Читать книгу Сесиль. Стина (сборник) - Теодор Фонтане - Страница 7

Далеко внизу, на станции Тале, вокзальные часы пробили пять, когда супруги Сент-Арно и Гордон, подошли к выступу на скале, где стоял отель «У Конского копыта», и заметили, что многие гости, с которыми они виделись за табльдотом, также пришли сюда выпить кофе и полюбоваться прекрасным пейзажем. Они расположились парами или группами под заросшим молинией навесом, откуда виднелись совсем близкие очертания живописной Чертовой стены, а дальше, за ними, высились остроконечные башни Кведлинбурга и Хальберштадта. Серо-коричневые господа тоже были здесь, а за соседним с ними столом восседали отставной пастор и длинноволосый коротышка. Все, кто уместился под навесом и частично перед ним, находились в отличном, бодром настроении, а лучше всего чувствовали себя оба берлинца, обеденная веселость коих под влиянием коньяка, поданного к кофе, скорее усилилась, чем поутихла.

– А вот и они, – заметил старший, указывая на супругов Сент-Арно и шагавшего сразу за ними Гордона. – Ты глянь, уж и шаль за ней носит. Он времени не теряет. Кто смел, тот и съел. Интересно только, что старикан…

Он бы и дальше продолжал в том же тоне, но оборвал себя на полуслове, потому что те, кого касались его замечания, заняли место в непосредственной близости, а именно за столом прямо у обрыва, рядом с телескопом для любознательной публики. За этим столом уже сидела одна юная, хоть и не слишком юная, дама, занятая пейзажными зарисовками, что побудило полковника придвинуть свой стул и заметить:

– Простите, если мы вам помешали, сударыня. Но все столы заняты, а ваш имеет еще и то преимущество, что отсюда открывается самый очаровательный вид.

– Вид прелестный, – буркнула дама, страшно смущаясь и пряча в папку листок с этюдом. – Я предпочитаю это место любому другому, даже самому Конскому копыту. Там сплошной котел, там замкнутость и теснота, а здесь широкий обзор. А такие просторы раскрывают душу, в сущности, для меня нет ничего прекраснее в природе и в искусстве.

Полковник, которому явно импонировала искренность и непосредственность молодой дамы, поспешил представиться и представить своих спутников, а затем продолжал:

– Надеюсь, мы не слишком стесним вас, сударыня. Вы спрятали эскиз в папку…

– Только потому, что он был закончен, а не для того, чтобы скрыть его от вас. Я не одобряю жеманства в искусстве, в большинстве случаев это просто высокомерие. Искусство должно радовать людей, появляться там, где его ждут, а не прятаться со страху или, того хуже, из-за гордыни в свою раковину, подобно улитке. Самое ужасное – это пианисты-виртуозы, которые играют по двенадцать часов подряд там, где их не желают слышать, и не играют, когда вам хочется послушать их игру. Просьбу сыграть вальс они воспринимают как смертельную обиду, а ведь вальс – это прелесть и стоит того, чтобы исполнить просьбу. Ведь он на целый час делает счастливыми дюжину людей.

Кельнер, подошедший к столу, чтобы принять заказы, прервал беседу на несколько минут. Затем разговор продолжился и очень скоро привел к просмотру папки, где скопилось множество самых различных набросков. Сесиль пришла в восторг. Она пожаловалась на свою страшную бесталанность, от которой страдала всю жизнь, и задала несколько вопросов. Они были бы очаровательны, если бы наряду с поразительной осведомленностью в некоторых частностях, не выдавали еще более поразительное общее невежество. Но сама она, казалось, не придавала этому никакого значения и не замечала, как нервно подергиваются губы ее мужа, когда она задает тот или иной вопрос.

Гордон, будучи хорошим рисовальщиком и имея наметанный глаз, особенно в том, что касается ландшафтов, не во всем согласился с дамой, хотя смягчил свое несогласие вежливыми извинениями.

– О, только не это, – сказала молодая дама. – Только не извиняйтесь. Нет ничего ужаснее, чем пустая похвала. Благожелательный упрек знатока – лучшее, что может услышать художник. А как вам вот это?

И она протянула ему рисунок, где был изображен луг с поилкой для скота и коровами у поилки.

– Это хорошо, – сказал Гордон.

А Сесиль, постоянно искавшая аналогии, сказала, что луг – в точности такой, мимо которого они недавно проходили.

Но молодая художница пропустила ее замечание мимо ушей и пододвинула Гордону другой лист.

– А здесь вы увидите, что я умею и чего не умею. Если хотите знать, то я, в сущности, анималистка, – сказала она, все более оживляясь.

– Ах, какая прелесть, – сказала Сесиль.

