости глазами, с раззявленными в крике ртами кинулись на нас с кольями, вилами, серпами, цепами, кто с чем. Все подряд, мужчины, женщины, подростки…

– Стреляйте! Не подпускать к себе! – вскричала я так, чтобы все услышали меня и те, кто бежит тоже и, может быть, это остановит их…

Не остановило…

И мои воины не оплошали. В несколько минут все были перебиты. В деревню мы не пошли, сожгли, обложив хворостом и забросав факелами и горящими стрелами…

Несколько воинов оказались ранены. Но легко, царапины лекарши обработали и перевязали.

Этот день стал самым страшным днём в моей жизни.

В этот вечер, в эту ночь впервые произошло то, что после стало происходить каждый вечер. Напуганные люди, напуганные, уже несколько недель находящиеся в постоянном напряжении, в подозрительности друг к другу, к самим себе, вынужденные прислушиваться к ощущениям своих тел и быть готовыми признать, что больны, а значит… все знали, что это значит. Это немедленная смерть… И всё же никто не думал скрываться. Все готовы были умереть.

Но вот убивать мирных бондеров, которым они призваны были служить… Это страшнее, чем бояться заразы каждую минуту, чем быть готовым убить и быть убитым из сострадания и общей безопасности. Поэтому я и просила только зрелых, взрослых мужчин отправить со мной.

И вот эти мужчины и женщины-лекарши, бывшие с нами, все эти люди впервые с тех пор, как мы вышли из Сонборга, напились до пьяна и устроили настоящую горячую разнузданную оргию…

Бешеные танцы под барабаны и дудки, вокруг костров. Хмельные песни, которые они орут во всё горло…

Я не стала мешать им. Я понимала. И понимала, что если не это, если не вино, мёд и брага и, ставшие вдруг доступными, мимолётные ласки, не выдержать было то, на что я привела их сюда.

Я могла выдержать. Я должна. А они все слабее меня одной. Я веду их. Я ЗНАЮ, что делать, как делать и для чего. И даже то, как они грешат сейчас – это я тоже возьму на себя.

Им страшно. Мне уже нет. Я отбоялась в те, последние дни и ночи в Сонборге, когда собиралась сюда, предчувствуя смерть.

Когда отдалась Бояну.

Когда встала с его постели, оставив его, задремавшего, утомлённого впервые пережитыми восторгами страсти. Никогда не забуду его милого лица в тот миг, его спокойных век, тихих рук и губ…

Когда в последний раз обняла Сигурда… В последний раз посмотрела в его громадные синие глаза-целое небо. Как ныло моё сердце, не ныло, вопило, ревело зверем, какого труда мне стоило оторваться от него, уйти, не позволить рёву этому вырваться из моей груди и ворваться в его грудь, чтобы взорвать и ему сердце. Или не отпустить меня. Он не позволил бы мне уйти, если бы предполагал то, что ЗНАЛА я, когда уходила…

Но кто тогда сделал бы то, что могу сделать только я? Я не могу дать тебе наследников, мой конунг, но я спасу страну, которую ты создаёшь…

Лёжа по ночам в постели, я слышу барабаны, под которые танцуют мои воины, я слышу их крики хмельной «радости» и даже звуки любви. Это всё не пугает, а скорее радует меня, значит, они живы… и завтра встанут и пойдут делать то, для чего привели нас всех сюда норны…

Мы садились есть по вечерам и утрам все вместе, вначале под навесом, а с приходом холодов в большом шатре, где и ночевали несколько десятков воинов.

Это стали и своего рода поверки, все ли живы и здоровы, мы все видели друг друга. И знак единения. Мы все были вместе. Все в одном шатре. И когда впервые, вечером после той деревни, ратники взялись напиваться, Торвард хотел было не позволить им, я сама остановила его, тронув за руку, качнула головой.

Так и было. Она посмотрела на меня, будто говоря: «Оставь их».

