Читать книгу Театр Тьмы - Татьяна Юрьевна Ван - Страница 4

Точка невозврата

Лондон, наше время

Существует скрытая связь между ужасом и красотой,

и где-то они дополняют друг друга,

как ликующий смех жизни и затаившаяся близкая смерть.

(с) Райнер Мария Рильке

1

Я поставила себе цель стать журналистом еще в средней школе, когда мои познания о мире СМИ были такими же маленькими, как и микробы, которые обитают на коже. Пока отец называл журналистов лжецами, стервятниками и подхалимами, я опровергала его слова и считала прессу вершителями правосудия. Нет, я не путала СМИ с судом. Скорее наоборот – ставила их в одну шеренгу.

– Они готовы перегрызть горло кому угодно, лишь бы войти в ТОП среди новостных агентств, – как-то раз с брезгливостью сказал мне отец.

Кажется, это был 2007 год. Я только недавно отпраздновала одиннадцать лет, поэтому родители думали, что с началом подросткового периода все мысли о журналистике покинут меня, и я гордо заявлю, что пойду по стопам отца – по дороге, усеянной деньгами. Стану, как и он, управляющим в банке в нашем родном городе Бирмингем, буду носить классическую одежду и каждый вечер подсчитывать расходы за день при свете ночника. Они возлагали на мой пубертатный возраст большие надежды, даже не подозревая, что их мечтам не дано осуществиться.

С детства я была равнодушна к деньгам и никогда – к правде. В двенадцать, тринадцать и даже пятнадцать лет я не понимала, почему люди чахнут над сбережениями, хотя вокруг столько вещей, на которые пора бы уже обратить внимание. Например, на правду и справедливость. Я недоумевала – почему мало кто возносил эти две вещи к небесам в отличие от денег. А иной раз я и вовсе думала, что они заботят лишь меня, журналистов и судей (и то, третьих не так сильно).

Точно не вспомню, когда внутри проснулись задатки журналиста-расследователя, но жажда справедливости волновала еще с пеленок. Правда, закрепленная на бумаге – то, к чему я стремилась уже в пять лет. Но поскольку желание стать журналистом родилось во мне еще до умения нормально излагать мысли письменно, в садике я довольствовалась лишь словом и развивающимися дедуктивными способностями. Раз за разом выводила детсадовских хулиганов на «чистую воду». Чтобы выяснить кто совершил зло, я проводила опросы местных зевак (ими были те, с кем я сидела за одним столом, выпивая молоко после тихого часа) и всеми силами доказывала невиновность скромных ребят, которых раз за разом подставляли задиры.

– Не Дэвид подложил миссис Остин кнопку на стул. Это дело рук Гарри, – деловито говорила я после многочасового расследования.

Большую гордость у меня вызывало расследование, когда я нашла пропажу маленькой Люси – белокурую куколку с бантиком на розовом платьице. Целый день я опрашивала ребят, пытаясь «зацепиться за след». К вечеру дело было раскрыто, а виновник – известный в нашей группе хулиган Пип – отдал куклу хозяйке.

В садике меня называли маленьким детективом, даже не представляя, что душа у меня лежит к другому, но схожему делу. Даже мама, домработница со стажем и дочь русской эмигрантки, до моего заявления «Я буду журналистом!», спросила: «Сара, доченька, ты хочешь стать полицейским?». На что я ответила: «Нет, я не хочу умирать!». А потом расплакалась, думая, что никогда не смогу помочь людям, раз не хочу погибать на задании. Мне казалось, что все полицейские неизменно попадают под пули. Тогда я еще не знала, что многие журналисты – тоже.

До одиннадцати лет я не знала, кем хочу работать в будущем. Даже тесты с громкими названиями в духе «Сейчас ты узнаешь, кем станешь через 10 лет», которые проходили в школе чуть ли не каждые полгода, не давали мало-мальски адекватных результатов. «Вы – прирожденный строитель», – однажды выдал один из таких тестов, после чего я вконец отчаялась найти профессию по душе. Но потом я начала приглядываться к журналистике и не заметила, как мой жизненный путь приобрел очертания. Пусть на интуитивном уровне, но я знала – буду рассказывать людям правду, избавлюсь от лжи и сделаю этот мир лучше. И тогда отец стал давить на меня банковским делом, ставить профессию журналиста ниже уборщика туалетов и бог весть чего еще. Но мне было все равно на его слова. Я не собиралась отступать.

После школы я уехала из города моего детства и юности Бирмингема в Лондон с мечтой стать журналистом с большой буквы. Провожала меня только мама. Она обняла на прощание и сказала, чтобы я была осторожна, потому что Лондон – загадочное место.

– Никогда не знаешь, что ожидать от этого города, – сказала она и еще раз поцеловала меня в щеку. Это случилось не так давно, хотя иногда я думаю, что с того прощального утра прошло больше двадцати лет – таким далеким оно сейчас кажется.

Потом мама назвала меня Шерлоком Холмсом и еще раз пожелала удачи. Она переживала, но всегда верила, что я выйду за привычные рамки нашего стеснительного древа и многого добьюсь.

Поэтому давайте знакомиться. Меня зовут Сара Гринвуд, я бакалавр факультета журналистики, мне двадцать три года. В моем детском списке желаний значилось только три пункта – работать в большом издании, гулять за ручку с красивым мальчиком и жить в удовольствие. Из этого списка я смогла получить только красивого мальчика, который младше меня на два года. Его зовут Джеймс Шакпи. Он все еще студент и будущий разработчик компьютерных игр и приложений для смартфонов. Что о моей жизни, то я уже окончила университет на степень бакалавра журналистики и работаю…

– Два капучино, пожалуйста. Вы ведь делаете кофе на безлактозном молоке?

– Конечно, – ответила я, пробивая заказ. – Нужно добавить какой-нибудь сироп? У нас есть ореховый, карамельный и еще…

– Нет, спасибо, – миловидная блондинка сморщила носик. – Я не переношу сахар.

– С вас три фунта.

Поступив на первый курс университета, я устроилась на работу в маленькую уютную кофейню формата «кофе с собой», но с двумя столиками в зале на случай, если несколько клиентов захотят посидеть у окна, созерцая быстрый темп жизни на Пикадилли-стрит.

К слову, кофейня была единственным местом, где я могла получать деньги и не считать себя рабыней. Многие мои однокурсницы подрабатывали официантками и уборщицами в пабах, получая большие деньги с чаевых от подвыпивших мужчин, но такая работа была не для меня. Я не переносила алкоголь и все, что было с ним связано, а кофе любила почти так же, как и писать, поэтому первое место моей предполагаемой работы стала кофейня. Денег, которые я зарабатывала там, хватило, чтобы получить образование бакалавра (отец не спонсировал мою учебу), но вот на магистратуру нужно было пахать и пахать. Чем я и занялась после выпуска из университета: начала готовиться к вступительным в магистратуру и зарабатывать привычным способом – приготовлением кофе.

Устроиться на работу по специальности без полного образования не получилось – раз за разом я получала отказы. Большие СМИ показывали на дверь. Как оказалось, журналистика – ходовая профессия в Англии. Здесь почти каждый десятый житель – журналист с рюкзаком нереализованных амбиций и идей. Я жутко вляпалась, когда возомнила, что мое душераздирающее желание раскрывать правду и обличить справедливость пробьют любую стену. На деле я не смогла даже сдуть пера на столе редактора. Один за другим они жужжали, как стая мух, над ухом: «Приходите с дипломом магистра, только тогда мы рассмотрим вашу кандидатуру».

«Как глупо, – считала я. – Англичане никогда не откажутся от традиций. Здесь нужно полное образование, никто и никогда не посмотрит на твои навыки, если в руках не будет злосчастной корочки».

Сейчас может показаться, что я чересчур уверенная в себе. Но нет. Скорее наоборот – неуверенность и страх провала родились раньше меня. Они появились на свет, зевнули, подождали, когда я приду в этот мир, и очень обрадовались, увидев мой огромный нос картошкой на по-младенчески морщинистом лице.

«Вот она – моя добыча!», – захохотал страх и взял меня за руку. Неуверенность пошла следом. С тех пор мы с ними неразлучные друзья. Они следуют по пятам, не обращая внимания ни на мое недовольство, ни на напор добиться своего. Но мне повезло: после страха, неуверенности и маленького тельцá на свет появилось любопытство. И пока страх держит меня за руку, а неуверенность во всем ему поддакивает, любопытство идет впереди нас троих. Такое вот оно – всегда шествует впереди больших дел.

Да, я многого боюсь: что не оправдаю своих ожиданий; что опозорюсь; что люди увидят во мне простушку. Наконец, я боюсь, что никогда не напишу ни одной интересной статьи, останусь никем не замеченной. В таком случае отец грозно скажет, когда я вернусь в Бирмингем: «Я же говорил, что у тебя ничего не выйдет!». Возможно, он будет стариком, а я – неудачницей за сорок. Это будет крах. Крах, сравнимый с падением Великой Китайской стены. Только в отличие от нее, мое падение не повлияет на нацию. Оно скажется лишь на моей оставшейся жизни. Я борюсь со страхом и неуверенностью с рождения, но если рухнут мои мечты, я проиграю битву, и тогда от меня ничего не останется. Даже праха. А этого допустить я никак не могу. Человек жив, пока ему есть к чему стремиться. Поэтому бороться до последнего – единственный способ остаться живой. Я еще не стала журналистом, но мое стремление – ключ к успеху.

Я работаю бариста в Лондоне на Пикадилли-стрит и каждый день дарю людям напиток, который пробуждает не только сонный организм, но и любовь вместе с силой духа. Люди становятся добрее после чашечки капучино и сильнее – после американо. Кофе – важная часть жизни. Я уверена в этом так же, как и в несгибаемой силе Королевы.

– Сара, опять в облаках витаешь! – услышала я грозный голос управляющего кафе. Бен Дартл – мужчина средних лет, примерный семьянин с лысеющей головой и кошельком. Он направлялся ко мне уверенной походкой, не замечая на пути ничего, даже девушки, которая шла к двери с пластиковым стаканчиком кофе. Мистер Дартл преодолел расстояние от двери до стойки буквально за пять шагов. У меня этот путь занимал как минимум десять.

– Нет, мистер Дартл, – я хотела улыбнуться, но по привычке поджала губы. Я смотрела на высоченного начальника, чувствуя себя мушкой. Он нависал надо мной как скала над хилой березой.

Бен Дартл перевел взгляд с моего встревоженного лица на кофемашину – она была идеально чиста. Потом мужчина развернулся и отсканировал взглядом кофейню: белые столики, телесные стены. Приподнявшись на носочки (с его-то ростом метр восемьдесят пять!), заглянул в чашку гостю, проверить – ровно ли я нарисовала на капучино сердечко. Не найдя к чему придраться, он снова развернулся ко мне. Мистер Дартл смотрел на меня около пяти секунд, потом глубоко вздохнул и тихо произнес:

– Я слежу за тобой, Сара.

– Хорошо, мистер Дартл, – уверенно сказала я, игнорируя дрожь в коленях. Управляющий проверял меня каждый день. Залетал в кофейню, как ураган, проверял все, а потом уходил, не прощаясь.

– Думаю, тебя хотят уволить, – сказала моя лучшая подруга Джейн Крофт, когда я разговаривала с ней по телефону, пока не было клиентов.

Джейн всегда раздувала из мухи слона. И пусть в тот вечер ее мысли не казались преувеличенными, внутренний голос подсказывал – такого не может произойти. Нет, только не сейчас и не со мной.

– Будь осторожнее, вдруг этот полоумный еще жучки везде наставил. Узнает, что ты разговариваешь по телефону на рабочем месте, сразу за шиворот выкинет.

– Это так глупо! – на эмоциях выпалила я. – Я работаю в этой кофейне почти пять лет. До мистера Дартла все было хорошо. Но вот он два месяца назад стал управляющим, и все, живу как на иголках. Джейн, я никак не могу потерять эту работу. Нужно платить за квартиру, продолжать копить на магистратуру. Как же сложно сейчас без комнаты в общежитии университета… столько денег уходит на проживание. Почти половина зарплаты!

– Еще много копить на магистратуру? Сможешь поступить в 2020 году?

– Много, – вздохнула я, глядя в окно, в котором отражалось мое печальное лицо. В свете кофейни пухлые губы казались бледными, взгляд потухшим, а каштановые волосы, неизменно собранные в конский хвост, тусклыми. «И что мне такой делать?» – В лучшем случае, поступлю в 2021 году, но если потеряю работу, то только в 2022.

– Так, а ну быстро взяла себя в руки! – послышался в трубке грозный голос Джейн Крофт.

Перед глазами тут же появился ее образ: черное волнистое каре, карие глаза, которые метали молнии, и тонкие кисти рук (по привычке она сжимала их в порыве ярости). Еще со времен университета подруга раздражалась, когда я начинала ныть. Она сразу превращалась из плюшевого мишки в свирепого гризли и вправляла мозги такому трусливому зайцу, как я.

Джейн работала фотожурналистом в молодой редакции и была на два с половиной года старше меня. Профессия репортажного фотографа – ее призвание, стиль жизни и воздух. Джейн могла пробраться даже в самый эпицентр событий, просто включив харизму и сильный нрав, который переняла от отца – главного инспектора полиции Уэльса. Я же сильно отличалась от подруги – была спокойной и сдержанной. А еще слишком чувствительной. Нежность досталась от матери по наследству, что сильно мешало в жизни.

И сейчас, вспоминая, как в начале первого курса меня подселили к Джейн в комнату в общежитии, я не перестаю благодарить судьбу за этот подарок. Подруга обладала силой, подпитывая ею всех вокруг. Я же платила ей другой монетой – спокойствием и рассудительностью. В должниках никто не ходил.

Джейн даже пыталась устроить меня на работу к себе в редакцию, но из этой затеи ничего не вышло – основатель интернет-издания сказал, что сейчас нет денег на новых сотрудников. Что ж, я его понимала. Он совсем недавно открыл медиа-бизнес и старался не нанимать сотрудников для количества, когда работа шла без перебоев.

– Сара, иногда я поражаюсь тебе. Ты – одна из лучших журналистов-корреспондентов, которых я знаю: была главным редактором новостного портала в вузе, вела расследования! С этой работой в кофейне ты себя погубила…

– Расследования, – прыснула я, закатывая глаза. – Я всего лишь написала о том, как наш преподаватель английской литературы берет взятки, а главная спортивная звезда не слезает с иглы.