– Да нет же, мадам, по крайней мере, не всегда такая прелесть, как вы, вероятно, предположили по доброте своей. Дама должна рисовать цветы, а не животных. Этого требует свет, обычаи, приличия. Анималистка чуть ли не нарушает благопристойность. Это дело щекотливое. Поверьте, рисовать животных, профессионально или по склонности, – это судьба. И если уж кого постигла такая участь, того мало заботят насмешки. В довершение всего, меня зовут Роза, что в моем случае – просто беда, не больше и не меньше.

– Почему? – спросила Сесиль.

– Потому что из-за имени черная зависть моих коллег противопоставляет меня моей знаменитой тезке. Они называют меня Роза Малёр.

Сесиль не поняла, в чем соль ехидной шутки. Зато Гордон развеселился и сказал:

– Очаровательно. Но неужели вас хоть на минуту серьезно огорчило это прозвище? Не могу себе представить.

– Оно и не огорчило, – рассмеялась теперь и барышня, которая, в сущности, гордилась своим прозвищем. – Можно пережить. И вообще, портить игру – не в моем характере.

В этот момент подошел кельнер с дребезжащим подносом и начал раскладывать салфетки и сервировать стол. Разговор прервался, но зато стало слышно почти каждое слово, которое произносилось под навесом, а точнее, за соседним столиком.

– По этому пункту, – говорил длинноволосый, чья ботанизирка висела на крюке под навесом, напоминая охотничий трофей, – по этому пункту, мой почтеннейший господин пастор, я должен вам решительно возразить. Ошибочно сводить всю нашу историю к Гогенцоллернам. Гогенцоллерны лишь продолжили дело, начатое Асканиями, полузабытыми, но заслуживающими благодарной памяти потомков. Между прочим, поверхностное преподавание истории более всего повинно в нынешнем нигилизме, отрицающем всякий пиетет и любовь к отечеству. Когда речь заходит об Асканиях, фигурируют, как правило, всего два имени: Альбрехт Медведь и Вальдемар Великий[22]. А если вы, сударь, немного склонны к приукрашиванию (ненавижу приукрашивание в науке), то, вероятно, вспомните Оттона Со Стрелой[23], красавицу Хейльвиг и сокровище в Ангермюнде[24]. Ну, да бог с ними, это вещи элементарные, так сказать, азы. На самом деле, Аскании, все вместе и каждый в отдельности, имели большое значение, несмотря на свои прозвища и эпитеты, признаю, несколько странные, насмешливые и порой анекдотичные. Говорю же, я вполне это признаю. Но, с другой стороны, соблаговолите ответить мне, милостивый государь, к чему мы придем, если станем пренебрегать людьми из-за их имен? Разве Клопшток[25] – подходящее имя для поэта? Разве можно предположить, что Грипенкерль[26] – драматург, а Бенгель[27] – известный богослов? Или, например, Леддерхозе[28]? Пора освобождаться от таких глупостей.

Судя по энергичному движению его губ, отставной священник старательно платил автору исторического эссе той же монетой. Но поскольку его отставка по требованию прихода (вообще-то почтительного) произошла десять лет назад, а именно «из-за шамканья», то разобрать то, что он говорил, было никак невозможно. Тем разборчивее звучали речи, произносимые в тот же момент за соседним берлинским столиком.

– Погляди, – говорил старший. – Видишь вон те две башни? Ближняя, должно быть, Кведлинбургская, ясное дело, к гадалке не ходи. А вот та, что за ней? Держится на заднем плане, словно вышла в отставку. Хальберштадская, что ли? А давай мы с тобой пододвинем ее поближе.

– Давай. А как?

– А перспективой. Видишь вон там театральный бинокль?

– В самом деле. Да еще на штативе. Пошли.

Продолжая беседовать в таком духе, они встали и направились к телескопу.

– Берлинцы, – прошептала Роза на ухо Гордону и отодвинулась в сторону.

Но она немногого добилась отступлением, потому что теперь голоса обоих приятелей, попеременно заглядывавших в телескоп, обрели такую пронзительность, что ни единое слово из их беседы не пропадало втуне.

– Ну, где там твой Хальберштадт? Ты его видишь?

– Видеть вижу. И он все ближе. Только очень уж шатается.

– Как бы не так. Это ты шатаешься.

– Пока еще нет.

– Но скоро.

И с этими словами они отошли от телескопа под навес, где теперь собирались совершить дальнейший марш-бросок на скалу Конское копыто.

– Слава Богу, – сказала Роза, когда они ушли. – Я всегда так боюсь.

– Почему?

– Потому что мои дорогие земляки – странный народ.

– Да, странный, – рассмеялся Гордон. – Но не скверный. Если только они не вовсе переменились за последние десять лет.

