Читать книгу Сесиль. Стина (сборник) - Теодор Фонтане - Страница 9

На перроне было жарко. Сесиль, как все нервозные люди, чувствительные к температурным условиям, хотела укрыться в тени, и Гордон предложил наконец зайти в просторное здание вокзала и спокойно обсудить план действий, который все еще оставался неопределенным. Так они и сделали. Вычеркнув из программы Брюль, а заодно и ратушу, все без долгих размышлений согласились удовольствоваться замком и церковью. Гордон уверял, что они расположены поблизости друг от друга, и дорога, если держаться окраины города, не будет слишком утомительной для мадам.

Предложение было быстро принято, дамы еще выпили по стакану малиновой воды, и уже через минуту путники пересекли залитую тропическим солнцем привокзальную площадь и зашагали вдоль Боде. Река обтекала город полукругом, и по ее берегам росли роскошные старые тенистые деревья. Рядом с ними плескалась вода, вокруг них прыгали-скакали солнечные зайчики, и компания развлекалась тем, что все время перебегала по деревянным мостикам с одного берега на другой, чтобы постоянно оставаться в тени. Это было восхитительно, а восхитительнее всего были сады, вплотную подступавшие к Боде. Они открывали вид на, казалось, бесконечные цветочные клумбы, вроде тех, что очаровали Сесиль во время путешествия поездом из Берлина в Тале. Вот и сегодня она не могла досыта насмотреться на роскошество цветов и красок, часто образующих целые узоры. И даже, против обыкновения, проявила интерес, когда Гордон, вдаваясь во все подробности, принялся рассказывать о двух крупных цветочных фирмах города. На кведлинбургских пакетах с семенами, рассылаемых по всему миру, владельцы этих фирм сделали состояние, по крайней мере, не уступавшее богатству местных сахарных миллионеров.

– Как интересно. Сахарные миллионеры! Звучит прелестно. – Она остановилась и сквозь позолоченную решетку заглянула в сад, где пролегала широкая тропа. – Вон та лиловая клумба, это левкои, да?

– А красные цветы? – спросила Роза. – Как они называются?

– Наперстянка пурпурная. В здешних краях известна как «жгучая любовь».

– Господи, как ее много.

– И все же спрос на нее высок. Сказать вам, сударыня, каково потребление?

– Ах, – обронила Сесиль, и в ее взгляде вдруг вспыхнула искра, не ускользнувшая от внимания проницательного Гордона. Эта искра больше, чем все предыдущие наблюдения, раскрыла ему характер Сесили, ее жажду поклонения и успеха. Но это томное создание производило на него приятное впечатление. Сесиль была ему симпатична, и живое участие, к которому примешивалась толика грусти, внезапно пробудилось в его сердце.

С того места, где они стояли, до той части города, где на холме высился замок и лежащая у его подножия церковь, оставалось пройти совсем немного, шагов через сто уже начинался подъем в гору. Подъем был крутоват, но живописные средневековые дома, лепившиеся подобно гнездам, по обеим сторонам улицы, придавали Сесили мужества. И когда она вскоре после этого очутилась на площади, образованной импозантными домами, да еще обсаженной для пущей красоты старыми ореховыми деревьями, к ее мужеству добавились силы, и вернулось хорошее настроение, с которым она начинала прогулку вдоль Боде.

– Это дом Клопштока, – сказал Гордон, снова входя в роль гида и указывая на стоявший немного в стороне дом с колоннами, окрашенный в травянисто-зеленый цвет.

– Дом Клопштока? – повторила Сесиль. – А вы говорили, он стоит на… как это?

– На Брюле. Да, сударыня. Но тут вкралось маленькое недоразумение. На Брюле установлена ротонда в честь Клопштока с его бюстом. А это собственный дом Клопштока, дом, где он родился. Вам нравится?

– Уж больно он зеленый.

Роза рассмеялась громче и сердечнее, чем допускало приличие. Но сразу заметила, что Сесиль помрачнела, и исправила оплошность, заметив:

– Простите, сударыня. Но вы прямо сняли свое замечание у меня с языка. Он и правда слишком зелен. А теперь – вперед! Вперед и выше! Много еще ступеней?

Беседуя таким образом, они преодолели оставшуюся часть пути, поднимаясь по каменной лестнице, чьи боковые стены давали достаточно тени, чтобы защитить экскурсантов от солнца.