– Преподавателя не могли поймать за коррупцию три года, Сара! Три! И никто из студентов не рассказывал, что дает ему деньги за оценку на экзамене. Только тебе удалось расколоть третьекурсников. До сих пор помню лицо Кэтти Белл, твоей вечной соперницы. Она давно пыталась разобраться с этим преподом, но не она, а ты написала репортаж. А про спортсмена Китса я вообще молчу. И как ты только узнала о его странных пристрастиях? Никто ведь не догадывался, даже его тренер.

– Я все это помню. Китс – всего лишь удачное стечение обстоятельств. Поэтому одно дело – студенческая писанина. И совсем другое – профессиональная.

– Разницы никакой нет, – вздохнула Джейн. – И там, и там от тебя пытаются скрыть информацию, делают из дырявой тряпки королевский ковер, лишь бы народ увидел, как все распрекрасно. Иногда так и хочется им сказать: «Это бутафория! Показуха!». Просто найди тему, которая волнует тебя, и напиши сенсацию. Если что, помогу с фото.

Мы замолчали. Я смотрела на кофемашину, перебирая в картотеке воспоминаний студенческие дни. Они обняли меня, как противный, промозглый туман, высасывая из души все радостные моменты. Джейн хотела подбодрить, но получилось так, что она показала, как погоня за деньгами изменила меня. Получив диплом бакалавра, я во всем искала выгоду, чтобы успеть накопить на магистратуру. С отца я ничего не спрашивала. Не хотела опускаться ниже плинтуса. Поэтому стала жадной. Я не могла лишиться работы, не имея другую.

– Есть предложение, – вновь заговорила Джейн серьезным голосом. – Интернет-издание газеты «Таймс» набирает стажеров. Я видела рекламный баннер на их сайте.

– Но…

– Я знаю, сколько редакций ты обошла, но все равно считаю – сдаваться не нужно. Схитри. В этот раз не говори, что у тебя нет диплома магистра. Пройди все испытания, покажи, на чтó ты способна, и все! Тебя возьмут на работу мечты. В рекламе написано, что первое задание – написать что-то новое, свежее, не замыленное глазом читателей. Подумай, это хороший шанс. «Таймс» дает месяц на написание материала, ты точно успеешь.

– Новое? Свежее? Джейн, мы живем в 2019 году – все уже написали до нас.

– Ничего не хочу знать, ты все сможешь. А сейчас отбой, мне уже пора!

– Пока, – вздохнула я, понимая – сейчас подруге ничего не докажешь.

– Эй, Сара Гринвуд, узнаю, что ты не пишешь статью для «Таймс», обижусь до скончания века!

– Хорошо, хорошо, – я засмеялась, взяла в руки тряпку и начала протирать рабочее место – на часах было девять пятьдесят. Кофейня закрывалась через десять минут.

Завершив вызов, я задумалась: «И все-таки, про что можно написать?». Идей не было. Ни одной.

2

Я жила в съемной однокомнатной квартире на востоке Лондона в маленькой достопримечательности Англии – районе Уайтчепл, который несколько сотен лет славился криминальными историями, легендами о Джеке Потрошителе и множествами нераскрытых убийств. Многие приезжие до сих пор считали это место неблагополучным, а арендодатели отдавали комнаты и квартиры в районе почти за бесценок, что таким экономным скептикам, как я, было только на руку.

И это не удивительно. Выйдя из метро, туристы сразу натыкались на палаточный рынок, который содержали выходцы из Средней Азии, а пройдя чуть дальше, обязательно встречали полицейскую машину, медленно проезжающую мимо темно-коричневых и серых домов-призраков. Обветшалые и потертые здания будто бы выросли из мистической земли, как ядовитые растения, призванные убивать. Обычные люди боялись подобных вещей.

В Уайтчепл пахло марихуаной, бедностью и эмигрантами. Но за всем многообразием черных красок скрывался вполне милый район. Единственное, как и у любых спальных кварталов, у него были правила, которые ни в коем случае нельзя было нарушать. Я не ходила по улице после одиннадцати часов вечера, а в остальном меня все устраивало – платила мизерную цену за однокомнатную квартиру и меня оберегали полицейские.

Я вернулась домой с работы около десяти часов вечера в приподнятом настроении. Сомневаясь в плане Джейн, вместе с этим я уже строила воздушные замки, представляя себя крутым журналистом «Таймс». Я еще не знала, о чем буду писать, но уже мысленно держала пропуск в редакцию. Как бы сказал мой отец, увидев меня в тот момент: «Детский максимализм бьет ключом».

Сняв в прихожей кожаные ботинки и легкое темно-синее пальто, я прошла в маленькую, уютную комнату. Она была с высокими потолками, бежевыми обоями, небольшим раскладным диванчиком цвета кофейных зерен, который стоял в самом углу у окна, и рабочим столом того же оттенка напротив. Вся мебель в комнате была чужой. Только вещи оставались моими. И творческий беспорядок.

Сейчас, как и в студенческие времена, на столе царил хаос – разбросанные ручки, карандаши, блокноты и раскрытый ежедневник на развороте «Февраль» говорили обо мне больше, чем сотни эпитетов. Джеймс всегда ругал меня за беспорядок, но на это я лишь пожимала плечами и ничего не отвечала. Педант и чистюля, он не мог понять, что все это – порядок. Мой порядок.

Я села на диван, воодушевленно вздохнула и начала глупо улыбаться. Казалось, вот-вот и я смогу написать удивительную статью, которая потрясет не только общественность Великобритании, но и перевернет весь мир с ног на голову. Я бы стала популярной в Германии, Франции, России, Японии и даже в Северной Корее.

Но энтузиазм растворился, когда я села за стол, включила ноутбук и взялась за поиск тем, о которых еще не писали. Я открыла календарь событий Лондона, думая, что попаду на сенсацию, а фоном включила на телефоне видео с последней сводкой новостей. Я надеялась, что смогу зацепиться за повестку дня и раздуть из нее эксклюзив.

В полночь новости закончились, а события Лондона вселили в мою недавно трепещущую душу титановое отчаяние. Выставки, концерты, ораторские выступления, скучные дебюты и ничего из того, о чем бы никогда ни писали. СМИ переварили эти события сотню и один раз. Ноль сенсаций.

Я сразу вспомнила отца и его пророчество: «У тебя ничего не получится. Ты зря за это берешься». Чувствуя, как работа ускользает, я всеми силами пыталась поймать ее. «Вот, еще чуть-чуть». Но ничего не выходило. Желание получить работу мечты становилось все меньше, а сон давил на мозг все сильнее.

«Завтра. Все завтра», – подумала я, отключая ноутбук.

Часы показывали три часа ночи. Сидя в маленькой и тесной комнате, я думала, что наводка Джейн – та еще задачка на вшивость. Я уснула ближе к рассвету, мучаясь от страха, что растеряла журналистскую хватку после выпускного в университете. Заверив себя, что этого не может быть, я пообещала себе, что завтра обязательно найду эксклюзивное событие или особенного человека, с помощью которого смогу с высоко поднятой головой назвать себя частью большого мира средств массовой информации.

3

Утро началось с шума дождя. Крупные капли стучали по окну, по карнизу. Они ударялись о лужи, создавая большие и маленькие дождевые пузыри, которые будто бы говорили: «До смены в кофейне тебе придется сидеть дома».

Еще вчера утром мы договорились с моим парнем Джеймсом посвятить всю первую половину сегодняшнего дня неспешной прогулке по парку. Но у лондонской погоды были свои планы на этот счет – она решила запереть меня в четырех стенах, будто бы я и так мало времени проводила в съемной квартирке.

Я встала с дивана и подошла к окну. Лужи разливались по улице подобно рекам. Мимо проехало две машины, с зонтами в руках пробежали несколько человек. Они недовольно ступали по дождевой воде, хотя в детстве отдали бы все на свете, чтобы пробежаться по этой же самой дороге вприпрыжку под звонкий смех.

«Интересно, Джеймс уже выехал из общежития?», – подумала я, глядя на смартфон. Никаких уведомлений не приходило.

Мы встречались с ним одиннадцать месяцев, хотя знали друг друга пять лет. Познакомились на новогодней студенческой вечеринке дома у моей однокурсницы. Она была дальней родственницей Джеймса по маминой линии. Уж не помню, кто кому там приходился, но Джеймс остановился у нее на Рождество, чтобы немного погостить и сразу после праздников пройти экстерном несколько собеседований в лондонские вузы. Он должен был поступать только через два года, но решил «познакомиться» со студенчеством заранее.

Помню, на той вечеринке я была единственной трезвой девушкой, а Джеймс – единственным парнем, который не приставал ко всему женскому полу в порыве сильного опьянения. Два одиноких и скучающих человека среди безумно веселых людей. Когда я увидела его впервые, приняла за ровесника. Ну не выглядел этот высоченный парень на шестнадцать лет. Я дала ему минимум девятнадцать.

Мы не сразу нашли общий язык. Джеймс увлекался программированием, информатикой, компьютерными играми и футболом, а я – классической литературой, детективами Агаты Кристи и работой в студенческих СМИ. Я только начинала обживаться в новом коллективе, поэтому любимая работа и новые люди занимали все мои мысли. Но спустя пятнадцать минут нелепых попыток завязать разговор, мы все-таки зацепились за одну единственную тему, которая интересовала нас обоих. Это было кино. Как и я, Джеймс любил мелодрамы Вуди Алена3 и триллеры Квентина Тарантино4. Весь вечер мы обсуждали мир киноиндустрии, не обращая внимания ни на громкую музыку, ни на подвыпивших людей, ни на аромат легких наркотиков.

Через полчаса после знакомства мы уединились в комнате одногруппницы и продолжили говорить о кино. Наше общение часто прерывалось – комнату то и дело хотели занять целующиеся парочки. Но видя нас, сидящих на диване при тусклом свете ночной лампы, извинялись и, хихикая, уходили прочь. После этого моя вечная конкурентка Кетти Бэлл месяца три шепталась за спиной с подружками, говоря, что «наконец наша недотрога завела себе парня. Только вот незадача – он учится в школе и еще не знает, что делать с девушками, когда они пьяны». Я не обращала внимания на ее слова.

Мы не прекратили общение с Джеймсом после новогодней вечеринки. Обменялись контактами и начали дружить. Джеймс вернулся к себе в родной город, который находился на востоке Англии, и мы часто созванивались с ним по скайпу. Он спрашивал о студенческой жизни и о проблемах, чтобы уже заранее ко всему подготовиться. Кажется, он все любил делать заранее. А я не видела ничего плохого в том, чтобы уделять ему время и рассказывать все, с чем может столкнуться выпускник школы после получения аттестата. Иной раз наши звонки длились по несколько часов до глубокой ночи. До сих пор поражаюсь своей студенческой продуктивности – и как я все успевала?

Так мы общались год. Когда я перешла на третий курс, Джеймс поступил в лондонский университет Королевы Марии на разработчика компьютерных игр, заселился в общежитие, и мы стали общаться в живую – встречались в кафе, пабах. Обсуждали последние новинки кино, снова говорили о студенческой жизни, перемывали косточки одногруппникам, обсуждали мою работу в студенческих СМИ и в кофейне. Нам было весело и интересно друг с другом. Но я никак не предполагала, что все это выльется в романтические отношения. Я даже опешила, когда сразу после вручения диплома Джеймс отвел меня в сторону, признался в любви и предложил встречаться.

– Я не жду ответа сию же секунду, – сказал Джеймс, видя мое замешательство.Помню, тогда я держала в правой руке диплом об окончании вуза с отличием, а в левой – бокал с недопитым игристым шампанским. – Подумай пару дней и скажи, хочешь ли ты быть со мной.

Через неделю я сказала «Да», вкладывая в этот ответ не великое чувство «любви», а обычную симпатию. Многие годы я искала парня, который бы разжег во мне огонь, но, не найдя такого, решила, что у жизни на меня другие планы, и согласилась попробовать построить отношения с Джеймсом. Тем более, он был лучшим из всех, кого я знала. Добрый, заботливый и учтивый. И с каждым новым днем я проникалась к нему симпатией все больше и больше. Я чувствовала легкость. Пусть у нас не было даже намека на конфетно-букетный период (мы слишком хорошо друг друга знали, чтобы сюсюкаться), мне нравился Джеймс всем сердцем.

Но когда наша дружба перекочевала в отношения, мы стали видеться урывками, а ходить в кино получалось только в последние дни кинопроката, хотя раньше было совсем наоборот – мы всегда стояли в первых рядах за пару минут до премьеры.

После выпуска из университета я стала чаще чем обычно пропадать в кофейне, а Джеймс в контрольных и учебниках по программированию. Нам не хватало времени на частые встречи. Мы пытались делать вид, что нас все устраивает. Но на деле и он, и я страдали, понимая, что ведем настоящую жизнь только лишь вдали друг от друга. Мы вроде были вместе, но при этом каждый сам по себе. Встречаясь, мы не переставали разговаривать и делиться новостями, но не слышали друг друга. Каждый ждал своей очереди высказаться, не замечая, что говорит другой. Опять же, раньше я этого не замечала, а сейчас, когда со мной многое произошло, этот факт мозолит глаза.

Живя порознь в личных мирах, – я в мечтах о журналистике, а Джеймс в разработке игр и учебе, – мы не были парой, про которую бы все говорили: «Они созданы друг для друга». Но нам было хорошо вместе, и мы любили друг друга. Без страсти, не так, как в кассовых киноэпопеях, а по-своему. Тихо, с нежностью и великим чувством благодарности за то немногое, что у нас было.

4

– Сегодня такая мерзкая погода, – Джеймс влетел в прихожую, брезгливо стряхивая с куртки капли дождя. – Меня как окатило. Давай сегодня никуда не пойдем и посидим у тебя?

Он снял верхнюю одежду, повесил ее на крючок и потянулся за поцелуем. Отпрянув от стены, я ответила ему и улыбнулась.

Джеймс был красив: его густые черные волосы и точеный подбородок всегда нравились мне, а пухлые губы притягивали взгляд. Настоящий южанин, он восхищал всех, кто видел его. Только стиль в одежде подводил – Джеймс обожал подростковые клетчатые рубашки, и не признавал классику. Даже когда мы ходили на выставки, он не изменял своему стилю. Я никогда не видела его в костюме, хотя так любила, когда молодые люди надевали черные брюки и белые, выглаженные рубашки.

– Ты обиделась?

– На дождь? – засмеялась я. – Проходи и не говори ерунды.

Мы зашли в комнату и сели на диван, обнявшись. За окном стучал дождь, затапливая и без того сырую и промозглую страну.

– Вчера Джейн рассказала о наборе стажеров в «Таймс», – тихо сказала я.

– И?

– Как думаешь, меня возьмут туда на работу?