Они продолжали болтать, перелистывая эскизы в папке, хотя и с различной степенью заинтересованности. Полковник, не особенно вглядываясь, ограничивался немногими, принятыми в таких случаях, восхищенными восклицаниями, в то время как Сесиль, хоть и поглядывала иногда на рисунки, преимущественно играла с роскошным ньюфаундлендом, сопровождавшим красавицу от отеля «Десять фунтов». Теперь пес, доверчиво положив голову ей на колени, с невозмутимым и почти умильным видом ожидал кусочков сахара, которые она бросала ему со стола. Только Гордон рассматривал рисунки внимательно и делал замечания, осторожно балансируя между серьезностью и шуткой. При виде листа, на котором был изображен могильный холм из множества полевых камней, он сказал:

– Некоторые камни похожи на мертвые головы. Простите, это задумано или вышло случайно? В самом деле непонятно, то ли это курган, то ли груда черепов?

Роза рассмеялась:

– Вы видели картины Верещагина?

– Разумеется. Но только эскизы к ним.

– В Париже?

– Нет, в Самарканде. А потом еще в Плевне.

– Вы шутите. Ну, Плевна могла быть, тут я вам верю. Но Самарканд! Бросьте, ведь это, в сущности, просто сказка.

– Или жуткая действительность, – возразил Гордон. – Помните двери самаркандской мечети?[29]

– Конечно. Жемчужина.

– Согласен. А стражей у дверей, со стрелами и луком помните? Они там, перед этими знаменитыми дверьми храма, предаются странному воинственному занятию, не то войне, не то охоте. Ах, сударыня, поверьте мне, очарование такого рода экзотики весьма сомнительно, и я решительно предпочитаю ей Берлин, где можно вечером послушать «Лоэнгрина»[30], а затем поужинать у Хиллера[31]. «Лоэнгрин» – фантастичнее, а «Хиллер» – аппетитнее. Отечество много значит. И всегда будет значить.

Полковник согласно кивнул, но художница сдалась не сразу, во всяком случае, кое в чем она продолжала настаивать на своем:

– Может быть. Но экзотика тоже остается, есть великолепный животный мир: степной волк, степной коршун.

– Вообще-то вы можете познакомиться с этими милыми божьими тварями в Берлинском зоологическом саду, оно и безопасней. И рисовать их там удобнее, чем в местах обитания. Честно говоря, за три года я не видел в степи ни одного степного коршуна, и уж точно ни одного, кто так хорошо смотрелся бы, как вон тот. Хотя это и не коршун. Взгляните, сударыня, вон там, между скалами.

И он указал на ястреба, парившего над пропастью высоко в воздухе.

Роза проследила за полетом птицы.

– Он явно летит на Лысую гору, – заметила она.

– Конечно, – сказала Сесиль, радуясь от души, что наконец-то прозвучало слово, которое отвлечет ее от смертельно скучной папки и заумных рассуждений об искусстве и географии.

– Снова Лысая гора! Сегодня я слышу о ней в третий раз.

– И это знак, что пора ее посетить, сударыни. В самом деле, рано или поздно мы ее увидим, коль скоро мы находимся в Гарце. Ибо во всех местах, куда приезжаешь, следует знакомиться с достопримечательностями. В Самарканде (он отвесил поклон в сторону Розы) – с дверями мечети и стражами, в пустыне – с королем пустыни, а в Гарце – с ведьмами. В сущности, ведьмы – местный продукт и растут в здешних горах повсюду, как пурпурная наперстянка. Их встречаешь на каждом шагу, а когда думаешь, что видел всех, все только и начинается. Под конец остается Брокен[32], самое название коего скрывает чертовщину. Он и есть настоящая Лысая гора. Ведьмы там – у себя дома, это первобытная среда их обитания. Серьезно, здешний ландшафт так перенасыщен этой субстанцией, что в конце концов начинает приобретать над нами реальную власть. Что касается лично меня, то признаюсь: когда я недавно в лунную ночь проходил по долине Боде, мне за каждым кустом, за каждым стволом ольхи мерещилась ведьма.

– Хорошенькая или уродина? – спросила Роза. – Будьте осторожны, господин фон Гордон. Неспроста вам ведьмы померещились. Это ваши внутренние голоса.