Теперь они стояли наверху, полной грудью вдыхая легкий свежий ветер. Обзорная площадка представляла собой средней величины двор, разделявший замок и церковь аббатства. Кроме тени и солнечных пятен, на дворе находилось лишь двое мужчин, стоявших у дверей обоих строений, как хозяева постоялых дворов, поджидающие гостей. И в самом деле, это были кастелян замка и пономарь. Они поглядывали друг на друга не то чтобы с ненавистью, но все же с выражением беспокойства на физиономиях, ожидая, в какую сторону склонится чаша весов, поелику посетители, даже приняв решение, все еще топтались на месте.

В программе значился осмотр замка и церкви, и этот план пересмотру не подлежал. Но вопрос о приоритете оставался открытым. Гордон и Сент-Арно с недоумением взирали друг на друга. Наконец, полковник сделал выбор, заметив с налетом легкой иронии, что сначала нужно послужить господину, а потом помолиться Господу. Гордон отреагировал на это решение в том же тоне:

– Прусская мораль! Но мы ведь и есть прусаки.

Так что они быстро и решительно двинулись направо, в сторону кастеляна, разумеется, удостоив стоявшего слева пономаря приветствием, подающим надежду. Пономарь, любезно улыбнувшись, в свою очередь поклонился гостям. Казалось, такой ход вещей его вполне устраивал. Ибо колокола городской церкви как раз зазвонили к обедне, и с кухни донесся запах жареной колбасы. Возможно, вторая очередь была для пономаря даже предпочтительней.

Все эти маневры подметила одна лишь Роза, проницательный взгляд художницы мгновенно оценил их по достоинству, а тем временем все четверо уже входили в вестибюль замка, минуя почтительного кастеляна. Человек этот сразу располагал к себе любезностью и приятностью обращения, но, с другой стороны, в его поведении чувствовалась неуверенность, чуть ли не нечистая совесть, как у торговца лотерейными билетами, заведомо знающего, что он навязывает пустышки. И в самом деле, весь его замок, с первого до последнего помещения, оказался сплошной пустышкой. Ценности, некогда там хранившиеся, давно исчезли, и хранителю бывшего великолепия оставалось только говорить о вещах, которых больше нет. Тяжелый долг. Он исполнял его довольно ловко, превращая традиционную экскурсию с показом имеющихся достопримечательностей в исторический доклад об исчезнувших экспонатах. Руководствуясь верным инстинктом, он каждый раз выходил из неудобного положения, прибегая к ценной помощи исторических анекдотов.

Роза, чья любознательность рассчитывала на целые залы, увешенные полотнами Рубенса[40] и Снайдерса[41], Ваувермана[42] и Поттера[43], держалась как можно ближе к кастеляну, стараясь вызвать его симпатию всякого рода умными вопросами.

– Значит, в этих залах была резиденция кведлинбургских аббатис? – начала она с наигранным любопытством, потому что медвежья охота и олени с шестью рогами были ей куда интереснее, чем портреты дам с прическами a la мадам Помпадур…

– Да, мадам, – отвечал кастелян, принимая нашу приятельницу из-за ее веселого нрава, а возможно, и пышных форм, за светскую даму в счастливом замужестве. – Да, мадам. Настоящая резиденция, то есть со свитой и короной. Ведь кведлинбургские аббатисы были не обычными настоятельницами, они имели княжеский титул, и со времен Мехтильды, сестры Оттона Великого[44], заседали в рейхстагах на княжеской скамье. И здесь, в замке, тоже был тронный зал. Это соседний зал, где я хотел бы обратить ваше, сударыня, внимание на красные обои дамастовой ткани. Дамаст из Арраса.

И с этими словами он провел их из маленькой приемной, которую они осмотрели, в большой тронный зал. Помимо столь торжественно упомянутых обоев, в нем не осталось ничего от прежней роскоши, разве что паркетный пол.

Роза недоуменно озиралась вокруг. Заметив это, экскурсовод быстро продолжил свое повествование, дабы возместить искусством рассказчика полное отсутствие достопримечательностей.

– Итак, сударыня, перед вами тронный зал, – начал он. – А вот здесь, где не хватает обоев, стоял самый трон, тоже красный, но обитый не камкой, а красным бархатом, обрамленный горностаем и украшенный гербом княгинь-аббатис: две чаши и кубок.