– Конечно, ты же умница, – Джеймс поцеловал в лоб. – А я недавно придумал очень интересную игру. Она восхитит всех! И детей, и взрослых! Ее идея в том, что…

Ну вот, мы снова оказались по разные стороны реки. Пока Джеймс рассказывал об игре, я прижималась к его груди и думала, что никакой мужчина не способен избавить меня от сердечной тоски.

– Сара, ты слушаешь? – спустя пятнадцать минут беспрерывной болтовни спросил Джеймс.

Я смотрела в окно – на улице уже заканчивался дождь .

– Не хочешь прогуляться? – спросила я. Мне резко захотелось на свежий воздух. И не из-за того, что в комнате стало душно. Дело было в другом – я вдруг почувствовала, что на улице меня что-то ждет. Или кто-то.

– В Грин-парк?

Я кивнула головой.

Уже через десять минут мы ехали в метро в центр города. Грин-парк был лучшим местом для прогулок перед работой. Он находился в нескольких шагах от кофейни, в которой я должна была сменить коллегу Анну в три часа дня.

5

– Не хочешь выпить кофе? – спросил Джеймс, когда мы гуляли по парку.

Он показал пальцем на маленький кофейный домик, окутанный толстыми, многовековыми деревьями, которые тянулись вверх, грозясь проткнуть небо. Перед кофейней была небольшая площадь, а чуть дальше тянулись тропинки к лавочкам под навесами.

– Хочу, – я улыбнулась. Как раз хотела согреться.

– Тогда я сейчас принесу, а ты подожди.

Пока Джеймс ходил за кофе, я стояла на дорожке недалеко от кофейни и, засунув руки в карманы плаща, вдыхала сырой воздух, прикрыв глаза. Вокруг разговаривали люди – на английском, испанском, французском и бог знает на каких языках. Одни говорили тихо, другие на повышенных тонах, кричали дети, потом смеялись, потом вдруг начинали плакать и все это за четверть минуты. Еще шумел ветер, пели птицы. А потом стало приближаться нечто странное. Крики. Кричал юноша. Я сморщилась, пытаясь понять, откуда идет звук. Слева. Кричащий человек направлялся в мою сторону.

Я открыла глаза и увидела в нескольких метрах от себя светловолосого юношу, чья голова напоминала спагетти. Молодой человек держал в руках стопку флаеров и громко кричал, зазывая людей в неизвестный мне театр, как глашатай в средневековой Англии на невообразимое шоу:

– Дамы и господа, в Лондон приехал театр «GRIM». Десять лет гастролей, и вот, долгожданное возвращение! Подходите за флаером! Предъявите его в кассах города, и вам сделают скидку! Сущие пенни за представление, которое вы никогда не забудете! Оно изменит всю вашу жизнь!

Кончики моих пальцев зачесались в предвкушении работы. Если честно, еще несколько минут назад я сомневалась, смогу ли написать статью для «Таймс», но, увидев кудрявого мальчика в джинсах и черной курточке, все непрошеные мысли развеялись по ветру.

Театр «GRIM». Театр, которого не было на родине десять лет. Сенсация. Эксклюзив. Шанс получить работу мечты.

– Добрый день, – я улыбнулась, когда глашатай подошел ко мне.– А что это за театр – «GRIM»? Никогда о таком не слышала.

Юноша распахнул и так большие глаза. Я смущенно улыбнулась. Мои знания о театрах начинались и заканчивались только большими и признанными заведениями в Лондоне. О других я не знала.

– Это легендарный театр, – восторженно произнес глашатай. Он так сильно удивился вопросу, что забыл протянуть флаер.

– А что в нем особенного?

В этот момент к нам подошел Джеймс и встал рядом, держа в руках два стаканчика с кофе. Пока глашатай рассказывал про «GRIM», дату его основания и невероятно-творческую труппу, Джеймс протянул один стаканчик с капучино мне, свободной рукой взял у кудрявого молодого человека флаер и начал с любопытством изучать черно-красную бумажку. Боковым зрением я заметила, что моему парню становится не по себе.

– У, жуть какая, – сказал Джеймс и протянул флаер. – Никогда не интересовался театром, и не буду. Странные какие-то. Сектанты, видимо.

Я посмотрела на протянутый Джеймсом листок и остолбенела. По моему телу тут же трусцой пробежало войско мурашек. Они завладели мной за три несчастных секунды. Я почувствовала сильное отторжение, глядя на рекламу. С глянцевой красно-черной бумажки взирали шесть актеров – двое взрослых мужчин и четверо парней (им было лет по двадцать пять или больше). На всех надеты классические черные костюмы, черные рубашки и лилово-красные галстуки. Лица актеров сильно выделялись на темном фоне белизной, но мне не хватило духу рассмотреть их черты. Вместо этого я заметила нечто другое: слегка повернутые шеи актеров оказались помеченными – у всех шестерых красовались однотипные татуировки: театральные маски, объятые огнем. Они напоминали ад. Я отвернулась, подавляя тошноту.

– Сара, с тобой все хорошо? Ты побледнела, – встревожился Джеймс и свободной рукой снова взял меня за запястье. По сравнению с его кожей, моя напоминала лед.

– Все нормально, я просто сегодня мало спала, голова закружилась от недосыпа, – я попыталась улыбнуться, но ничего не вышло. Мышцы рта не слушались, их будто бы замазали цементом. Я глубоко вздохнула, не обращая внимания на глашатая, который смотрел на меня, как на картину в музее – с нескрываемым любопытством.

– Может, сядем на лавочку под навесом? Там сухо, и ты придешь в себя, – сказал Джеймс, приобняв за плечи. Он делал вид, что не замечал пристальный взгляд глашатая, хотя у самого на руках от злости вздулись вены. Ни с того ни с сего он начал ревновать к мальчишке.

– Да, давай.

Мы с Джеймсом отошли, а глашатай продолжил зазывать зрителей в театр «GRIM». Вокруг гуляли люди, играла веселая музыка, рядом пробежал ребенок, весело рассказывая маме выдуманную сказку. А я шла, еле передвигая ногами, и чувствовала в душе неописуемую тоску и злость. Но на кого? Я захотела оттолкнуть Джеймса и сказать, чтобы не сжимал мое запястье так сильно – мне было больно. Но я ничего не сказала. Поджала губы и покорно шла к навесу, который находился в нескольких метрах от кофейни. Когда я села на лавочку, стало легче.

– Кажется, все-таки дал о себе знать недосып, – заметила я, глубоко вздохнув. Злость все еще клокотала внутри, как проклятое дитя. – Но ничего, капучино взбодрит..

Джеймс сел на корточки, а я отхлебнула немного капучино, не чувствуя приятной терпкости эспрессо и нежности вспененного молока. Кофе показался пресным.

– И что ты так смотришь? Я похожа на смерть? – попыталась пошутить я, посмотрев на парня.

– Нет, – Джеймс замотал головой. Потом он дотронулся рукой до моих волос и сказал: – На лесную фею. И особенно, когда распускаешь волосы.

Я улыбнулась, вспоминая, как тщательно несколько часов назад собирала волосы в конский хвост – любимую прическу. Многие говорили, что с распущенными волосами мне лучше, но я все никак не могла изменить стиль. Студенческая привычка: когда волосы не лезут в лицо, легче писать лекции.

Джеймс приподнялся, потянулся ко мне, и мы поцеловались. Но когда Джеймс целовал меня, перед моими глазами стояла четкая картинка, как если бы я смотрела на нее в реальном времени – шестеро актеров с дьявольскими татуировками на шеях.

«Неужели я должна о них написать?».

У меня началась чесотка внутренних органов в предвкушении интересной работы. Когда находишь идею, какой бы странной она ни была, часть ее обязательно селится внутри и потом напоминает о себе зудящей болью.

– Скоро на работу, – сказала я, вставая с лавочки. – Пойдем на выход.

Джеймс взял меня за руку, и мы вышли из-под навеса. Глашатая с флаерами нигде не было. Только люди, как и прежде, бежали по делам через парк, где еще несколько минут назад вертелся странный парнишка, зазывая всех в камерный театр «GRIM».

Когда мы проходили мимо кофейни, я заметила на дороге флаер, заляпанный грязью. Я подняла его, пока не видел Джеймс, и засунула в боковой карман плаща, даже не переживая, что испачкаю им одежду.

6

Весь рабочий день я провела как в бреду – у меня все валилось из рук: за смену я разбила две чашки, рассыпала новую упаковку кофейных зерен и пролила на клиента капучино, когда протягивала ему пластиковый стаканчик с напитком. Руки не слушались, а мозг будто бы отключился. Хотя нет, не отключился. Он думал о другом. Раз за разом я мысленно возвращалась в парк, где услышала о гастролирующем камерном театре «GRIM». Как бы я не хотела, мысли о нем завладели мной, не давая спокойно работать. Я совершала один промах за другим, а потом молилась всем богам, чтобы мистер Дартл не пришел с проверкой. Иначе я осталась бы без работы за долю секунды. В тот роковой день этому способствовало абсолютно все.

Когда до конца рабочего дня оставалось всего полчаса, я услышала звон дверного колокольчика. В это время я стояла спиной к входу и ополаскивала в маленькой раковине тряпку, чтобы протереть столики . Внутри все тут же похолодело, рука замерла, а вода, стекающая в водопровод, неприятно сдавила мозг. Очень медленно я опустила взгляд на пол, где в обычном целлофановом пакетике лежали осколки чашек и рассыпанные зерна. Я еще не успела их выбросить . Мусорный мешок стоял рядом со мной, как предвестник неминуемого увольнения.

– Ты еще не скоро? – произнес до боли знакомый голос. Страх коснулся моего горла и вырвался наружу тихим «Уф».

– Напугала, – развернувшись к Джейн, сдавленно сказала я. Передо мной стояла лучшая подруга: она светилась как солнце, озаряя собой весь мрак, который кружил вокруг меня почти целый день.

– Ждала кого-то другого? Мистера Дартла? – Джейн прищурила большие глаза и посмотрела по сторонам. Потом она заправила за ухо черную прядь волос и тихо произнесла: – Хьюстон, проблем нет. Все чисто.

– Это не смешно.

– А никто и не смеется, – серьезно сказала Джейн. Дурачество вмиг покинуло ее лицо. – Видела бы ты себя со стороны. Я думала, у тебя сердце расколется, когда ты повернулась ко мне. Долго это еще будет продолжаться? Ты за кофемашиной все свои нервы оставишь. И душу.

«Легко тебе говорить, – подумала я, глядя на подругу, – у тебя есть диплом магистра и любимая работа фотожурналиста».

Я не завидовала Джейн, но иногда она жутко раздражала, и особенно сильно – когда говорила, что в этой жизни все можно достать с легкостью. В отличие от нее, у меня этой легкости не было. Если Джейн казалась пуховым пером, парящим над морем, то я видела в себе упавший с крыши кирпич, поднять который одним мизинцем весьма проблематично.

– Нет, все в порядке, просто устала за смену, – сказала я и с тряпкой в руках пошла к столикам, чтобы их протереть . – И о чем ты вообще? Я люблю кофе. Душу и нервы точно тут не оставлю.

– Ты придумала, про что будешь писать для «Таймс»? – проигнорировав мои последние слова, спросила Джейн.

Моя рука с тряпкой замерла над столиком. Через пять секунд я все-таки опустила ладонь и начала медленно водить мягкой мокрой тканью по гладкой поверхности дерева.

– Не уверена. Пока думаю над этим.

– Могу помочь с темой, – Джейн села за столик, который я протирала. Подруга внимательно посмотрела на меня, блеснув карими глазами: – Вчера я получила интересное задание – фоторепортаж с забастовки у министерства образования. Кучка подростков вооружилась плакатами с надписями в духе «Долой школу, мы за самообучение». Кажется, нас ждет маленькая революция. Дети хотят получать знания через онлайн-курсы и биографии людей, сколотивших миллиарды. Они хотят читать то, что нравится им, а не то, что прописано в графе «Домашнее задание на каникулы». Как тебе идея для статьи? Из этого можно слепить все что угодно: и репортаж, и интервью.

Я села напротив Джейн и задумалась. Она была права: старая система в школах и вузах рушилась на глазах. Мое поколение и поколение наших братьев и сестер бастовали, желая избавиться от традиций Великобритании. Мы шли против системы, как молодежь 60-х годов5. Они первые запустили изменения в стране: появились «Битлз», «Роулинг Стоун». Выходцы из обычных семей смогли сломать каноны Англии во всех сферах. Они стали популярны, хотя в них не текла голубая кровь. А мы, молодежь 21 века, пытались проломить другую стену. Стену образования.

«Неужели мы следующее поколение, которое сломает традиции Королевства?»

Тема забастовки была мне близка. Я работала бариста только по одной причине – меня не брали на работу в издания без диплома магистра. Реформы в образовании цепляли как ничто другое.

Но когда после разговора с Джейн я вернулась домой и начала снимать плащ, из его кармана выпала бумажка. Ей оказалась помятая и заляпанная грязью реклама. Тот самый флаер, который целый день не давал покоя и мешал работать. Поговорив с Джейн, я и забыла о «GRIM’е».

Присев на диван, я тяжело вздохнула, достала из сумочки телефон и загуглила название театра. Поисковик выбросил мне тонну информации: заметки, профессиональные интервью, обзоры, любительские статьи и сайты именитых критиков, писавших о британском театре. И вот сюрприз – оказывается, я все-таки была знакома с «GRIM’ом». Здание театра находилось на той же улице, где и кофейня, в которой я работала – на Пикадилли.

Я снова взяла в руки листовку, отковыряла ногтем застывшую грязь, разгладила заломы и начала всматриваться в лица актеров, стараясь не обращать внимания на мерзкие татуировки на их шеях.

Слева на флаере стоял коренастый мужчина лет сорока пяти. Классический костюм делал из него телохранителя из боевиков, а тонкая бородка – искусного соблазнителя, покорителя женских сердец. Угольно-черные волосы только добавляли его образу обаяния, хотя сам актер не был красив. Так, обычный мужчина, ничего особенного. Даже его прическа нисколько меня не удивила: типичная стрижка всех британцев. Единственное – поражал цепкий взгляд. Он глядел с листовки так, будто все обо мне знал. Но сам создавал впечатление скрытного, молчаливого, но вместе с этим волевого человека.

Рядом с «телохранителем» стоял рыжий мужчина. Он был высоким, а его худое тело сильно выделялось на фоне бицепсов его коллеги по сцене. Я не дала рыжему больше сорока лет, хотя копна его солнечных волос делала из актера настоящего мальчишку-сорванца. Про таких часто говорят: «Никакие годы его не берут. Даю руку на отсечение, что в восемьдесят лет он будет напоминать ребенка». Даже его взгляд показался озорным и добрым, хотя на флаере он, как и остальные, был серьезен, как политический вождь.