– Ох, не пугайте. И не забывайте, милостивая государыня, что где зло, там и спасение. Хоть в этом краю отовсюду грозят опасности, но и средств спасения здесь, слава Богу, больше, чем где бы то ни было. И добродетель всегда торжествует, а зло всегда бывает посрамлено. Вы, наверное, слыхали о Девичьем утесе[33]? Но к чему уноситься в дальнюю даль? Как раз здесь, совсем близко от нас, имеется такое пристанище, такое спасительное убежище. Вон там (и он обернулся назад) – скала Конское копыто. История названия, вероятно, для вас не секрет. Одна добродетельная принцесса ехала верхом, ее преследовал некий рыцарь, тоже ехавший верхом, но недобродетельный. Принцесса, подгоняемая смертельным страхом, перелетает через Боде, и там, где ее конь счастливо выносит ее на берег и топает копытом, у нас теперь имеется Конское копыто. На этом примере вы видите, насколько я был прав, утверждая: где зло, там и спасение.

– Меня ваш пример не убедил, – рассмеялась Роза. – Во всяком случае, не настолько, как вы полагаете. Ведь различие как раз в том, кто кого преследует: опасный рыцарь – красавицу-принцессу, или напротив – роковая красавица-принцесса…

– Что хорошо одному, хорошо и другому.

– О, вовсе нет, господин фон Гордон. Девушке, попавшей в беду, принцессе или нет, всегда придут на помощь, тут и небо творит свои чудеса, вмешивается высшая сила и переносит коня через реку, как будто он крылатый. Но когда роковая красавица-принцесса, или даже всего лишь роковая красавица-ведьма (что иногда совпадает), преследует рыцаря или кавалера, тут небо бездействует, разве что крикнет: спасайся, мол, сам. И это правильно. Ведь кавалеристы – сильный пол, вот пусть и помогают себе сами.

Сент-Арно зааплодировал художнице, и даже Сесиль, которая в начале словесной дуэли не могла подавить легкого недомогания, осознала безобидную ненамеренность этой маленькой пикировки и безудержно развеселилась. Даже кисловатый кофе с безобразной молочной пенкой, именуемой по всему Гарцу сливками, не испортил ей хорошего настроения и разве что побудил ее, во избежание возможной тошноты, попросить содовой воды, что, разумеется, отнюдь не достигло цели, так как вода оказалась солоноватой.

– Если принцесса Конского копыта, – сказал полковник, – хотела восстановить свои силы после скачки, ей, надеюсь, удалось это лучше, чем нам. Однако же (и с этими словами он поклонился Розе) у нас есть перед нею одно преимущество – приятное знакомство, которое мы имели честь завязать.

– И которое, надеюсь, продолжится, – дружелюбно добавила Сесиль. – Можно ли надеяться, что мы завтра встретим вас за табльдотом?

– Завтра я намеревалась перебраться в Кведлинбург, сударыня, не хотелось бы нарушать свои планы. Но я была бы счастлива, присоединиться к вам сегодня пополудни и потом позже, может быть, на обратном пути.

Обратный путь был вскоре намечен, а именно по так называемому Желобу, откуда открывался вид на собственно скалу Конское копыто, то есть главную местную достопримечательность.

– Как твои нервы, выдержат? – спросил полковник. – Или лучше взять носилки? Дорога на Конское копыто еще ничего. Но дальше – с горки вниз. Там довольно крутой спуск, большая нагрузка для крестца и спины или, выражаясь по-научному, для вертебральной оси.

Бледное лицо красавицы залила краска смущения. Гордон ясно видел, что столь подробное обсуждение ее телесной слабости было для нее мучительным. Она не понимала, что нашло на Сент-Арно, ведь обычно он был очень деликатен.

– Только не носилки, Пьер, – сказала она, превозмогая себя. – Это для умирающих. А я, слава Богу, поправилась, и с каждым часом чувствую себя лучше, здесь такой благотворный воздух… Думаю, вам не стоит волноваться за меня.

И она с улыбкой обернулась к Гордону.

Итак, они двинулись в путь и сначала поднялись на Конское копыто, знаменитую смотровую площадку в горах, куда приходило множество народу, группами и в одиночку. Они стояли перед ларьком с напитками, болтали, смеялись и вызывали эхо. Многие держали в руках пивные кружки, а те, кто не доверял местной пивоварне – фляжки с коньяком. В том числе и оба берлинца. Заметив, что к ним приближаются Сент-Арно с художницей, а за ними Гордон с мадам, они с подчеркнутой любезностью отошли в сторону, но только для того, чтобы дать тем большую волю своей развязности.

– Погляди-ка на долговязую, – сказал Старший. – Впечатляет.

– Да. Немного плоскогруда, напоминает гладильную доску.

– А мне нравится.

– Не в моем вкусе. Впрочем, не станем же мы из-за этого ссориться. Chacun а son goût[34]. А теперь скажи-ка мне, ты какой фант выбираешь: затычку или вязальную спицу?

– Я за Берлин.

– Заметано.

И, весьма довольные вниманием публики к их возросшей веселости, они чокнулись коньячными фляжками.