– Ах, – сказала Роза. – Две чаши и кубок… Очень интересно.

– А здесь, – продолжал кастелян, указывая на огромную, но пустую золоченую раму (и голос его при этом звучал все более проникновенно, почти торжественно), здесь, в этой золотой раме, помещалась главная достопримечательность замка: зеркало из горного хрусталя. Зеркало из горного хрусталя, говорю я, каковое в настоящее время находится в скандинавских странах, а именно в королевстве Швеция.

– В Швеции? – переспросил Сент-Арно. – Но как оно туда попало?

– Окольными путями и благодаря странному стечению обстоятельств, – возобновил кастелян свой исторический доклад. – Дело в том, что нашей последней княгиней-аббатисой была принцесса Шведская, Жозефина-Альбертина, дочь королевы Ульрики, сестры Фридриха Великого[45]. Ее блестящее и благотворное правление длилось двадцать лет кряду. Живя здесь, в своей резиденции, Жозефина-Альбертина любовалась собой, глядя в это зеркало. Оно было ее гордостью и талисманом. Но наши края перешли во владение короля Жерома Вестфальского[46]. И ей пришлось расстаться со своим замком и всем, что в нем имелось, включая зеркало. Потому что ей едва хватило времени на самое необходимое, не говоря уж о том, чтобы упаковать и забрать с собой вещи второстепенные, пусть даже и дорогие ее сердцу.

– И что было дальше?

– Ну, король Жером, который так любил повторять: «Завтра снова веселимся», нуждался в очень больших деньгах, и ему пришлось пустить с молотка весь инвентарь замка. Он объявил во всех газетах, немецких и иностранных, что наряду с прочими сокровищами замка выставляет на аукцион знаменитое зеркало горного хрусталя. Принцесса Жозефина-Альбертина к тому времени вернулась в Швецию, поскольку Бернадот еще не стал шведским королем[47]. Она только и ждала этого момента и отдала строгий приказ выкупить зеркало за любую цену, какую назначат за него или поднимут на аукционе. Не знаю, насколько высока была цена, знаю лишь, что оно стоило целое состояние. Поговаривали о тонне золота. Так или иначе, зеркало попало в Швецию, в Стокгольм, где оно и находится по сей день. Его показывают в музее Риддерхольм.

– Прелестно, – сказал Сент-Арно. – В общем и целом, история понравилась мне больше, чем зеркало.

Гордон и Роза полностью разделяли его мнение, но отнюдь не Сесиль. Она предпочла бы увидеть свое отражение в зеркале горного хрусталя. Поэтому вторая половина рассказа показалась ей слишком растянутой, и она вышла на балкон, откуда открывался вид не только на горы, но и на просторный парк, полукругом обрамлявший замок. Там перемежались декоративные кустарники и цветочные террасы, но вскоре взор Сесиль привлек невысокий обелиск из песчаника, наполовину вмурованный в фундамент замка, наполовину выступавший из старой кладки, наподобие горельефа. На цоколе, украшенном гирляндами, кажется, имелась надпись.

– Что это? – спросила Сесиль.

– Надгробие.

– Какой-нибудь аббатисы?

– Нет, песика. Анна-Софи, пфальцграфиня Рейнская, предпоследняя княгиня-аббатиса, приказала похоронить его на этом месте.

– Странно. А можно прочесть надпись?

– Прошу, – отвечал кастелян, вручая дамам бинокль, который он на этот случай всегда носил с собой.

И Сесиль прочла:

– «У каждой твари свое предназначение. И у пса также. Этот пес исполнил свое предназначение, ибо был верен до самой смерти».

Гордон от души расхохотался.

– Памятник собачьей верности! Великолепно! На что будет похож наш мир, если сооружать обелиск каждому верному псу? Вполне в стиле барокко.

Роза с ним согласилась, а Сесиль, сбитая с толку, отошла от окна и машинально, не сознавая, что делает, постучала по стене, в том месте, где некогда стояло хрустальное зеркало.

– Что еще предстоит нам увидеть? – спросил Гордон.

– Покои Фридриха Вильгельма Четвертого.

– Фридрих Вильгельм Четвертый? А он как сюда попал?

– В первые годы своего правления он приезжал сюда каждую осень, чтобы устроить большую охоту в Гарце. Когда в 48-м году закончился срок его привилегии, совет и горожане запретили ему охотиться, и он так огорчился, что больше никогда не приезжал.