Около рыжего мужчины стояли два светловолосых брата-близнеца. Я дала им около двадцати шести лет. Сначала они показались полностью идентичными – родинка к родинке, глаза к глазам. Но, приглядевшись, я заметила в них сильное отличие – первый брат, как и «телохранитель», создавал впечатление неприступности и скрытности, а вот второй был его полной противоположностью. Совсем не шут, но вместе с этим черты его лица выглядели мягче: плавные линии губ, острый нос, светлые сверкающие глаза. Я долго не могла понять, в чем причина таких маленьких, но вместе с тем существенных отличий. Я будто смотрела на демона и ангела.

Следующий парень на флаере напоминал модель показов мод или журналов, наполненных селебрити. Ему я дала не больше двадцати пяти. Длинные светлые волосы актера струились по плечам, губы были сложены в тонкую линию, а томный взгляд пленил не хуже приворотного зелья. Но, в отличие от всех остальных, он слегка улыбался. Хотя нет, это нельзя было назвать улыбкой – скорее ее тень, случайно запечатленная фотоаппаратом.

И только крайний, шестой актер, не вызвал никаких эмоций. Обычный юноша. Без изюминок, загадок и тайн. У него были красиво уложенные темно-каштановые волосы, гладковыбритая кожа, точеное лицо, близко посаженные глаза и густые брови. Если первый актер напугал, второй насмешил, остальные показались загадочными, то шестого я приняла как данность. Я не задержала на нем взгляда.

Перевернув флаер, я узнала, как их зовут. Орсон Блек, Чарли Уилсон, близнецы Деймон и Отис Фишеры, Дэвид Мосс и Том Харт. Имена были в той же последовательности, что и фигуры на передней стороне рекламного буклета. Тогда я еще не знала, что имена актеров – формальность. Между собой они пользовались прозвищами. И прозвища их были клеймом и родословной.

Снова развернув флаер лицевой стороной, мой взгляд зацепился за татуировки, которые мужчины гордо демонстрировали публике. И снова я почувствовала подступающую тошноту. Неприятное чувство зародилось в желудке и начало подниматься все выше и выше, подбираясь к горлу. Я поморщилась и отложила флаер.

Театр «GRIM». Теперь я знала, что находилось в здании, которое пять лет притягивало меня к себе, когда я проходила мимо него на работу. Темно-серое, в стиле барокко, с вытянутыми окнами, неизменно зашторенными темной тканью, оно всегда завораживало. Это была отдельная постройка, а не сцепленная с другими зданиями для экономии места. Театр «GRIM» был свободен от других домов. Вокруг него зияла непривычная для Пикадилли пустота.

Каждый день на протяжении пяти лет я заглядывала в окна театра, надеясь кого-нибудь увидеть по ту сторону тонкого стекла, но раз за разом натыкалась на черное полотно, которое служило непроницаемой занавеской. С самого первого дня я думала о том, почему здание всегда пустует. Не заброшенное, но вместе с тем нелюдимое. Никаких табличек и баннеров. Пустота.

Только узнав про существование «GRIM’а», стало понятно – оказывается, в здании «жил» гастролирующий театр. Казалось странным, что директор труппы не сдавал помещение во время разъездов другим творческим коллективам, будто бы его метражи – собственность труппы.

«Я хочу о вас написать. Но что? Ваш приезд – не эксклюзив, о нем точно уже рассказали информационные агентства», – думала я, вертя в руках флаер – грязный, мятый. Ему было место в мусорке, а я все никак не могла его отпустить.

Я встала с дивана, подошла к письменному столу и, открыв со скрипом шкафчик, убрала в него флаер. Потом села на стул и открыла старый, потрепанный временем ноутбук. Зашумев, как стиральная машина, он начал загружаться.

Пискнул телефон. Джейн прислала сообщение.

«Ну как, уже прорабатываешь мою идею про образование? Я нашла героя для интервью. Друг моего младшего брата ходил на митинг, он не из стеснительных, может рассказать что-нибудь острое и интересное».

– То ничего, то сразу все, – горько усмехнулась я, читая сообщение.

Выбирая тему для статьи, я понимала – мне нельзя промахнуться. У меня был всего лишь один шанс попасть в «Таймс». Ошибись я с темой и героем, мои мечты о работе умерли бы, не сделав даже вздоха.

Но на сообщение Джейн я так и не ответила.

7

На Лондон опустилась ночь – она пробралась во все дома и комнаты, а я все сидела за ноутбуком, изучая легендарный театр мужчин. В «GRIM’е» не работали девушки. Казалось, выход на сцену им запрещен. Но вместе с тем прекрасный пол ждали в зрительском зале – все интервью актеров в сети так и кричали о том, что они жаждут женского зрителя; хотят слушать биения их сердец, громкие хлопки и томные вздохи.

– Почему в вашем театре нет женщин? – спрашивали один за другим журналисты разных стран.

– Их хватает в зрительном зале, – лукаво отвечали актеры.

Театр был популярен у девушек. Он манил их, как сильнодействующий афродизиак. Это не показалось необычным. Нет ничего удивительного в том, что девушки хотят смотреть на мужчин. И самое главное – на умных, талантливых мужчин. А актеры именно такими и казались.

Рецензии театральных интернет-изданий так и кричали о том, что «GRIM» – настоящее чудо 21 века. Утонченный, живой, эксцентричный, страстный и вдохновляющий. За вечер я прочитала ворох прилагательных о труппе, которую совсем недавно рассматривала на флаере. Зрители, критики – все кричали о том, что без «GRIM’а» театральное искусство потеряет почти все очарование. Громкие заявления так и сыпались со всех сторон, а я, сидя на стуле и отбивалась от них: еще чуть-чуть, и меня завалило бы по самое горло.

«Глядя на них, я думаю, что Станиславский6 жив. Они играют, как учил маэстро. Неизменная классика, которая, смешиваясь с видением современного человека, создает сильные и громкие работы. Художественный руководитель театра «GRIM» – гений и мастер», – прочитала я репортаж американского журналиста и глубоко вздохнула. Я не любила громкие высказывания и не доверяла им. Все громкое на самом деле ложно. Громкие слова – это игра. Даже если взять отношения в паре: первым уходит тот, кто в рупор голосил о своей любви.

Прочитав всю похвалу, я подумала:

– Я возьму интервью у одного из актеров «GRIM’а», а потом схожу на представление. Не удивят – напишу рецензию о гениальном театре, который, на самом-то деле, оказался простой самодеятельностью. Устрою настоящий разгром.

Довольная планом, я уже было хотела закрыть браузер, но вдруг взгляд зацепился за нелепый и смешной заголовок. Он вплыл из ниоткуда в строке: «Возможно, Вас это заинтересует».

«GRIM: история театра, который вырос из-под земли», – прочитала я и прыснула. Что за нелепость?

Но когда открыла ссылку, на меня начали сыпаться уже не похвальные прилагательные, а кое-что другое. Статья британского журналиста была написана в 70-х годах прошлого века. В интернет выложили фото из старой и потрепанной газеты. Статью нельзя было прочитать, не испортив себе зрение, поэтому я зацепилась только за несколько предложений, из которых узнала, что театр, как бы смешно это не звучало, правда появился из ниоткуда. У него не было инвесторов, поэтому никто не мог понять, откуда у директора столько денег на труппу, декорации, аренду помещения, длительные гастроли (иногда они не бывали в Лондоне, в своем доме, по десять лет). Профильное образование актеров также ставилось под вопрос – они не учились в университетах, не брали уроков у известных английских актеров. Журналист из 70-х не понимал: кто они и почему играют так, будто их наставником был сам Уильям Шекспир, Константин Станиславский и Михаил Чехов7 вместе взятые.

Но на заявления журналиста о странности этих явлений, полиция лишь отшучивалась.

«Вы ищите золото у больных и нищих стариков», – прокомментировал слова журналиста начальник британской полиции, думая, что его слова острые, как лезвие ножа.

Статья заканчивалась словами журналиста о том, что театр «GRIM» не чудо, как многие считают, а контора мошенников.

Я закрыла ссылку, выключила ноутбук и подошла к окну, приложив палец к нижней губе. Глядя на грязный квартал района, я решила для себя, что завтра же свяжусь с актером «GRIM’а» и предложу встретиться для интервью. Благодаря критическому замечанию журналиста из прошлого, я обрела несгибаемую уверенность, что, покопавшись в истории театра, найду золото. Но мне нужен был эксклюзив во всех смыслах. Я решила поговорить с актером, у которого еще ни разу не брали интервью. Прошарив весь интернет, все местные и зарубежные источники, я заметила, что тенью театра был только один человек – Том Харт, шестой актер на флаере, не примечательный юноша, который показался слишком посредственным, когда я впервые взглянула на него на бумажке.

8

– Сара, привет, – послышался в трубке недовольный голос Джейн. Я держала телефон возле уха, а сама все еще плавала в сонной неге. Ранним утром даже жесткий диван казался пуховой постелью. – Ты вчера так и не ответила.

– А на что я должна была отвечать? – зевнув, спросила я.

– Как на что? На мое последнее сообщение. Или ты не хочешь писать статью для «Таймс»?

– Ах, ты об этом, – я открыла глаза и, потянувшись, села. За окном накрапывал дождь. Он убаюкивал и шептал, как искусный соблазнитель: «Поспи еще, тебе на работу только к обеду». – Я решила писать про другое.

– Про что? – голос Джейн стал недоверчивым, подозрительным. Я слегка поморщилась. Вот вечно она думает, что умнее всех.

– Про камерный театр «GRIM». Слышала про такой?

– Нет.

– Помнишь здание около моей работы, буквально в метрах пяти? Серое, мрачное, я тебе рассказывала о нем несколько месяцев назад, говорила, что оно мне очень нравится.

– А, это то здание с привидениями?

– Почему с привидениями?

– Как его еще назовешь? Там ничего нет, но его явно арендуют. Привидения, не иначе, – Джейн засмеялась. – Но, если честно, то здание мистическое, притягивает. Ладно, тогда не буду приставать к тебе со своими революциями в образовании. Ты творческий человек, тебе нужно что-то «эдакое».

Я так и представила, как Джейн, произнося слово «эдакое», закатила глаза и взмахнула рукой, как волшебница – палочкой.

– Не хочешь потом сходить со мной на спектакль?

– В этот театр? Даже не знаю, сейчас много работы, я без выходных. Это ужас. Обсудим ближе к дате.

– О’кей. Тогда на связи.

– На связи. Удачи со статьей! Отключаюсь.

Завершив вызов, я открыла через телефон фейсбук и нашла аккаунт актера театра «GRIM» Тома Харта. Аватарка на его личной страничке отсутствовала, фото в альбомах не было, но описание соответствовало действительности. В графе «работа» значился «GRIM».

«Добрый день, мистер Харт. Меня зовут Сара Гринвуд, я журналист интернет-издания «Таймс», хочу взять у вас интервью. Вы не против?»

Написав сообщение, я прочитала его около десяти раз и, тяжело вздохнув, отправила. Я решила сразу представиться журналистом редакции, чтобы избежать лишних вопросов.

А после начала переживать. Том Харт мог проигнорировать сообщение или вовсе его не прочесть. На флаере молодой актер не внушал доверия. Парень казался отстраненным. Либо он мог отказаться от интервью.

Но я нуждалась в Томе. Очень нуждалась. Только с ним в интернете не было ни одной статьи, и это сразу говорило об эксклюзиве. На работу «Таймс» дал месяц – уйма времени. После интервью еще оставались дни, чтобы разобраться в происхождении театра и написать сенсацию.

В ожидании ответа, я начала стучать ногтями по поверхности стола. Предвкушение интересной работы добавляло нервозности. Телефон завибрировал. Мое сердце подпрыгнуло и, ударившись о глотку, со свистом упало в пятки. Я открыла сообщение.

«Да, конечно. Вы в Лондоне? Когда вам будет удобно встретиться?», – написал Том Харт.

9

Мы договорились встретиться с Томом в его обеденный перерыв. Я работала с восьми утра. Моя смена как раз заканчивалась в час, а дойти до «GRIM’а» можно было за пять минут.

«Пятнадцать минут на знакомство и еще двадцать на интервью. Отлично», – прикинула я, записывая в большой темно-синий ежедневник вопросы. Информация, которую я нашла в интернете, сильно помогла – я знала не только настоящее, но прошлое театра. Интервью грозило получиться очень интересным. Я планировала спрашивать то, о чем еще не писали другие СМИ.

«Театр-загадка», – окрестила я заведение и захлопнула ежедневник, довольная собой. У меня был месяц на написание шедевра. Конкурс статей заканчивался 28 марта. Я была переполнена самыми разнообразными чувствами – от волнения и восторга до щемящего страха, который только закалял боевой дух.

Но недолго длилось счастье. Вечером мне написала Джейн, что «Таймс» сократил конкурсные сроки. Статью нужно было прислать не позже 10 марта. На работу оставалось пару несчастных дней. Не поверив этому, я открыла сайт, где публиковали новости, и убедилась в этом сама. Из-за ажиотажа редакция была вынуждена сократить сроки, иначе бы их почта взорвалась от материалов молодых писак.

«Ты справишься», – я поджала губы и неосознанно открыла календарь, хотя прекрасно помнила день недели и дату. 2 марта.

Утром я собиралась на работу дольше обычного: полчаса провела в душе, высушила волосы, сделала легкий, но выразительный макияж. Десять минут вертелась перед зеркалом, думая, что бы надеть – классическую юбку с любимой голубой блузкой или джинсы с черной водолазкой. И то и другое отлично смотрелось с конским хвостом.

Раньше я всегда готовилась к интервью или репортажу по несколько часов, а то и дней. И не только изучая информацию. Я критично относилась к своему внешнему виду. Люди — существа предсказуемые. Они открываются тебе намного охотнее, если видят красивую обертку. Им не важно, чтó ты за человек, какие у тебя цели и планы, если твоя одежда дешево выглядит. Тянутся только к бренду. Но пусть одеждой из именитых французских бутиков я не располагала, старалась одеваться так, чтобы нравиться самой себе. Это производило должный эффект – уверенно заходя в помещение, казалось, что мир принадлежит мне одной. Работать с таким чувством намного легче – даже обычные люди не отказывают в маленьких комментариях для событийного репортажа8. Про интервью и вовсе нечего говорить. Ты сразу даешь понять герою, кто тут босс, и вытягиваешь всю информацию, не натыкаясь на Китайские стены.

Самое важное – внешне напоминать скалу. Никто ведь не узнает, что внутри ты тростниковый прутик, который дрожит даже от слабого дуновения ветра.

