Читать книгу Золото. Книга 3 - Татьяна Вячеславовна Иванько - Страница 4

Скука и уныние обуяли нас в Вокхом. Веселин куда-то исчез, будто и не бывало его и некому было развлечь нас разговором или байкой, или сказочкой из здешних, северных, то про лису и зайца, или волка с медведем, то про царевен прекрасных и мудрых, змеев коварных и злых, и молодцев простодушных и добрых и, потому, удачливых. Никто не помнил, откуда вообще он взялся, этот знаток пещер, и хитроватый шутник, и тем более никто не знал, куда он подевался.

После первой девицы я взял ещё одну, потом чередовал их, сходя с ума от однообразия, и своеобразного бесчувствия, тоска всё полнее овладевала мной, хотя пить много я не старался. Это тоже наскучило. Но книг в Вокхом было мало, и я прочёл их быстро, опять оставшись без развлечения.

Но мысли об Авилле, так старательно гонимые, вернулись, с новой тоской терзая меня. Ни весточки послать, ни получить: пока носились по городам, за нами никакая почта бы не поспела, а теперь застряли мы посреди болот, с дорогами, превратившимися в глиняные топи, как в осаде, какая дойдёт сюда почта… И даже, когда дожди прекратятся, придётся ждать не меньше двух недель, пока возможно станет выехать отсюда.

Вот и получалось, что даже если выдавался денёчек без дождя, то надежда рушилась, когда ливень принимался на следующий день. Вино своим похмельем и отупением надоело, девицы тоже, книги закончились, на охоту не поедешь, мы и пробовали пару раз, один раз застряли, едва не поломав ноги лошадям на самой, казалось, надёжной тропке, другой – так промокли и продрогли, что все простыли и ходили с соплями целую неделю.

В конце-концов сны об Авилле, злость на себя, что заехал в такую топь, злость на неё, за то, что мне даже мечтать о ней приходится представляя себе каких-то других женщин, один краткий поцелуй, объятия, драки и горящее моё сердце, залить огонь ничем не получается, довели меня до того, что я стал думать, а может, ворожея какого позвать, вызовет мне образ её. Но и таких в Вокхом этом не было. Что у них тут вообще есть, кроме сырости, чёрт!..

Я размышлял о том, как хорошо поставлено кузнечное дело на Севере, как толково построены торговые пути и думал, кроме того, что занесло меня в этот городок будто нарочно для того, чтобы я тут от тоски помер. Явор ещё добавлял, напоминал бесконечно, что Яван занимается сейчас в Солнцеграде воеводами:

– Наберёт обормотов каких, – зудел Явор, – ведь почти два года к ряду в Солнцеграде не был, – и косится на меня, думает, я не чую взгляда змейского его. – А сейчас в Солнцеграде уж и к Солнцевороту готовиться взялись, я думаю…

Взялись, понятно, и здесь готовятся тоже… Авилла, не верю, что Яван и ты вашу связь продлите, но всё же… Но всё же бесконечный этот дождь каплям своими всю голову мне продолбил…

Я придумал себе новое развлечение: я попросил местного старосту пригласить на пир к нам какую-нибудь красивую и нестрогую молодую вдову. Мне, никогда с опытными женщинами дела не имевшему стало до жути любопытно, как же это…

Будто бы нарочно её звали Веселина. Но не была она и вполовину, такой как пропавший старик, да что вполовину, на сотую не была. Белогоров, небось, посланник, кто ещё мог знать все пещеры и взяться сопроводить нас? Приеду в Солнцеград, спрошу.

Так вот, Веселина эта, сероглазая, светловолосая, белая, полная как Луна, хороша и тиха, с ней приятно оказалось сразу, уже потому что не пугалась, не жалась и не зажмуривалась от ужаса, не вздыхала тяжко. Охнув в конце, она даже не улыбнулась мне.

– Что-то ты, Веселина, не больно-то весела, нехорош я тебе? – спросил я, набрасывая на себя покрывало, начав стыдиться её.

– Да хорош, чё же, не хуже прочих, – равнодушно сказала она, – только я, царь Ориксай, небольшая охотница до забав глупых етих.

Вот вам и здрасьте… не она охотница, час от часу не легче.

– Чего ж пошла?

– Дак золото оно не мешает в кошеле-то, верно?

Я вздохнул:

– Выходит, без золота и не пришла бы?

– Конешно, не пришла ба, на кой леший мне ета радось? Уж прости, не обижайси, я по-честному. Што за радось мяться? Никада не понимала. Ты ж мине в «соты» свои не возьмёшь, на всё готовое, а так на што мине? Ещё дитё мине сделашь, совсем я по миру пойду.