А когда, позднее, мы пришли в нашу палатку спать, объяснила, почему сделала так, почему разрешила бражничать и безобразить.

– Но ты сама…

– Я могу выдержать всё, они – нет. И не должны. Я должна, я – дроттнинг. Они под моей рукой. Они делают то, что велю я. Но они люди и им страшно. Они молоды и хотят жить, – ответила моя дроттнинг, бледная, похудевшая в эти недели так, что обозначились скулы, а глаза глядели огромными, чёрно-синими, хотя всегда были светлы как весеннее небо, но не теперь.

– А тебе не страшно? – спросил я.

Женщина же она. Не боялась у стен Норборна, по земле которого теперь носится Смерть, а мы пытаемся поймать и остановить.

Но то, что теперь куда страшнее. Там не боялся и я. А здесь… Вот если бы она позволила мне поцеловать эти свои сказочные губы, если бы…

Она будто прочла мои мысли и сказала:

– Не надо, Торвард. Мы не они. Мы их предводители и если едим мы вместе, позволить себе делать то, что они, мы не можем. Потерпи, хакан, станет легче, – чуть тронула улыбка её губы.

Эти губы… за то, чтобы почувствовать их хотя бы раз в своих, я согласился бы умереть чумой, быть сожжённым в кострах вымерших деревень…

Она качнула головой, будто продолжая читать во мне и повторила:

– Станет легче, поверь.

– Откуда ты знаешь? – выдохнул я.

– Поверь. Верь мне, Торвард.

Она засмеялась неожиданно весело, будто мы и не здесь, посреди заразы, будто мы в Сонборге на пиру, вокруг наши хмельные друзья и все мы живы, здоровы, счастливы… так было совсем недавно.

…Она спала, когда я вышел на воздух, потому что сон никак не шёл ко мне. Все уже угомонились. Не спят только караульные у костров и с собаками на границах лагеря.

– Не спится, хакан Торвард?

Я посмотрел на ветерана двух битв, а он, конечно, был ветеран, как и все, кто были с нами здесь, Сигню знала, кого брать, другие не выдержали бы. Эти едва выдерживают.

– Ты Скегги («Бородач»)? – спросил я.

Я уже всех знал по именам. Мы тут сроднились, так привыкли друг к другу.

– Так, хакан, – улыбнулся он, и я увидел, как он молод, несмотря на густую светлую бороду. Моложе меня… может, как Сигню.

– Не спится.

– Снег должно пойдёт, – сказал Скегги. – Чуешь дух какой? И мороз сгущается, будто пар в бане. Только там жар, а тут – холод. Зима…

– Вроде рано ещё, – усомнился я.

Скегги засмеялся:

– Это для Сонборга рано. А мы куда севернее. Да, думаю, и Сонборг накроет. Зима подходит.

– Да… – я протянул руки к огню, правда было зябко и пахло морозом в лесу. Надо, чтобы шубы следующим обозом привезли.

– Ты не бойся, хакан, никто не проболтается, что у тебя и Свана здесь. Здесь всё можно стало. А ЕЙ вообще можно всё.

Вон что… Они решили, что мы с Сигню… Боги! Почему люди видят то, чего нет?!.. Лучше бы всё было, но никто не знал…

– Ты ошибаешься, Скегги, – сказал я, чувствуя, как приятно огонь согревает ладони. – Свана Сигню не надо то, что всем, чтобы не сойти с ума, – сказал я.

Он смотрит на меня изумлённо, даже рот приоткрыл:

– Значит, она – Асс.

– Конечно. Ты просто подзабыл со времени войны.

Но Скегги всё же качает головой:

– Но ты-то как выдерживаешь рядом с ней каждую ночь?

Я посмотрел на него:

– А ты решился бы коснуться Асса? – усмехнулся я.

Скегги улыбнулся:

– Ну…Так стало быть… стало быть, железный ты, хакан Торвард.

Скоро все стали называть меня в этом походе Ярни («Железо»). Я и гордился и горевал из-за этого…