10

– Сара, клиент за столиком уже пять минут ждет заказ, – сказал мистер Дартл и укоризненно смерил меня взглядом. Я стояла у кофемашины и готовила латте со скоростью реактивного двигателя – еще немного, и взорвалась бы на атомы.

– Да, сейчас будет готово, – выпалила я, не отрываясь от приготовления кофе.

Утро выдалось скверным. Недалеко от кофейни, в офисе строительной компании, проходила ежегодная конференция их филиалов. И, как обычно, все сотрудники до ее начала нагрянули к нам за кофе и десертами. Думать на голодный желудок никто не желал.

Я готовила напитки, а мой утренний и легкий макияж превращался в месиво. Лоб покрылся испариной, пряди волос, собранные в хвостик, топорщились, как если бы меня случайно ударило током во время приготовления кофе. И еще этот мистер Дартл! Именно в день, когда я хотела сконцентрировать на интервью, он кружил вокруг меня как пчела у улья. Постоянно жужжал, капал на мозг и выводил из себя. Еще и телефон разрывался от сообщений, которые я никак не могла прочитать из-за высокой загруженности и слежки мистера Дартла. Если бы не он, я хотя бы посмотрела, кто писал.

– Два капучино, – заказала милая блондинка в деловом костюме.

– Американо и ореховое колечко, – следом сказала ее подруга.

– Три латте и один американо, – пробубнил лысеющий мужчина в сером костюме.

– А что вы можете посоветовать? У вас есть авторские напитки? – задумчиво произнесла девушка лет двадцати, непонятно как оказавшаяся в месиве строительных клерков.

– Что-нибудь от головной боли, – попросил пятидесятилетний мужчина. Так и хотелось сказать ему: «Аптека в соседнем помещении, купите аспирин».

В этот день час за кофе-машиной был равносилен трем полным сменам. За пять лет, проработанных в этом заведении, мне еще ни разу не удавалось попасть на ежегодную конференцию строительных компаний.

Кофейня напоминала концерт «Битлз» в конце 60-х – шумно, тесно, кружится голова и хочется плакать. Но только не от счастья и эйфории, а от головной боли и помутневшего рассудка.

Когда квест «сделай кофе или умри» закончился, я присела на стул. Мистер Дартл провожал последнюю посетительницу – он открыл ей дверь и крикнул вдогонку:

– Хорошего дня!

Моя голова в этот момент напоминала квадрат.

– Молодец, Сара, – проходя мимо меня, сухо сказал начальник и скрылся в комнате персонала.

Я прыснула. Раньше, как мне рассказывали сменщики, на день «Х» в нашей маленькой кофейне выходили сразу три бариста. А тут, после прихода нового управляющего Бена Дартла, все изменилось. «Один в поле – воин», – считал он.

Пока я думала, как исправить внешний вид, телефон снова завибрировал. Пришло очередное сообщение. Достав смартфон из кармана рабочего фартука, я пришла в ужас – три сообщения от Тома Харта. В одном из них он предлагал встретиться пораньше, а в двух других извинялся из-за неотложных дел, из-за которых не мог сегодня дать интервью.

Трясущимися руками, я начала набирать сообщение:

«Когда мы сможем встретиться?»

Ответ пришел спустя несколько секунд:

«10 марта».

– Твою мать! – воскликнула я. То ли из-за усталости, то ли из-за страха провалить задание «Таймс», я стала напоминать восковую куклу на прилавке в детском магазине – такую же несчастную и потерянную. 10 марта – крайний срок сдачи материала.

«Прошу прощения, а нельзя раньше? Хотя бы 9 числа», – написала я в отчаянии. В этот момент звякнул колокольчик – пришел очередной посетитель.

Я встала со стула, поправила волосы и приготовилась встречать клиента, делая вид, что ни капельки не паникую. Я насколько срослась с мыслью, что возьму интервью у Тома, что банально не видела других выходов. Даже предложение Джейн перестало казаться важным и грандиозным. Я хотела писать про театр «GRIM» и точка.

Том ответил, когда я уже приготовила клиенту его напиток.

«К сожалению, нет. Сейчас мы с труппой уезжаем на пару дней в Рединг, нужно отыграть несколько спектаклей. Если это срочно, можно созвониться часов в десять или десять вечера. В это время я как раз буду уже в гостинице», – написал Том.

«Да, замечательно, тогда созвонимся сегодня вечером», – вздохнула я. Синяк страха начал постепенно рассасываться. А когда через пять минут из комнаты персонала вышел мистер Дартл и снова пристально посмотрел на меня, я даже не разозлилась. Мне было все равно. Главное – Том, милейший парень, согласился дать интервью по телефону.

11

– Здравствуйте, – сказала я, сидя на диване и держа в одной руке ручку, а в другой – сотовый телефон. Перед звонком я включила запись разговора.

На моих коленях лежал ежедневник, на его листах в хаотичном порядке были написаны разные фразы: одни карандашом, другие ручкой. Некоторые из них я выделила, когда собирала информацию о театре «GRIM» – обвела в кружок или по контуру.

– Здравствуйте, – послышался на другом конце телефона бодрый голос Тома Харата. Актер явно пребывал в хорошем расположении духа. Я не заметила в его тоне ни грамма усталости, хотя, если мне не изменяла память, он только что вернулся в гостиницу после спектакля.

– Спасибо еще раз, что согласились на интервью, вы даже не представляете…

– Давайте сразу перейдем на неформальный язык, так будет удобнее общаться. Можно называть вас просто Сарой? – перебил Том. Его голос звучал мягко, по-доброму. Я сразу вспомнила его суровое выражение лица на флаере и подумала, что мягкий голос актеру с картинки ну никак не идет.

– Да, мне тоже будет удобнее называть вас Томом, а не мистером Хартом.

– Вот и отлично.

– Тогда начнем? Я не займу много времени.

– Это не важно, – кажется, Том улыбнулся. На долю секунды вибрация в его голосе изменилась. Она стала еще теплее, чем прежде. Голос парня завораживал, обволакивал, вводил в транс. – Я никуда не тороплюсь, поэтому полностью в твоем распоряжении.

– О’кей, – я подвернула под себя ноги и села в любимую позу султанчика.

Пока я принимала это положение, в темном окне на долю секунды мелькнуло мое отражение: неряшливый пучок на голове и растянутая бежевая футболка с рисунком кофейной чашки. В комнате стоял полумрак, горел только ночник у дивана. Его слабый свет касался страниц ежедневника, давая возможность читать вопросы, которые я записала, чтобы не забыть их задать.

Интервью я начала с классики. Каверзные вопросы оставила на десерт.

– Том, как ты стал актером? С чего все началось?

– Моя мама была известной актрисой Шотландии, – начал рассказывать Том. Он смаковал каждое слово, как ложку с медом. По чуть-чуть, с чувством и толком. – Все детство я провел в гримерке Королевского театра. Пока мама репетировала, наблюдал за ней и другими актерами, пытался копировать их жесты, мимику. Сначала это смешило меня, в четыре года я не понимал – зачем взрослые люди притворяются теми, кем не являются. Только через два года понял истинный смысл профессии. Понял, что хочу делать то же, что и мама – выходить на сцену к зрителю, чтобы раз за разом рассказывать ему удивительные истории. Добрые, злые, поучительные или наоборот – разрушающие. Но я был маленьким, поэтому воспринимал театр все-таки больше как развлечение, а не как серьезную профессию.

– Ты не из Лондона?

– Нет, родился, жил и вырос в Эдинбурге.

– Но работаешь здесь. Почему именно «GRIM», а не Королевский?

– Театр, которому я служу – камерный. С возрастом я понял, что мне интереснее работать в маленьком помещении, где чувствуешь зрителя каждой клеточкой тела. Большая сцена не дает того заряда, как наша маленькая. Тем более, «GRIM» сложно назвать театром одного города. Мы не остаемся тут больше, чем на три месяца. Иногда не бываем годами. Я, например, последний раз был в Лондоне с мамой, в детстве. А когда нашел свой театр, стал кочующим, как и он.

– А что на это говорит твоя мама? Она, наверное, хочет работать с тобой на одной сцене. Или родственные связи в одном театре не приветствуются?

– Почему не приветствуются? Очень даже приветствуются. Я могу назвать несколько театров Великобритании, где в труппе минимум трое актеров – родственники. Но даже если бы я захотел играть с мамой, то не смог.

– Почему?

– Она умерла, когда я еще был ребенком.

– Прости, я не знала, – я неловко прикусила нижнюю губу.

– Ничего, все нормально. Отец все еще жив. Я не сирота, меня можно не жалеть, – засмеялся Том. Я не поняла позитива в его голосе. Сначала он сказал о смерти матери, а потом засмеялся, говоря про отца. И при чем тут сиротство?

– Он тоже актер? – спросила я.

– Нет, военный. Но я с ним не обращаюсь уже много лет. Мы с отцом с разных планет – совсем не похожи. Он всегда был волевым и сильным, а я человек-искусство. Когда мама брала меня в театр, отец протестовал. Боялся, что я стану актером. Он мечтал служить со мной бок о бок, считая, что прыгать на сцене можно только женщинам. Он уважал профессию мамы, но не считал ее подходящей для единственного сына.

Когда отец уезжал в командировки, к нам приходила няня – старая женщина, бывшая учительница математики в младших классах. По просьбе отца, она готовила меня к поступлению в военную школу. Но вспоминать об этом не очень хочется. Могу сказать только одно: сидеть за кулисами или в гримерке я любил больше, чем решать алгебраические примеры, которые на дух не переносил. В театре каждый день было что-то новое, дома – только скука.

Казалось, Том забыл, что дает интервью журналисту. Актер откровенничал, не понимая, что со СМИ так общаться нельзя. Если бы его интервьюером была не я, а какая-нибудь жадная особа, она бы перевернула эту беседу с ног на голову и сказала, что так и было.

В речи Тома Харта прослеживались ниточки, за которые можно было зацепиться и состряпать горячие пирожки. Его мама – актриса Королевского театра. Отец – военный. Том явно пережил тяжелое детство, о котором я могла написать так, что зачитаешься, забывая о времени. Люди всегда любили семейные драмы и конфликты. Никому не интересно читать про обычную судьбу. Я могла сделать акцент на семье актера и написать сенсацию в духе… желтой прессы.

Вздохнув, я отбросила черные мысли и снова вернулась к Тому, который все еще рассказывал, как в их театре проходит разбор полетов. Не то чтобы мне было это не интересно. Даже наоборот. Просто чрезмерная откровенность Тома в начале интервью слегка шокировала.

– Ты давно играешь в «GRIM’е»?

– С двадцати двух лет, почти три года. До этого несколько лет работал подмастерьем. Раздавал листовки на улице, приводил в порядок сценические костюмы труппы. В это же время изучал актерское мастерство, читал книги и анализировал спектакли. После каждого представления актеры и такие же новички, как я, собирались в гримерке и разбирали спектакль на маленькие кусочки. Наш художественный руководитель никого и никогда не отпускает без разбора полетов. Я получил самую лучшую базу – сначала учился на чужих шишках, а потом начал набивать свои. В сумме это дало большой опыт и багаж знаний, при этом профильного образования я так и не получил.

Том перестал смаковать слова, растягивать их. Когда он рассказывал про детство, я чувствовала тепло (несмотря на упоминание о смерти матери). Да, момент со смешком про отца все еще удивлял, но вскоре я поняла, что он был рожден из-за детской озлобленности маленького Тома Харта. Отец запрещал ему заниматься театром, хотя мальчик уже жил этим делом. До боли знакомая история, которая оставляет незаживающую ссадину на сердце. Я знала это по собственному опыту.

А когда мы заговорили про «GRIM», вместо выразительной и спокойной, речь Тома стала быстрой, как у моей подруги Джейн. Актер был все так же весел и свободен в словах, но его предложения напоминали мраморные скульптуры – подготовленные и высеченные несколько лет назад.

– Вот, примерно так все происходит, – бодро сказал Том и замолчал.

– Можно нескромный вопрос? – с осторожностью поинтересовалась я, глядя на ежедневник: его искусственная обшивка стала теплой от соприкосновения с моей кожей. Я прожигала взглядом фразу, которая вызывала на моей коже мурашки каждый раз, когда я бросала на нее взгляд.

– Да, – все также энергично ответил Харт.

– Что значит татуировка на твоей шее?

Том задумался. До этого ответы на вопросы выстреливали из него как шарики из тренировочной машины для пинг-понга. А тут – непривычная, давящая тишина.

– Ничего, абсолютно ничего.

– Но она у всех актеров театра. Это наводит на мысли.

– На какие? – сухо спросил Том.

– Простое человеческое любопытство, – я улыбнулась, желая показаться простой глупенькой девочкой. Во время интервью никогда не давила на героев грозным басом (а он у меня был, уж поверьте). Я только легонько подстегивала их, делая тон голоса мягким и бархатистым. Том явно напрягся после вопроса о татуировке, поэтому я замурлыкала, как котенок.

– Ну, раз любопытство, – саркастично хмыкнул Том. – Эта татуировка – неофициальный логотип театра. Его не встретишь ни на флаерах, ни на афишах. Его придумал один из первых актеров театра, как отличительный знак актеров «GRIM’а». Ничего особенного в нем нет.

Чем больше я разговаривала с Томом, тем сильнее во мне крепла мысль, что театр на Пикадилли, как сказала Джейн, здание с привидениями. Отличительный знак? Как у овец? Чтобы, не дай Бог, другой художественный руководитель не увел к себе, как в ситуации со стадами?

Отбросив мысли об овцах, я вернулась к простым и не обязывающим вопросам. Атмосфера телефонного разговора накалилась, и ее следовало остудить.

– В вашем театре работают только мужчины. Почему? Что за дискриминация полов?

– О, никакой дискриминации нет. Это снова та же отличительная черта «GRIM’а». Мы не хотим быть такими же, как остальные театры Лондона и Великобритании. Возможно, даже мира. А девушек нам всегда хватает в зрительных залах. Ты когда-нибудь была на наших спектаклях?

– Нет, – сконфуженно заметила я и непонятно почему почувствовала себя обделенной. Раз я никогда не ходила на представления в мистический театр, который был полон притягательных мужчин разных возрастов, значит, это я не в порядке. Глупая мысль, согласна, но все же она посетила меня.

– Зря, – мягко заметил Том, – на каждом нашем спектакле – аншлаг. И в основном из девушек. Парни нас не очень любят.

– А что ты испытываешь, когда выходишь на сцену? Страх, волнение, радость?