– И правильно делал. Ох, уж эти мне буржуазные нравы. Ну, показывайте покои.

Выйдя из тронного зала, они оказались в низеньких комнатах, обставленных мебелью красного дерева. Мещанская безвкусица обстановки нагоняла безмерную скуку.

Мечта Розы увидеть полотна великих анималистов быстро испарялась, но она продолжала задавать интересующие ее вопросы. Разумеется, безуспешно.

– Полотна анималистов? – переспросил кастелян тоном, в котором нашей художнице послышалась легкая насмешка. – В этом замке их нет. У нас только портреты княгинь-аббатис. Но зато в полном составе. А кроме них есть кведлинбургские лютеранские священники (также почти все). Один из них, по старому обычаю, проповедовал здесь, наверху. Он служил не только в городе, но и при дворе, после проповеди оставался на обед и засиживался порой допоздна. Вот на этом портрете изображен бледноватый молодой человек, умерший во цвете лет от истощения. Он был проповедником во времена шведской принцессы Жозефины Альбертины, той самой, что выкупила хрустальное зеркало. А вот это – принцесса собственной персоной.

При этом он указал на портрет средневековой дамы с большим курфюрстовским носом, завитками на лбу и в тюрбане с брошкой, чья необычайная дородность служила объяснением едва заметных выпадов кастеляна по адресу ее духовника.

Некоторые портреты многократно повторялись, из-за чего количество аббатис казалось бульшим, чем в действительности. Роза непременно хотела услышать их имена, но все это были имена мертвые, за исключением одного – графини Авроры фон Кёнигсмарк[48].

И вот теперь все с явным любопытством подошли к ее портрету, даже Сесиль. Примерно год назад она с большим увлечением прочла исторический роман, героиней коего была графиня, и теперь была так очарована портретом, что не желала ничего слышать о его недостоверности, отметая все приводимые тому доказательства.

Гордон, заметив, что его аргументы пропадают втуне, обратился за поддержкой к Розе.

– Помогите мне. Я не в состоянии убедить мадам в своей правоте.

– Вы так плохо знаете женщин? – рассмеялась Роза. – Неужели?

– Что ж, вы правы. В конце концов, кто возьмется доказывать, что верно и что недостоверно в портретах? Но два момента не нуждаются в доказательствах.

– А именно?

– Ну, во-первых, что нет ничего более мертвого, чем подобная галерея старых принцесс в нелепых тюрбанах.

– А во-вторых?

– Что в такой галерее приукрашенных женских портретов разница между «красавицей» и «дурнушкой» не играет никакой роли. Более того, галерея дурнушек была бы предпочтительней. Ах, сколько я перевидал этих Galeries de beauties[49], с их традиционным однообразием и скукой, и все они до единой приводили меня в отчаяние. Уже самая история их возникновения в большинстве случаев есть оскорбительное попрание вкуса и хорошего тона. Ведь все их меценаты, учредители, благотворители и дарители – кто они? Пожилые господа князья, всегда более или менее мифические. Не довольствуясь самой действительной действительностью, они, прошу прощения у дам, желают насладиться своими красавицами еще и en effigie[50]. Тот из них, о ком говорили, что он всегда говорил умно и всегда поступал глупо, переплюнул всех своей галереей Магдалин (разумеется, Магдалин до покаяния). Это был, понятное дело, один из Стюартов[51]. А наши немецкие князьки пошли по его стопам и пришли к тому же. Помнится, на меня произвела большое впечатление голова Лолы Монтес или, если угодно, графини Ландсфельд[52]. Еще бы: все они становились графинями, если не предпочитали называться святыми.

– Ах, как вы добродетельны, – рассмеялась Роза. – Но меня вы не обманете, господин фон Гордон. Старая пословица гласит: «Чем больше дон Жуан, тем больше Торквемада»[53].

Сесиль промолчала и, словно обессилев, опустилась в кресло, стоявшее в одной из глубоких оконных ниш. Сент-Арно, который, кажется, понял, что с ней происходит, распахнул створку окна. В комнате повеяло свежестью.

– Ты измучена, Сесиль. Отдохни.

Она взяла его за руку и сжала ее, как будто благодарила за участие. Губы ее дрожали от волнения.