Железная и жёсткая житейская мудрость, не забавами живут люди.

Она посмотрела на меня:

– У меня, Ориксай, есь подруга, тоже вдовая, вот она до мущин охочая, правда тоща, ты не любишь, говорят, таковских.

Я смотрю на неё и удивляюсь: сводней заодно решила подработать, что ж, жизнь у них тут, у одиноких женщин и, правда, невесела.

– А что же замуж снова не идёшь? – спросил я.

Она засмеялась, одеваясь, застегнула уже пуговки на сарафане:

– Пойду мож, как совсем туго станит, а пока с голоду не пухну… Мой-то муженёк, провались он поглубже в землю, изверг был и пьяница, через пьянку и помер, зимой замёрз. Опять мине в такой же хомут лезть нешто надо?

– А полюбишь кого?

Она натянула чулок, второй за ним, скрыв белые колени похожие на доброе сало:

– Ето, царь Ориксай, нам дело неведомое, живой бы быть… Да и, знашь, больно хлопотно оно с любовью-то, горе одно…

– От чего ж горе, Веселина? От любви-то? – удивился я, приподнимаясь на локте, и уже с интересом глядя, как она прибирает волосы.

Потом наклонилась, натягивает чуни.

– Конешно, как ишшо?.. Горе и есь, – она распрямилась. – Я вона любила… дак за то меня муж, покойник, смертным боем бил. Меня за его замуж выдали, потому што мово жениха медведь задрал… вот муженёк и вымещал на мине всю жись… Вот те, осударь, и любовь.

– А муж… может, любил? Может, ревновал?

Но Веселина отмахнулась:

– Не-ет, иде там! Просто злыдень. Ему всё равно было, даже детей у нас так и не родилося, – она оправила окончательно сарафан, посмотрела на меня, – пойду я, осударь, ладна-ить?

Ну, хоть поговорили, всё лучше, чем молчком… Подругу, правда, прислала. Маленькая, жилистая, мне казалось, я блоху ловлю в перине. Но повеселила хотя бы: придумывала, как ещё можно соединяться, прямо головоломкой какой-то развлекала меня. Артистка любовных утех, даром, что баб в скоморохи не берут. Кончала по много раз, невзирая на меня вообще, будто сама с собою, мне даже забавно было глядеть на неё, какая-то чудная гимнастика. И звали её Милорада.

– Скажи мне, Милорада, любила ты твоего мужа?

Она улыбнулась, у неё недоставало одного зуба сверху, вернее он был обломан и это придавало её усмешке какой-то разбойный вид, что тоже было необычно и занятно.

– А чё же, осударь, любила. Мой не дрался, как Веселинкин дурак. Хороший, тихой был. Вот только до етого дела был ён слабой, вот меня его отец-то и… научил жись любить. Как нада-ить.

– Батюшки, как же так? – я даже сел в постели.

Милорада засмеялась:

– А чё такова? Чего так удивляисся, царь-осударь? Ты не удивляйси, не то ещё в нашей тесноте-то случается быват. Но я на свёкора не в обиде, добрый он был и ласковый, подарки дарил. Жаль, помер той весной, совсем мне тоска стала.

– И с кем лучше всего?

– Дак… с тобой, конешно, царь-осударь! – и смеётся, паршивка…

Совсем тошно мне стало от них от всех, будто я вместо доброго вина пойла тухлого напился. Впрочем, в моих «сотах» разве было иначе? И не замечал я, всё как-то казалось нормально и правильно, и даже хорошо и славно, почему теперь всё для меня изменилось, будто я узнал что-то, что раньше было скрыто, будто я уже видел солнце, а мне предлагают верить в то, что в комнате без окон достаточно светло…

Едва высохли мокрые следы Белогора на полу нашей палатки, я, находясь ещё во власти пережитого ужасного происшествия, но чувствуя по Белогору, который позволил подать себе сухую одежду, приказал принести вина и мёда, воды, мяса побольше, потом поставить для него здесь же ещё топчан для спанья, а нам всем велел возвращаться в столицу, я подумал уже о том, что настало время вплотную заняться порученным мне делом с воеводами. Хотя с Белогоровым решением отправить нас всех поскорее с Солнечного холма я всё же попытался поспорить:

– Да ты что, Великий ты кудесник, снег же вон по колено, куда же ехать, шутишь, похоже?! – воскликнул я, выслушав его приказы.

Он отнял от лица полотенце, которым вытирал ещё мокрые волосы и, посмотрев на меня, сказал своим мягким, но не терпящим возражений голосом:

– Снег испарится в течение часа, Яван, – говорит со мной, а сам смотрит на топчан, где лежит Онега, которую он погрузил в сон и не позволил трогать ничего около, особенно то, что оказалось в её крови.