– Наверное, все перечисленное. Каждый спектакль – это симбиоз самых разнообразных чувств. Страх провалиться, волнение перед встречей со зрителями, радость от осознания того, что сегодня ты выложился на все сто. Не передать словами что такое – играть спектакль и становиться другим человеком. Во время работы забываешь, кто ты такой. Все плохое уходит, а на его место встает «Роль». Твоя роль. Твой персонаж. Я всегда забываю себя настоящего, когда выхожу на сцену. Еще бывают особые моменты творческого прозрения. Редко, очень редко. Но бывают. Это когда кажется, что изображенная эмоция на твоем лице и отраженная в голосе – идеальная. Как бы это описать…

Том задумался, подбирая нужные слова. И когда он произнес их, я вспыхнула, как зажженная свеча.

– Это чувство испытывают двое по уши влюбленных друг в друга людей, когда остаются наедине в темной комнате, в которой единственная мебель – это кровать. Ощущение полета, радости, азарта.

– Ого, даже так.

– Только не цитируй эту фразу в статье, пожалуйста, – вдруг сказал Том. – Это очень личное.

– Хорошо, – я собралась с духом, понимая, что пора наносить следующий удар актеру. Он был готов к очередному вопросу.

– А кто содержит театр «GRIM»?

– В смысле?

– Кто ваш инвестор? Насколько я знаю, правительство не финансирует вашу деятельность.

– Мы живем на сборы со спектаклей.

«Это невозможно», – подумала я. Но голос Тома снова дал понять, что актер не хочет и не будет говорить на эту тему. Со мной такое происходило впервые – я уже расположила к себе героя интервью, но не могла добиться от него ответов на самые важные вопросы разговора. Это злило, но единственное, на что я была способна – это поджать губы и ждать следующего подходящего момента для маленькой атаки вопросами.

Мы с Томом напоминали игроков пинг-понга. Только классическая игра превратилась в атаки всего лишь одного человека – я была нападающей, а Харт просто отбивался. Я делала замах ракеткой, с силой ударяла по маленькому оранжевому мячику, грозясь разгромить противника в пух и прах, но в самую ответственную секунду Том отбивал подачу, и я снова оставалась в позорном проигрыше. Все классические вопросы, которые я задавала актеру, были пусты и неинтересны.

«“Таймс” такое никогда не примет», – с отчаянием подумала я и представила, как уронила воображаемую ракетку на стол для пинг-понга.

Но потом что-то во мне изменилось. Я почувствовала волчий голод по информации. Страх и неуверенность покинули мою душу. Схватив ракетку мертвой хваткой (до белых костяшек пальцев), я снова приготовилась биться.

– Том, а как ты думаешь, актерами рождаются или становятся?

– Бывает и то и другое. Есть гениальные актеры. И они явно ими родились. А бывают таланты, которые упорно работали.

– Получается, гениям не нужно учиться актерскому мастерству?

– Нужно. Без наставника ни один начинающий актер не сможет доползти даже до третьесортного уровня. Когда ты пробуешь себя в творчестве, рядом с тобой должен стоять человек, который в случае чего подстрахует, чтобы ты не свалился и не расшиб себе лоб. Это как мама и малыш. Без родной руки ребенок упадет, ударится… В нашей профессии так же.

– А кто был твоим первым наставником?

– Актер Большого Королевского театра Шотландии Уильям Теккерей, близкий друг моей матери, великий человек, как и она сама. Уильям подарил мне книгу русского актера Константина Станиславского «Работа актера над собой» и, когда я прочитал ее от корки до корки, стал заниматься со мной и помогать перевоплощаться в других людей. Потом я оказался в «GRIM’е». В этом театре моим «отцом» стал наш художественный руководитель, очень талантливый человек. Именно он научил меня чувствовать персонажей так, как себя самого. Он учился по системе Станиславского и Михаила Чехова. Неизменных классиков актерского искусства. Если ты придешь на наши спектакли, думаю, сразу поймешь, о чем я говорю.

– А кто сейчас ваш художественный руководитель? В интернете о нем упоминается вскользь. Как и о его предшественниках. Ни одного интервью, чтобы изучить человека, – договорив, я скованно улыбнулась.

– Его зовут Ред. Он не любит журналистов и их бесконечные вопросы, – спокойно ответил Том. – Ничего личного, Сара. Просто у него такая жизненная позиция. Он не переносит славу и служит только театру и искусству.

– Надо же, бывают и такие люди, – задумчиво заметила я, вспоминая звезд инстаграма. Почти все селебрити нашего времени раскручивали себя в интернете, лишь бы пробудить интерес у публики. Только труппа театра «GRIM» не гналась за успехом. У них не было даже единой странички в социальных сетях. Только личные, для переписок.

– Ред старой закалки.

– Очень взрослый?

– Скорее очень консервативный.

– Давно Ред занимает пост художественного руководителя?

– На этот вопрос лучше всего ответит он, – многозначительно протянул Том.

– Но ведь он не дает интервью, – напомнила я.

– В порядке исключения может.

Мы замолчали. Каждый думал о своем. Я постоянно спрашивала себя: «Почему этот театр не вызывает одобрения?». Что-то с этими ребятами было не так, но я не могла понять, что именно. Если их руководитель-консерватор не хотел встречаться с прессой, это еще ни о чем не говорило. Да и дело было не в отношении этого театра к СМИ, а в другом. В чем-то, пока недоступном мне.

– Расскажешь, что нового вы покажете лондонскому зрителю? – задала я легкий вопрос. Разговор подходил к концу, а у меня в руках были всего лишь неясные обрывки чужой жизни. Хотелось заполучить хоть какой-то эксклюзив.

– Конечно.

Том окунулся в рассказ про спектакль, который месяц назад дебютировал на сцене в Польше. Актер снова затараторил, как моя подруга, а я лишь кивала головой и говорила «угу» всякий раз, когда чувствовала, что нужно подать знак, что я слушаю. Разговор затянулся еще минут на двадцать. Он был пропитан творчеством, глубокими мыслями и вдохновением. Том отбивался от каверзных вопросов, но на психологические и творческие отвечал с воодушевлением. Он делал интервью особенным и сильным. Он поднимал темы о жизни актера, трудностях, с которыми сталкивается день ото дня. Оказывается, классической зарплаты у актеров «GRIM’а» не было, и труппа кочевала из одного города в другой, живя на кассовые сборы. Фантастика. Я не поверила словам Тома, но промолчала, дожидаясь лучшего времени для денежного вопроса.

Потом Том начал рассказывать о коллегах. Я узнала каждого актера с флаера с новой, интересной стороны. У всех были прозвища.

Пока Харт рассказывал о труппе, я держала в руке флаер и вглядывалась в лица мужчин, понимая, что они пленят. Это были уже не просто фотографии незнакомых людей. Эти люди на картинке приобрели форму, голос. Они ожили.

Первый актер, который показался очень суровым на вид, таковым и был. Его звали Орсон Блэк, но все обращались к нему по прозвищу «Барон». Мужественный и сильный, по словам Тома, он был неприступным и холодным, как айсберг в океане. Барон был самым старшим актером труппы. Недавно ему исполнилось 45 лет. И его прозвище никак не связано с аристократией, заметил Харт.

Актера с рыжей шевелюрой звали Чарли Уилсон. 35 лет, получил прозвище «Ирландец» из-за места рождения. Он был противоположностью Барона. Веселый, озорной, комичный, светлый и приветливый.

– Ирландец – настроение всего театра, – засмеялся Том. – Без него мы бы все переругались.

Близнецов звали Отис и Деймон Фишеры. Отис был младшим.

– Казанова еще тот. Не может пропустить мимо себя ни одной юбки.

Отис одаривал всех девушек и женщин комплиментами, и поэтому имел много поклонниц. Деймон, – старший – в отличие от брата, оставался сдержанным и неприступным. Много лет назад он отдал сердце театру, и его больше ничего не заботило в жизни. Он не купался в женском внимании, и иногда пугал актеров грозным видом. Любил много читать и в свободное время ходил в кино.

– Мой лучший друг в труппе – это Дэвид Мосс, – сказал Том, а я посмотрела на длинноволосого парня, который напоминал модель. – Он старше меня на год. Мы вместе играем в спектакле «Косметика врага9». Он хороший парень, правда иногда раздражает.

– Чем?

– Да циник он еще тот. Ред нашел его в цирке. Он был помощником клоуна – своего отца. Собирал разную атрибутику с манежа. Дэвида никто не уважал, многие откровенно издевались, отец ничего не мог с этим поделать — сам был не первым человеком в том заведении. Детство сильно сказалось на характере Дэвида. Кстати, прозвище у него «Циркач».

– А какое у тебя прозвище? Или у тебя его нет?

– Есть. Бармен.

– Бармен?

– Да.

– А почему?

– Ред встретил меня, когда я работал в захолустном пабе в Уэльсе. Это были сложные времена. Я не хочу о них говорить.

Я молчала, не зная, что сказать. Как Том оказался в Уэльсе, когда рос в Шотландии?

– Ох, Сара, я бы поговорил с тобой еще, но мне уже пора, – Том нарушил тишину бодрым голосом. – Перед сном хочу прогнать текст завтрашней роли.

– Да, конечно, – я пробежалась взглядом по заметкам в ежедневнике и с облегчением вздохнула: я задала все вопросы, которые хотела. Пусть на многие не получила тех ответов, на которые рассчитывала, но, в целом, интервью получилось содержательным и глубоким. Вечные темы о работе, любви к искусству и трудностях бытия, которые мы обсудили с Томом, в статье должны были иметь выигрышный вид.

Мы попрощались, и я отключилась.

После интервью я жалела только об одном. Том был в Рединге. А я так хотела сходить на их спектакль, чтобы собственными глазами увидеть то, о чем рассказал актер. Хотелось посмотреть на Барона, Ирландца, Близнецов и Циркача. И на него – Бармена Тома Харта. Хотелось взглянуть на них, чтобы, в случае провальной игры, написать, что ничего особенного в «GRIM’е» нет. Просто кучка бесталанных и самовлюбленных мужчин.

Но у меня не было времени на поездку в Рединг. Работу в кофейне никто не отменял. Да и на написание интервью оставалось всего два дня.

12

– Сара, как у тебя дела? – спросил Джеймс.

Я откинулась на спинку стула и зажмурила глаза. Передо мной стоял включенный ноутбук – я делала последнюю вычитку интервью перед его отправкой в «Таймс». Голова гудела, на столе покоились чашки из-под кофе и ежедневник с новыми заметками.

– Все в порядке, – я устало зевнула и посмотрела в окно. На улице стояла туманная утренняя погода. Часы показывали всего десять утра, но казалось, не было больше семи.

– Ты куда-то пропала, два дня уже не звонила и не писала, – обиженно заметил Джеймс. Он хотел, чтобы я сообщала ему почти о каждом действии. Не разделяя этого желания, я спокойно работала.

– Прости, много работы. Сегодня уже 10 марта, нужно сдать интервью до полуночи. Хочу привести его в идеальный вид перед отправкой.

– Ты даже не сказала, как все прошло.

– Решила рассказать при встрече. Ты свободен завтра? У меня будет выходной. Могли бы сходить куда-нибудь.

– Учеба до четырех, потом свободен.

– Отлично, тогда до завтра.

– Пока.

Завершив вызов, я глубоко вдохнула, выдохнула и снова склонилась над ноутбуком, вычитывая текст.

«Моя мама была актрисой в театре Шотландии», – прочитала я и вдруг вспомнила, что хотела найти информацию о миссис Харт, чтобы посвятить ей в конце интервью небольшой абзац, некий постскриптум.

Но я не успела зайти в поисковик. Сотовый телефон снова завибрировал от входящего звонка и чуть не упал со стола. Взяв его в руки, я напряглась. На дисплее высветился номер мистера Дартла.

– Сара, ну и где вы? – холодно спросил управляющий после моего неуверенного «да?».

– Дома, – все также с опаской произнесла я, не понимая, почему он мне звонит. Еще ни разу не было такого, чтобы мистер Дартл нарушал мою домашнюю идиллию.

– Дома? А ничего, что вы уже час как должны быть на рабочем месте! Я пришел в кофейню, значит, а тут как на необитаемом острове – ни одной живой души! – тон голоса все повышался и повышался. Когда мистер Дартл произносил последние слова, от напряжения его голосовые связки дрогнули. Слово «души» он пропищал как большой, разгневанный комар. В этот момент я представила его лоснящееся и раскрасневшееся лицо. Стая мурашек пробежала от головы до кончиков пальцев ног.

Дрожащими руками я открыла календарик в ежедневнике, на котором отмечала все смены, и увидела, что 10 марта обведено в черный кружок. Я должна была выйти на работу с утра, но забыла об этом, отвлекаясь на интервью. Я была уверена, что в этот день моя смена с обеда.

– Простите, мистер Дартл! – взмолилась я, вскакивая со стула. – Сейчас буду!

– Жду, – сухо ответил босс и сбросил вызов.

«Только увольнения сейчас не хватало», – в панике думала я, натягивая джинсы, а следом, не разбирая, где рукава и горловина, черную водолазку.

Я вылетела из дома через пять минут после звонка. Хвостик на голове завязывала уже на ходу.

Пробегая мимо старых и мрачных домов Уайтчепл, я молилась всем, кому только можно, чтобы меня не лишили работы. Даже с моим опытом бариста я прекрасно понимала, что не смогу найти новое место по первому щелчку. В Лондоне была куча безработных. И я могла стать одной из них. Пособие10 в таких случаях не помощник. Оно было нещадно маленьким для моего возраста. Ни заплатить за квартиру, ни за транспорт. Так, поесть один раз в день.

От метро до работы я бежала, как атлет, мечтающий о золотой медали на олимпийских играх. И когда оказалась перед прозрачными дверьми, на которых висела табличка «технический перерыв», в боку сильно закололо.

Бен Дартл сидел в кофейне на высоком стуле перед стойкой бариста и время от времени поглядывал на часы – они висели на стене сбоку от кофемашины. Потом босс поднял голову и увидел меня, глазеющую на него через стекло. Взгляд его стал еще холоднее, чем был до этого. Я вдруг почувствовала касание льда под лопатками. Собравшись с духом, распахнула дверь и зашла в «обитель зла». В тот момент кофейня только ей и казалась.

– Объяснитесь, мисс Гринвуд.

Мужчина встал со стула и, сложив руки на груди, стал подходить ко мне. Каждый его шаг отзывался нестерпимой болью в боку. Душу охватила паника. Не поднимая взгляда на босса, я пялилась на его руки. Упитанные, с одним кольцом на указательном пальце. Мистер Дартл был одет в черные джинсы и молочную рубашку, которая ему совершенно не шла.

– Я перепутала время выхода.

– Может, вы и работу перепутали? Зачем вы здесь работаете? Мне не нужны люди, которые совсем не ценят свое место, мисс Гринвуд.

– Я ценю, – тихим голосом сказала я, все также глядя на руки управляющего кофейни. Они не подавали никаких признаков жизни. Два полена, перекинутые друг через друга.

– Не заметно.

Я прекрасно знала, чего ждал босс. Он хотел получить извинения, слезы и почести. Все это было так унизительно. Но страх оказался сильнее гордости. Сомкнув зубы, я тихо произнесла:

– Простите, мистер Дартл. Такого больше не повторится.

Руки босса медленно расцепились. Сначала они упали по ширине плеч, как будто мужчине невидимый офицер дал команду «смирно», а потом он же приказал ему сцепить их за спиной. Мистер Дартл выпятил живот и тяжело вздохнул, как судья, решающий – казнить подсудимого или помиловать.

– Хорошо, мисс Гринвуд, – сказал босс с превосходством. – Но я прощаю вас в последний раз. Еще один выговор, и фартук бариста оставите на столе.

Мистер Дартл ушел в комнату персонала, а я тихо выругалась, оскорбленная и униженная.

Всю смену я провела как на иголках – боялась, что мистер Дартл найдет к чему придраться. Радовало меня только одно: готовое интервью с Томом Хартом. С его слов я написала лонгрид11. На первый взгляд получилось неплохо. Текст осталось только еще раз перечитать и отправить в «Таймс». А сразу после этого я хотела купить билет в театр и лично убедиться в таланте, о котором написала на свой страх и риск. Я надеялась, что все это не вымысел и не лесть со стороны зарубежных СМИ, которые лопаются от радости, даже если к ним приезжают третьесортные иностранцы. Мой план «разгромить и не миловать» с треском провалился из-за сокращенных интернет-агентством сроков сдачи материала.

Вечером ко мне в гости пришла Джейн. Сидя на диване с кофе в одной руке и с ноутбуком на коленях, она читала интервью, не говоря ни слова. Я же стояла у окна и наблюдала за туманом, который пролегал между домами, обнимал их и прятал от людских глаз. Вдалеке сигналили машины, под окнами проехал полицейский патруль с мигалками. Прошли, смеясь, двое мужчин. Они глухо ступали по асфальту. Я чувствовала беспокойство. Словно делала не то, что должна была делать.

«Нужна ли мне эта работа в “Таймс”? Может, лучше выбрать редакцию поскромнее?», – подумала я, прикусив нижнюю губу.

Джейн сделала очередной глоток кофе. А потом снова затихла, не отрываясь от чтения ни на секунду. Я спиной чувствовала, что ей интересно. И я вроде радовалась этому, а вроде пугалась. На часах было девять вечера. Подругу освещал ночник. Я же стояла во мраке.

Прошло около десяти минут. Джейн отложила ноутбук и спокойно заговорила. Ее голос показался незнакомым, чужим.

– Это прекрасный лонгрид. Ты точно получишь работу в «Таймс». Уж поверь, они любят такие вещи.

– Ты думаешь? – я развернулась к Джейн.

– Да, – подтвердила подруга и встала с дивана. Она подошла к столу и опустила на него ноутбук, все еще держа другой рукой чашку с кофе. – Не могла оторваться от чтения. И еще в некоторых моментах мурашки побежали по телу. Но я даже не знаю, почему. С одной стороны – интервью обычное. Там нет ничего в стиле «ничего себе поворот событий!». Ты написала простой рассказ о человеке и театре, которому он служит. Но с другой – дышать больно, когда читаешь. Особенно понравился момент про наставника в творчестве. Твой актер прав. Любая профессия нуждается в наставнике, в маме. Мама и малыш… Странно, но я никогда об этом не задумывалась. Просто, если так посмотреть, малыш и сам вырастет, такая природа. Но станет ли он личностью без материнской помощи? Да, некоторые вещи к нему придут, но стержень. Где будет стержень?! Так и у актеров, художников, журналистов!

Джейн вдруг повысила голос, а после также резко замолчала.

– Кстати, а почему именно лонгрид, а не вопрос-ответ? – сразу после легкого «прозрения» спросила Джейн.

– Вопрос-ответ – это скучно. Мне захотелось передать атмосферу нашего разговора. Написать, какой у актера был голос, как он говорил – медленно, быстро, тихо или громко. Хотелось познакомить читателя с человеком, а не с роботом.

– Вот поэтому ты гениальная журналистка, – Джейн подошла к окну и встала рядом со мной. – Ты пишешь так, что тебе веришь. Я это заметила еще в универе. Но в этой статье ты превзошла себя.

– Скажешь тоже, – хмыкнула я и отошла от окна. Присев на диван, я посмотрела на Джейн. Она облокотилась о подоконник и задумчиво смотрела на меня.

– Нет, правда. Это первая статья, где ты никого не пыталась вывести на «чистую воду», а просто писала, рассказывала. Ну, знаешь, такой настоящий писатель. Раньше ты всегда находила черноту в темах. У тебя обязательно были виноватые.

– Да? Не замечала, – прошептала я и вспомнила, что и в интервью с актером тоже закидывала удочки. Я тоже хотела вывести театр, как выразилась Джейн, на «чистую воду». Банально не получилось. Том не раскололся.

– Так когда мы идем в «GRIM»? – следом спросила подруга.

Я пожала плечами:

– Ты ведь говорила, что из-за рабочего графика не знаешь, когда у тебя будет свободное время.

– И правда, – с грустью вздохнула Джейн и присела за стол. – Так, сегодня 10 марта. Сейчас посмотрим, когда у них ближайшее представление.

Джейн застучала по клавиатуре, потом нагнулась к столу и начала с интересом изучать сайт продажи билетов на культурные события.

– О, классно! – воскликнула подруга. – У них завтра вечером спектакль. Называется «Визиты к мистеру Грину». Два действующих лица, одно из которых — Том Харт. Пьеса по Джефу Барону про старика и молодого юношу. Парень сбил мужчину, и в суде его приговорили ухаживать за ним. На сайте написано, что спектакль поднимает нравственные вопросы, но не лишен юмора. Думаю, это должно быть интересно.

Джейн развернулась ко мне с улыбкой:

– Пойдем? Завтра в семь вечера.

– Я хотела с Джеймсом встретиться, – вспомнила я. – Он завтра как раз свободен во второй половине дня.

– И кто кого уговаривает? – прыснула Джейн. – Вот сама несколько дней назад предложила сходить в «GRIM», а теперь, заинтересовав, складываешь ласты.

Подруга снова развернулась к ноутбуку, а я задумалась, решая, что же делать. Вроде и с Джеймсом хотелось встретиться, а вроде и в театр сходить.

– Ладно, пошли в «GRIM», – сказала я. – С Джеймсом встречусь до спектакля.

13

Как и планировали, сразу после учебы Джеймса, мы встретились с ним на Ковент-Гарден, купили кофе и пошли гулять. В нашем распоряжении было полтора часа. Погода в этот день стояла пасмурная и неприветливая. С Темзы дул ветер, поэтому я то и дело закутывалась в бежевый шарф, который наспех повязала поверх плаща. На ногах были удобные черные кроссовки, на голове – излюбленная прическа «конский хвост».

Я оделась как обычно, уже представляя, как разразится гневом Джейн, увидев меня в джинсах и белой блузке. Вчера вечером, когда мы прощались с подругой в прихожей, она настоятельно попросила «надеть все самое лучшее». Но в юбке было холодно, а в платье – тем более.

«Главное – я не в клетчатой рубашке», – подумала я, выходя из дома.

Маленькая сумочка на длинной ручке дополняла образ. Я выглядела мило.

– Как прошло твое интервью? – спросил Джеймс, когда мы медленно шли по излюбленному Грин-парку. Ветер начал постепенно стихать, поэтому заходить в кафе, чтобы греться, не было необходимости. Я чувствовала себя хорошо, когда меня обдувал лондонский ветер. Он был невидимой защитой. От чего? Сама не знаю. Просто это первое, что приходило на ум, даже когда лицо обдавал колючий ветер. Защита. И точка.

– Могло быть и лучше, – я улыбнулась. – Актер не на все вопросы ответил так, как хотелось бы. Но текст вышел хорошим. Вчера его прочитала Джейн, а потом я написала письмо в «Таймс». Теперь остается ждать результатов. У тебя как дела?

– Готовлюсь к защите проекта, – серьезно произнес Джеймс. – Это новая компьютерная игра. Я тебе уже рассказывал про нее. Оказывается, скоро к нам приедут представители «Blizzard»12, будут отбирать лучшие проекты. Я хочу победить.

Я посмотрела на Джеймса с немой благодарностью. Мне безумно нравилось, когда он становился серьезным и начинал строить планы. Такой взрослый и деловой. В такие моменты я забывала, что он младше меня на два года. Если бы он еще пальто носил вместо подростковой оранжевой курточки, было бы еще лучше.

«Тебе нужно еще как минимум пару лет, чтобы вылезти из тела мальчишки», – подумала я.

– Ты молодец, – я улыбнулась и слегка толкнула Джеймса плечом. В ответ он толкнул меня, и мы засмеялись. Просто так. Как дети.

Мы шли по парку и смеялись. Я чувствовала себя самой счастливой девушкой на всей планете Земля. Как часто бывает так, что мы не замечаем счастье, которое рядом. И в тот вечер я остро почувствовала благодарность за все, чем обладала. Раньше я и вообразить не могла, что меня смогут полюбить. В школе часто называли выскочкой, в университете однокурсники порой обходили стороной, думая, что я разузнаю их тайны и напишу об этом, пользуясь постом главного редактора новостей (я заступила на эту должность на третьем курсе). Это было бы смешно, не будь так грустно. В вузе только близкие знакомые и друзья знали, что я простой человек, а не озлобленный охотник за информацией. Джеймс тоже входил в круг людей, которые доверяли мне. Как до наших отношений, так и во время них он был уверен: я ничего не напишу про его новые разработки, потому что в мире есть куда более важные вещи, чем попытки первокурсника создать новые компьютерные и мобильные игры.

Я чувствовала, что, наконец-то, жизнь начинает мне нравиться. Я написала хорошую статью, отправила ее в самую престижную редакцию Великобритании; со мной шел любимый человек, а через час была назначена встреча с подругой у лондонского камерного театра «GRIM». Такая жизнь была по вкусу. Тогда я еще не знала, что стою на перепутье двух дорог. И если одна дорога вела в беззаботную жизнь с парнем, то другая – в настоящий ад, который долго не укладывался в голове. И этот ад начинался у дверей театра. Здание с привидениями. Только через несколько недель я поняла истинный смысл этого выражения.

14

Мы встретились с Джейн без пятнадцати минут семь. Она стояла у дверей театра и переминалась с ноги на ногу, когда я увидела ее. От девушки-фотожурналиста, которая была готова залезть куда угодно ради хорошей картинки, ничего не осталось. Джейн перевоплотилась в настоящую леди – из-под ее черного легкого пальто выглядывала серебристая пушистая юбка, а прическа на голове так и кричала о том, что ее обладательница провела перед зеркалом не меньше часа, прежде чем завила волосы и уложила их на бок, заколов с одной стороны блестящими украшениями. Я давно не видела подругу такой эффектной.

– Никогда не научусь приходить вовремя, – пожаловалась Джейн вместо приветствия. – Стою тут уже десять минут, все ноги одеревенели. А ты что, в джинсах?

Джейн посмотрела на мои ноги так, словно вместо них увидела две тоненькие гусиные лапки.

– Я бы замерзла в юбке, – неловко улыбнулась я.

Джейн, театрально приподняв одну бровь, посмотрела на свою пышную юбку, которая выглядывала из-под пальто, давая понять, что красота требует жертв.

– Сара! Я не удивлена. Внутри-то хоть не свитер?

– Нет, блузка.

– Спасибо, Боже! – Джейн поднесла руки к небу, а потом перевела взгляд на меня. – Ладно, давай уже зайдем. Иначе завтра я проведу день в постели с температурой, а не на футбольном матче. Знаешь, за такие мероприятия наша редакция платит по двойному тарифу. Удачно поймал кадр – все, считай, словил куш.

Как только мы с Джейн зашли в театр, в нос ударил запах корицы, кофе и вспененного молока. Я удивилась: показалось, что зашла в собственную кофейню. Кофе? В театре? Но как мы потом узнали, «GRIM» располагался на втором этаже, а первый этаж арендатор здания отвел под кофейню для гостей, чтобы те могли выпить перед спектаклем что-нибудь согревающее и безалкогольное.

– Добро пожаловать! – на входе нас встретил высокий парень. В классическом костюме, с зализанными волосами цвета блонд, приклеенными усами, закрученными вверх, и подносом, на которые складывал половинки билетов с надписью «контроль», он напоминал дворецкого у состоятельных хозяев. Мысленно я так и стала называть его — «Дворецкий».

– Второй ряд, шестое и пятое место, – улыбнулся дворецкий. – Приятного просмотра, дамы.

Он поклонился нам с Джейн и пропустил в помещение, которое больше напоминало дворец викторианской эпохи, а не театральный буфет. Столы из красного дерева, стеллажи с книгами, маленькие и прозрачные кофейные чашечки из тонкого стекла с такими же, почти неосязаемыми, блюдцами. И пусть театральный буфет больше напоминал эпоху Королевы Виктории, на стенах почетно висели портреты великих драматургов Возрождения – Кристофера Марло13 и его последователя: великого и неподражаемого Уильяма Шекспира.

В буфете было не так много народу — около пяти девушек. Одни непринужденно разговаривали, сидя за столиками, другие прогуливались между стеллажами с книгами, касались переплетов, вдыхали аромат кофе и книг.

«Как давно я мечтала узнать, какое ты внутри, – мысленно я обратилась к зданию, прокручивая в воспоминаниях все пять лет, что проходила мимо него по пути на работу. – И вот, ты превзошел все мои фантазии».

– Только сознание не потеряй, – сказала Джейн, заметив, как жадно я рассматриваю театральный буфет.

– Это восхитительно, – просипела я, сжимая в руке билет.

– Согласна, впечатляет. Особенно вон та кофемашина золотистого цвета. Напоминает робота, но ее явно изобрели в прошлом веке.

– Это первая кофеварка, – сказала я, улыбнувшись. Видеть ее вживую было несказанным удовольствием. – В 1901 году Луиджи Беццера запатентовал новый способ приготовления эспрессо. Он подарил миру «Tipo Gigante» – огромную паровую кофемашину, а перед нами ее современный аналог, но сделанный в духе начала 20 века. Шикарная вещь.

– И все-то ты знаешь, – заметила Джейн.

– Профессия бариста обязывает.

Еще раз окинув взглядом буфет, мы спустились вниз, на цокольный этаж, который служил гардеробом для гостей театра.

– Кстати, такое ощущение, что я где-то раньше видела парня на входе, – задумчиво сказала я, снимая с себя шарф и плащ. – Только не помню, где именно.

– Это не Том?

– Нет, точно не он. Знаешь, Том не особо привлекательный, а этот был довольно симпатичным.

– Я тоже заметила, – Джейн засмеялась и протянула гардеробщику пальто. Им оказался точно такой же юноша, как и на входе. Только ему, в отличие от первого, нельзя было дать и семнадцати. Совсем юный.

Когда мы получили номерки, я по привычке решила посмотреть, какая цифра досталась моей одежде. Пятьдесят пять.

И тут мне показалось, что в помещении отключили вентиляцию. К горлу подступил комок, уши заложило как при контузии, а руки начала бить мелкая дрожь. С номерка на меня смотрели две театральные маски, объятые огнем. И этот огонь был живым. Он обнял мои пальцы и опалил их жаром, как если бы я сунула руку в разведенный камин. С каждой секундой становилось все хуже. Когда почувствовала, что теряю равновесие, тут же убрала номерок в маленькую сумочку. Как только железяка оказалась внутри, мне стало легче дышать, вокруг снова появились звуки, ноги окрепли. И только ком, стоявший поперек горла, не давал забыть о минутном помешательстве моего организма.

Когда я пришла в себя, с любопытством посмотрела на Джейн. Подруга беззаботно поправляла прическу у зеркала. Ее явно не обжег номерок.

– Я вспомнила дворецкого, который встречал нас у дверей! – задумчиво произнесла я, когда мы с Джейн поднимались на второй этаж по винтовой лестнице (не самой удобной для театров). Уже прозвенел первый звонок. До начала спектакля оставалось всего пять минут.

– Да? И кто он?

– Это один из близнецов-актеров, – улыбнулась я, радуясь, что наконец вспомнила, где могла видеть лицо дворецкого. На флаере, конечно. – Он был такой приветливый. Наверное, это младший близнец, Отис. Он так хорошо загримировался, его и не узнать.

– Такая работа, – буднично сказала Джейн. Одной рукой она придерживала подол юбки, другой – хлипкие перила винтовой лестницы.

Мы поднялись на второй этаж и оказались в большом и просторном холле, забитом девочками, девушками и женщинами. Среди них не было ни одного мужчины.

– А Том не соврал, – заметила я, когда мы с Джейн встали около рояля в углу холла. – Театр популярен только у женщин.

Второй этаж театрального здания оказался таким же мистически-прекрасным, как и первый. В черно-красных тонах, с необычными картинами на стенах. Только, вместо Марло и Шекспира, здесь висели иные произведения искусства. Я натыкалась то на зловещие улыбки, то на огонь, который, казалось, готовился выпрыгнуть из заточения рам, чтобы поглотить гостей.

Холл оказался просторным, с двумя дверьми, которые смотрели друга на друга – одна вела в зрительный зал, другая в служебный коридор с гримерками. Между ними, на большом расстоянии от стен, стоял диван из черной кожи, на котором в тот момент сидели три девочки, не отрывая взгляда от телефонов. Я подняла взгляд на потолок и увидела большую викторианскую люстру.

Я разглядывала каждую деталь интерьера с особым восторгом, снова и снова вспоминая, как еще несколько недель назад проходила мимо этого здания и с любопытством заглядывала в окна. Я пыталась вообразить себе, как все выглядит внутри. Представляла, что все тут современно и ново. Но ни одна моя фантазия не оправдалась. Коричневый паркет, черные стены, многочисленные картины и люстра. С виду мрачное здание было совершенно иным изнутри. Присутствовал дух прошлых веков. Он был заперт в рояле, стенах, люстре и даже в необычных картинах, на которые я старалась не смотреть, чтобы не портить себе настроение. Другие зрители, кажется, делали то же самое: обходили стороной художественные изыски, но глубоко внутри восхищались ими.

Через минуту на второй этаж поднялся еще один «дворецкий». Тоже высокий, но с длинными волосами, собранными в хвост на затылке.

«Циркач», – вспомнила я прозвище лучшего друга Тома Дэвида Мосса.

Поклонившись зрительницам, он распахнул двери в зал и пригласил всех войти. Когда я проходила мимо Циркача, наши взгляды на секунду встретились, и парень улыбнулся. В этот момент мне показалось, что меня коснулось пуховое перо. Я не заметила никакой циничности в этих искренних карих глазах. Друг Тома производил впечатление мягкого и доброго человека, и я не понимала, почему Харт назвал его чуть ли не каменной глыбой.

«Неужели соврал?» – в замешательстве подумала я.

– Такое чувство, что мы на приеме у Королевы, – засмеялась Джейн, когда мы сели на свои места на втором ряду. – Необычно тут у них. Но мне нравится.

– Мне тоже, – оглядываясь по сторонам, тихо произнесла я больше самой себе, чем подруге.

Вокруг нас суетились другие зрительницы в поисках мест. Одни из них громко переговаривались, другие тихо хихикали. Девочки, которые занимали диван в холле, сели перед нами и начали общаться друг с другом, забыв о телефонах. Кажется, они обсуждали очередную восходящую звезду киноиндустрии.

– Я никогда не была в таком маленьком театре. Здесь так необычно, – задумчиво произнесла я.

В театре оказалось всего десять рядов по десять мест в каждом. Впереди – красный занавес, по бокам – черно-красные стены, напоминающие горящие угольки. Мы сидели в коробке, но я не чувствовала никакого дискомфорта.

– Бывший водил меня в камерный театр, – вспомнила Джейн. – Но это было года три назад. Я даже не помню, понравилось ли мне. Но необычно, да. С этим соглашусь.

Когда все зрители расселись, к нам вышел Циркач и произнес:

– Дамы и… дамы, просим вас выключить сотовые телефоны, – любезно сказал он, улыбаясь глазами. – И добро пожаловать в театр «GRIM»! В самый необычный современный театр! Обещаем, после этого спектакля вы уже не вернетесь к привычной жизни. Только тс-с-с, об этом я вам не говорил.

Молодой человек мягко улыбнулся, и все зааплодировали ему, предвкушая удивительное зрелище, на которое они потратили кровно заработанные деньги. Когда и я приготовилась наградить театр хлопками, взгляд дворецкого вдруг изменился, а его улыбка превратилась в волчий оскал. Пропала доброта, а вместе с ней легкость, которая окутала тело, когда я впервые взглянула на юношу у входа в зрительный зал. Может быть, я нафантазировала это, но, произнося последнее предложение, Циркач остановил на мне злобный взгляд. Уже не пуховое перо, а кувалда, готовая пробить череп насквозь. Его глаза больше не улыбались. В них плескался необъяснимый азарт. Словно он видел добычу и представлял, как разделывается с ней у всех на глазах.

Опешив, я моргнула. В эту секунду Циркач снова стал приятным молодым юношей-дворецким. Он тепло улыбался зрителям.

«Ну и фантазерка же я, – пролетела мысль в моей голове. – Привидится же такое».

В этот момент в зале выключили свет. Красный занавес разъехался. На сцене в кресле-качалке сидел старичок и курил трубку, как ни в чем не бывало. На его коленях лежала газета, а рядом на кофейном столике горела ночная лампа.

Представление началось.

Когда на сцену вышел Том, я с жадностью начала рассматривать его. В спектакле Харт играл молодого юношу, которому предстояло ухаживать за стариком. Высокий, с зализанными волосами, в круглых очках и в классическом костюме, Том выглядел необычно. Он играл бизнесмена, которому в жизни улыбалась удача чуть ли не из каждой подворотни и паба. Веселый, интересный парень. Даже без намека на тщеславие и недовольство жизнью. Персонаж Тома, несмотря на свое высокое положение, был рад помогать старику, и только грустил, когда тот раз за разом повторял, что помощь ему не нужна – из-за старости он даже забыл, что его на днях сбила машина. Трагикомедия в чистом виде.

Я почти не смотрела на старика. Мне было неинтересно, кто его играл – Барон, Ирландец или Деймон, второй близнец и брат Отиса. Вместо этого я рассматривала Тома, как картину в галерее, находя в его образе новые, незнакомые детали. Том очень сильно отличался от придуманного мною образа.

Том, который говорил со мной по телефону, и Том, которого я видела на сцене в роли, были два непохожих друг на друга человека. Если бы не было известно, что молодого бизнесмена играл Харт, я ни за что бы его не узнала. У него даже голос изменился, а не только внешность. Томный, глубокий, завораживающий, он касался открытых участков тела и вызывал стаю мурашек.

Том был высокий, среднего телосложения, и ему невероятно шел классический костюм. Актер выглядел статно. И все же я не увидела в его лице привлекательности, которая бы заставила мое сердце дрогнуть. Никакого намека на красоту. Совсем. Обычный британец, каких на улице сотни. Хотя девушка, которая сидела рядом со мной, явно думала иначе. Она постоянно вздыхала, когда Том смотрел в зал. Она была без ума от него. Подавив смешок (всегда весело наблюдать за влюбленными дурочками), я продолжила наслаждаться спектаклем. Актеры играли блестяще.

Постановка тоже заставила меня о многом задуматься. В ней было все: веселые, спокойные и даже драматичные сцены. Не обошлось и без напряженных моментов и философских высказываний, выстреленных в зал, как пули. Иногда я ловила себя на мысли, что не дышу.

Том не играл. Он жил ролью. Даже мысли парня принадлежали его герою. Только тогда я поняла, что имел в виду актер во время интервью, когда говорил про перевоплощения. Передо мной стоял не Том Харт, – молодой юноша-балабол – а солидный молодой бизнесмен.

«Мы не играем штампами, – вспомнила я слова Тома. – Ну, знаешь, схватиться за голову в порыве отчаяния или упасть на колени, проклиная весь мир. Мы показываем эмоции иначе. Выражение лица, вдох, поворот головы… взгляд! Можно выразить состояние героя по-своему. Вдохнуть в персонажа жизнь, а не показать очередную копию, каких на сценах миллионы. Многие актеры, играя по Чехову, выходят из тела во время спектакля и как бы смотрят на своих персонажей со стороны. А это всегда рождает новые, не конвейерные эмоции. Вот такой он – настоящий театр».

А следом я вспомнила другие слова Тома. Во время интервью он случайно сказал о внутреннем состоянии во время игры. Я не добавила это в лонгрид для «Таймс», но запомнила: «Это чувство испытывают двое по уши влюбленных друг в друга людей, когда остаются наедине в темной комнате, в которой единственная мебель – это кровать. Ощущение полета, радости, азарта».

Руки слегка вспотели, по спине пробежал холодок. На долю секунды мне стало некомфортно смотреть на Тома во время спектакля. А потом я снова оказалась во владении актерской игры и обо всем позабыла.

«Том, сам того не подозревая, подарил мне новый мир», – думала я, пропадая в спектакле.

А в конце пьесы, когда старик остался в щемящем душу одиночестве после всех препираний и разговоров с молодым бизнесменом (тот выплатил свой долг перед стариком и перестал к нему приезжать), во мне что-то сломалось. На глаза навернулись слезы от осознания, что старики мало кому нужны. Все забывают, что и люди преклонного возраста были молодыми и энергичными. Вот и судьба мистера Грина – смерть в одиночестве под размеренное тиканье настенных часов.

В зале послышались всхлипы. Даже я, не заметив этого, пустила горькую слезу, которая стала решающей в этот вечер. Актеры коснулись моего сердца, пробрались под мою кожу. Я влюбилась. Я так сильно влюбилась, что вдруг поняла: «Мне больно дышать». Грудь сдавливало в тиски при каждом вздохе. Театр превзошел все мои ожидания.

И когда артисты вышли на поклон, я грустно улыбнулась, вытирая слезы. Свет в зале резко вспыхнул. Девушки поднялись с мест, и мы с Джейн тоже. Боковым зрением я посмотрела на подругу: она громко аплодировала, а на ее щеке блестела дорожка от слез.

Актеры кланялись, а потом смотрели на девушек влюбленными глазами. Они одаривали улыбками каждую зрительницу. И вдруг взгляд Тома задержался на мне. Буквально на две секунды, но этого хватило, чтобы почувствовать внутри легкую панику. Но я не придала ей значения и продолжила аплодировать.

Кажется, я аплодировала громче всех. А когда занавес скрыл сцену от зрителей и я стала спускаться со второго ряда, у меня тряслись колени, и единственное, что мне хотелось сделать – обнять Тома и сказать ему: «Спасибо за труд». Постановка, в которой он играл, перевернула меня с ног на голову и обратно. После этой встряски я стала другим человеком. Это сродни мистическому перерождению души. Из театра выходила другая «Я». Всего за два с половиной часа я стала иной.

15

– Я в восторге! – воскликнула Джейн, когда мы вышли из здания театра. Погода на улице ухудшилась, но, казалось, мою подругу это мало заботило. Не обращая внимания на холодный ветер, она восторгалась спектаклем. Я шла рядом и поддерживала ее в этом. Представление, казалось, изменило нас обеих.

Мы попрощались в метро, и каждый сел на свою ветку. И пока я ехала домой, душу не покидало чувство благодарности. Хотелось говорить «спасибо» всему миру. Или хотя бы Тому.

Достав из кармана плаща сотовый телефон, я зашла на страничку актера в фейсбуке и написала ему короткое сообщение о том, что была в театре. Он ответил спустя пару секунд, будто бы ждал, когда же я напишу ему. Но он не сказал ни слова о том, что видел меня в зале. Может, не узнал. Все-таки фотографии людей в интернете – это не всегда правда. Скорее, копия. Иногда удачная, иногда нет.

Так получилось, что мы с Томом переписывались до глубокой ночи. Обсуждали театр, искусство; он немного рассказал о своей любви к «GRIM’у». Я спросила, кто играл старика. Оказалось, это был Ирландец. Что ж, я его не узнала. А уснула я в третьем часу ночи. И почти сразу же мне приснился сон, в котором мой родной дом в Бирмингеме объял огонь. Мама и папа в это время были на работе. В квартире сидела только я. Когда пожар проник в мою комнату, я писала статью для «Таймс» в болезненном и неадекватном состоянии – неухоженные волосы свисали с головы толстыми патлами, под глазами пролегли синяки, а руки била мелкая дрожь. Я отдаленно напоминала девушку, что сидела в театре на спектакле «Визит к мистеру Грину» и влюбленно ловила каждый взгляд Тома, брошенный в зрительный зал. Вот только, в отличие от нее, я была неухоженной, больной. Я из своего сновидения была влюбленной полоумной дурочкой, которая, как я почему-то подумала, когда проснулась, уже работала в «Таймс».

Через месяц после этого безумного сна меня пригласили в редакцию на собеседование.