Но всё же перевёл на меня взгляд стальной:

– А в долине его и вовсе не было. Медведь, сколько дней нас с царицей не было… Дорога ещё, столица, рать без присмотра. Даже в самые спокойные времена, а теперь… Царь пока теперь своё дело окончит и вернётся, ты сейчас, пока нездорова Авилла, ты – власть. Поезжай, Медведь, займись делами, нельзя уже тянуть.

Не согласиться с ним было невозможно, но и уехать вот так…

– А Оне… она, – я не могу оторвать взгляда от начинающей запекаться крови на Онеге и вокруг неё.

Белогор посмотрел не на меня, а за мою спину:

– Ты имя это забудь, Яван… слишком много ушей, и сердец вокруг тебя, полных яда, не дразни гиен, не притягивай кровососущих мух на свою и царицы души. Езжай, береги себя. Днями мы за вами будем, расскажешь, чего успел.

Я не понял, о ком он говорит. За моей спиной была Вея и я мог понять почему он намекает на мою верную покорную Вею, от которой не то что зла, недовольства я ни разу не видел. Но спорить я не стал. И уже по дороге мы с Лай-Доном всё же поговорили об этом.

– Ничего такого я за Веей не замечал, – сказал он, раздумчиво, – но может, только потому, что вообще никогда Вею твою я не замечал? – он выразительно посмотрел на меня. – Ты сам сильно разбираешься в том, что чувствует и думает Вея?

Я удивился. Я удивился очень сильно, что мы оба с ним вообще о Вее, как о человеке с чувствами и, тем более, мыслями подумали и заговорили впервые.

– Что, ты думаешь, надо мне собственной жены опасаться? Совсем уже…

Лай-Дон пожал плечами:

– Я не знаю, Яван, но, во-первых: Белогор зря слов не произносит. А во-вторых: в такое время и древко копья может превратиться в змею. Что уж говорить об обиженной женщине, – он сделал очень выразительные глаза.

Я принял к сведению, как говориться, и забыл… Столько дел навалилось на меня, будто я стог сена потревожил, и он на меня обрушился. Надо было выбираться.

Помимо порученного мне дела с воеводами, к которому я приступил, ещё находясь на Солнечном холме, когда поговорил с первыми двумя ратниками, которых я помнил хорошо ещё с похода. Все в войске знали о том, что будут новые воеводы и их временные заместители старались показать себя с самых лучших сторон.

Я знал этих двоих ещё с того времени как мы на Север шли, знал, что доверить им свою жизнь – не прогадать, и всё же в том деле, что мне предстоит, этого мало. Я должен понимать, сердцем они с Явором или с Ориксаем.

Поэтому первым делом я спросил издалека:

– Что думаете насчёт этого новшества насчёт женского полу?

Они, друзья не разлей вода, переглянулись:

– Не знаю, что ты думаешь узнать у нас, Яван Медведь, но вообще-то с паскудством пора прекращать, конечно.

– Это вы мне как дяде царя говорите сейчас?

У них серьёзные рожи:

– Ты думаешь, Явор не вопрошал об этом? Успел до отъезда. Всех собирал и ехидничал: «что-то слишком круто забирает царь молодой, за баловство сразу смертью карать».

Я смотрел на них, ожидая, каким же будет их ответ. И что думают в войске об этом. Вот Явор – хитрая бестия, успел всё же шороху навести, счастье, что Орик его с собой забрал, не дал бы братец мне подкопать под него…

– А вы много набаловались? – спросил я.

Старший из них, темнобородый и темноглазый, по имени Ковыль, сделался хмурым:

– Доброму-от мужику паскудство претит, Медведь. Ещё в раже сражения, можно как-то понять и то… Но при мирной-от жизни, при сытости, негоже так обижать женский пол. И так жизнь не сладкая у них.

А второй по прозвищу Черныш, хотя был белый как лунный гость, сказал:

– А я жил с женщиной, которую вот так вот суродовали, несладкая жизнь – это мягко сказано.

– Вообще-от много кто думают так-то, – добавил Ковыль.

Я вздохнул, что ж, единомышленников хотя бы в этом вопросе я нашёл. Что они о главном думают? Может махнуть с плеча разом, открыть им всё? Вроде не гнилые мужики…

– Вот что, братцы, дело не о бабах сейчас идёт, конечно, это так, бревно в стену, – сказал я, внимательно глядя на них. – А вообще, созрела в недрах неких умов, мысль царя законного устранить. Того самого, кто мальчишкою рядом с нами из степи в терема эти пришёл.

Они не удивились. И даже не переглянулись больше: