Читать книгу Парижский РоялистЪ - Теодор Фрайзенберг - Страница 6

Евстахий открыл глаза и поморщился – резкая боль в затылке и одышка напомнили ему о вчерашнем коньяке. Пробудили его два весьма раздражающих звука: фамильные часы с кукушкой, доставшиеся ему по наследству от троюродного дяди из Житомира, и мерзкая трель дверного звонка, последний подарила ему тёща. И если кукушка должна была вот-вот заткнуться и исчезнуть еще на двенадцать часов в своем “механическом дупле, с шестеренками”, то неизвестный визитер за дверью явно не собирался униматься и продолжал настойчиво трезвонить в дверь.

“Интересно, а самца кукушки зовут Кукух, Кукушок или, может быть, Кукушкин – отец всех кукушек? Или этим тварям вообще самцов не полагается?” – с этими глубоко научными мыслями, достойными Стивена Хокинга (простите нас, аквариумные рыбки) и традиционным глубоким вздохом Жданский влез в шлепанцы, возрасту которых позавидовали бы сандалии римского легионера, времен ранней республики и поплелся к двери. Глазок в двери был, но при установке его закрутили “наоборот”, соответственно, картина в глазке была перманентна, вне зависимости от визитера – блоха на тарелке.

Евстахий, как и положено интеллигенту, разбирался в высоких материях, но был далек от реального мира и бытовой суеты, поэтому обнаружил это значительно позже и долго проклинал власть, допускающую такие бесчинства по отношению к своим гражданам, даже хотел писать письмо мэру города, но потом подумал про коррупцию в вертикали власти в целом и в ЖКХ в частности, да и плюнул на это дело.

Открывая, с обильными мысленными проклятиями, обитую дерматином дверь, он ожидал там увидеть кого угодно: предвыборных агитаторов, свидетелей Иеговы или даже Вилену Вениаминовну, старушенцию из квартиры этажом ниже, которая любила заходить к Евстахию за солью и попутно рассказывать, как хорошо управлял страной Андропов и какой бардак сейчас. От этих рассказов Евстахия морально пучило и начинал зудеть пах, причем так, что его тянуло яростно почесать оный. Но, внутренний интеллигент сдерживал низменные порывы Евстахия, а также заставлял воздержаться от прочтения лекции мерзкой старухе о прелестях проживания в современном либеральном обществе и о кровавых преступлениях коммунистического режима. Вместо всех этих людей коим он желал долгой и мучительной смерти, на лестничной площадке он обнаружил Настасью Аполлоновну, пребывающую в состоянии крайнего раздражения.

Последний раз он ее видел в таком состоянии, когда она забирала его с поэтического вечера у драматурга Леерзона. Они тогда ожесточенно спорили о музыкальных предпочтениях, затем спорили о прелестях итальянской граппы и болгарской ракии, кою они дегустировали, а потом еще бог весть о каких прелестях. Всю дорогу до дома Евстахий горланил военные марши, пытался из окна авто знакомиться с женщинами, стоявшими на светофоре, а под конец чинно срыгнув на резиновый коврик таксиста и с чувством полностью выполненного долга, уснул.

Отпихнув помятого и все еще сонного Евстахия, Настасья Аполлоновна вихрем ворвалась в квартиру, сразу же направившись на кухню, где, как подсказывала ей бабье чутье, можно было сразу же найти следы вчерашнего преступления. Обнаружив на столе глубоко початую бутыль, с остатками коньяка на донышке, полную пепельницу окурков и остатки былой роскоши – салат “Мимоза”, что был выдан Евстахию накануне, но уже изрядно обветрившемуся, Настасья Аполлоновна перешла в атаку:

– Опять нажрался, скотина? Не ври мне!!!

– В шахматы играл, да о тебе думал… – ответил Евстахий, созерцая дыру на тапке, сквозь которую проглядывал большой палец.

– А почему от тебя несет коньячным перегаром?!

– Может это шахматный, откуда ты знаешь… – понуро буркнул он, предвкушая словесную трепанацию мозга и поплелся в ванную.

В ванной он попытался привести себя в порядок и причесывая торчавшие во все стороны, как от удара током, волосы, обнаружил на затылке здоровенную шишку. Восстанавливая в голове события вчерашнего дня, он никак не мог припомнить, чтобы где-то падал и ударялся, тем более затылком. Воспоминания были четкими, как видео высокого качества: скандал на работе, заявление об увольнении, поход в магазин за коньяком, с поэтичным названием “Коньяк” и последующее его употребление перорально. Обрывались они ровно на том моменте, где он ложился спать. А дальше был этот странный сон – Париж времен Ришелье, болтун-менестрель, квартал гомосэков и таверна, где его ограбили и…

– Постой-ка! – глядя на свое отражение в зеркале воскликнул он. – Мне приснилось, что меня огрели поленом и это проявилось в реальной жизни? Или я во сне обо что-то стукнулся? Как странно…

– Эсташ![31], ты с кем там разговариваешь? – с кухни раздался все еще раздраженный голос Настасьи Аполлоновны. – Не успел глаза продрать, а уже бабам звонишь?

– Ос-с-сподя, да дадут мне покой сегодня в собственном доме, – Евстахий возвел очи горе, – Уймись ты уже, женщина, у меня тут из вещей – одни труселя! И те… с “вентиляцией”… – рассеянно заключил он, обнаружив оказию. – Лучше будь человеком, притащи мне из комнаты новые.

– Это если они у тебя есть, – съязвила Настасья, – Поди проерзал все, а в магазин сходить тебе некогда, все о высоком думаешь. Или не на что? Да, кстати, как там у тебя на работе?

– Да, никак… – Евстахию страшно хотелось подумать над загадкой затылочной шишки, но голос его мучительницы никак не давал сосредоточиться.

– Что значит никак? Что ты там опять учудил?! – начавший смягчаться голос вновь наполнился презрительно-ледяными нотками. – Опять выяснял кто есть змеи, а кто черепахи?!

– Да ничего и не учудил! – возмущенно ответил Жданский. – Эти мироеды хотят, чтобы я, Евстахий Никанорович Жданский, человек с высшим театральным образованием, потомственный интеллигент, гнул на них спину за жалкие гроши?! Да мне такие зубры искусства руку жали, что им и не снилось!!!

Евстахий разошелся не на шутку, вспомнив вчерашний диалог с начальником отдела, назвавшего его люмпеном косоруким и недалеким австралопитеком.

– Так ты у нас рукопожатный, значит? – Настасья Аполлоновна перешла на зловещий клекот. – А квартиру оплачивать и трусы покупать тебе твои почитатели таланта будут? Бегите, падайте ниц! – Эсташ Жданскай собственной персоной! Эка цаца!

Лицо Евстахия горело от возмущения, приближалось по цветовому оттенку к баклажану, на который он, накануне, с отвращением смотрел в “Четверочке”, когда покупал коньяк и недоумевал, как люди могут покупать “это” вместо наивкуснейшего плавленного сырка или польской колбасы из Белоруссии, за 100 рублей палка, без консервантов, надо заметить, а по акции и все 65!

Волна возмущения достигла своего апогея и на фразе “эка цаца”, Евстахий окончательно потерял над собой контроль и выкатился из ванной, представ перед Настасьей Аполлоновной в костюме Адама, держа трусы в руках, чем ввел ее в кататонический ступор[32].

– Мне, голубушка, найти работу – раз плюнуть, а это все временные затруднения! – возмущенным фальцетом пропищал Евстахий. – Просто нужен тот, кто по достоинству оценит мои таланты и будет способен оплатить их. А в этой стране, похоже, таковых нет!

Вот так в домашней обстановке, трезвой, да при свете дня Настасья Аполлоновна видела голого Евстахия впервые и это потрясло ее похлеще новости о трате известным режиссером казенных средств на личные нужды и последующий арест оного. Она молча буравила взглядом своего собеседника, а тот все не унимался, потрясая зажатыми в кулаке трусами, от чего слегка напоминал Ленина на броневике:

– Если не выходит тут, то вполне может выйти там! Один мой знакомый уехал в Англию и уже через полгода смог выплатить кредит за диван со шкафом и вывезти семейство на отдых в Испанию, работая обыкновенным полотером. Это, знаешь ли, показатель!

– Портки надень, эмигрант хренов! – оправившись от пережитого культурного шока, Настасья Аполлоновна окончательно окаменела лицом и охладела голосом. – А я вот знаю историю, когда один знакомый уехал в Ирландию, в Корк, а там его поселили в дом к румынам, которые его обобрали до нитки, а потом выяснилось, что в доме они живут нелегально и ему пришлось три дня побираться на Дублинском вокзале, чтобы набрать денег на билет домой. Это тоже, знаешь ли, показатель! В общем, поступай как знаешь, но имей в виду, что если ты уедешь, то я всенепременно пойду в театр с Гульцманом! Он давно меня приглашает…

– Что-о? – возопил Евстахий. – Этот шлимазл имеет наглость звать почти замужнюю женщину, да в храм искусства? Это возмутительно!

– Возмутительно то, что последний раз ты дарил мне цветы и водил в кафе после тех посиделок у Леерзона. А это было, на минуточку, в марте прошлого года. И то жаловался на то, что торговцы цветами обнаглели и задирают цены. Поступай как знаешь, но я тебя предупредила!

На этой фразе, пришедшая в кататоническое возбуждение[33], Настасья Аполлоновна оттолкнула обалдевшего от такой отповеди Евстахия и, хлопнув дверью, вышла вон. Он судорожно натянул трусы и бросился было вслед, но Настасья неслась по лестнице со скоростью и ловкостью гепарда и, когда Евстахий, наконец, вывалился в коридор – уже покинула подъезд. В тот момент Жданский заприметил открывающуюся дверь квартиры Вилены Вениаминовны и пулей шмыгнул к обратно, дабы не пришлось объясняться и выслушать про прелести коммунизма.

“Чертова баба, возомнила о себе! Хрен она себе такого как я найдет, да и про Гульцмана, небось, специально сказала, чтоб меня позлить.” – успокаивал себя мысленно Жданский.

Он сел на табуретку на кухне и откинулся назад. но тут же ощутил резкую боль:

“Чертова шишка! Ну, что за день? Настасья и шишка – все против меня. Хоть лекций про коммунизм избежал”.

Заварив себе кофе в медной турке, Евстахий начал обдумывать сложившуюся ситуацию и выводы были неутешительны. Из активов он располагал двумя парами потертых труселей, продуктами на неделю и 800 рублями мелочью. Пассивы же были куда более обширны – отсутствие работы, долги ЖКХ, продавленный диван, ссора с Настасьей Аполлоновной и весьма туманные перспективы. Еще и этот странный сон.

“Интересно”, – подумалось Жданскому, – “а шишка в данном случае – это пассив или актив? Ладно, в любом случае надо что-то делать с текущей ситуацией, а перед любым важным делом – необходимо подкрепиться!”

Достав из холодильника суп, Евстахий вспомнил о том, что на днях ему попадалась реклама организации, которая обещала помощь в трудоустройстве за рубежом. Пока разогревалась борщеобразная амброзия, он извлек из-под кухонного уголка пачку рекламных газет и практически сразу наткнулся на объявление:

“Помощь в трудоустройстве за рубежом, работодатель оплачивает проживание и обеспечивает трехразовое питание. Конкурентоспособная зарплата. Выезд каждую неделю.”

“Вот он, мой билет в светлое будущее!” – просиял Жданский и, прижав заветную газету к груди, побежал за телефоном.

Номер был городской, но ожидать не пришлось и трубку взяли практически сразу:

– Добрый день, агентство Эскро[34], чем могу помочь? – в трубке раздался мелодичный женский голос и Жданский сразу же представил себе высокую блондинку с длинными ногами и грудью третьего размера, входящую в его скромную обитель с бутылочкой Бургундского и корзинкой с фруктами. Она одета в длинное легкое пальто, с маленькой сумо…

– Алло, говорите же! – голос посуровел и вырвал Евстахия из мира грез.

– Милая барышня, здравствуйте, моя фамилия Жданский, хочу поинтересоваться насчет работы за рубежом.

– Вас интересует какая-то конкретная вакансия? – голос невидимой дамы опять потеплел.

– А что вы можете предложить? Какие специалисты нынче востребованы за рубежом? – Жданский попытался придать голосу солидности, ловким движением застегнув последнюю пуговицу на труселях и с подозрением прислушался свободным ухом за бульканьем, всё отчетливее доносившимся из кухни.

– Ну вообще нам сейчас очень нужны сварщики и сантехники, но мы также рассматриваем работников без конкретного опыта. А что вы умеете? – чарующий женский голос опять начал уносить Евстахия в мир фантазий.

Из грёз, на сей раз, его вырвал звук Камчатского гейзера – Евстахий однажды смотрел передачу про Камчатку и был в восхищении от размаха буйства стихии и звука самого, собственно, гейзера. Однако, такого пролетарского коварства, произведенного собственной газовой плитой “Нововятка”, он явно не ожидал. Суповой гейзер, мощной, алой, пролетарской рукой, подбросив крышку кастрюли аж к вытяжке, окрасил кухню в ненавистные Евстахию революционные цвета.

"Сбылись проклятия Вилены Вениаминовны, слава богу, сам кровавый тиран не материализовался!” – подумал Жданский и чертыхаясь, подбежал к плите.

Спешно перекрыв газ главным рубильником, он осознал, что большая часть обеда превратилась в нелёгкий труд по уборке плиты, а нелегкий труд Евстахий – ой как не любил! Он успел подумать, что мелкие неприятности последнее время сыплются на него как из рога изобилия, но тут же вспомнил про телефон, брошенный в прихожей и, с грациозностью магелланова пингвина, ринулся к свисающей трубке.

– Алло, вы там? Что у вас там происходит?! – дама на том конце провода явно начинала терять терпение.

– Да-да, простите, у меня тут небольшое кухонное ЧП, но уже все в порядке.

– Ничего страшного, я рада, что всё обошлось, – смягчилась девица, – так что вы конкретно умеете?

На этой фразе Евстахий основательно призадумался. Хорошо умел он, по сути, три вещи: критиковать власть, искусно бренчать на ложках, а также рассуждать о бренности бытия и трансцендентальной природе мироздания, особенно если под это дело наливали. Еще иногда он занимался резьбой по дереву, но это скорее было хобби, да и хорошо у него выходили только матрёшки с членами партии КПРФ, с мерзкими карикатурными рожами, которыми он даже иногда приторговывал на Химкинском рынке.

Вторым увлечением Жданского было создание рыболовных приманок. Как выражалась Настасья Аполлоновна, он “искусно портил” столовые ложки, коим обрезал и выбрасывал за ненужностью ручки, ложкам же приделывал рыболовные крючки, полировал до блеска, которому позавидовал бы любой дворовый кот, а затем раскрашивал в чёрно-жёлто-белые цвета (он считал, что на цвета Романовых клюнет любая мало-мальски уважающая себя щука) и дарил эту благодать друзьям да знакомым на все праздники.

На праздники, правда, звали его редко, виной тому было еще одно хобби типичного гуманитария-интеллигента в виде увлечения историей. И все бы ничего, если бы не патологическая тяга Жданского после третьей рюмки втягивать всех в различные диспуты, особенно про превосходство английских лонгбоуменов перед арбалетчиками, а также привычка сравнивать присутствующих гостей с историческими персонажами, как правило одиозными правителями. Завершала все обычно лекция о пагубном влиянии большевизма на развитие России и преступная природа Советского государства, которое отбросило прогресс на века назад, по сравнению с развитыми странами запада.

Навыки же тяжёлого ручного труда, к коим относилась и уборка кухни, Жданский считал уделом бессловесного быдло-пролетариата, а также маргиналов всех мастей и относился к ним с подобающим презрением.

Осмыслив умения, Жданский решил-таки сделать ставку на профессию:

– Вы знаете, вообще у меня высшее образование в сфере искусства и огромный опыт работы в театре, а также…

– Я поняла, вам тогда надо подойти в офис и переговорить с нашим лучшим специалистом, Эрастом Ардалионовичем. Думаю, он найдет, что вам предложить, – перебила Евстахия сладкоголосая сирена, – Сегодня сможете?

– Да, конечно… – у Жданского ажно засосало под ложечкой, – А в котором часу? После трех? Эмм… да, я постараюсь, да-да, наверное, смогу. – Евстахий пытался держать марку, но внутри был готов примчаться в офис прямо сейчас и как есть – в труселях, с единственной пуговицей, да шлепанцами с дыркой.

– Отлично, записывайте адрес…

Нацарапав адрес еле-еле пишущей ручкой на Литературной газете, которую, по мнению Евстахия, должен выписывать каждый мало-мальски уважающий себя интеллигент, он потрусил на кухню.

Тяжело вздохнув, он подумал, что уберется потом, а сейчас требуется срочно подкрепиться. Желудок, в тон его мыслей, тонко заскулил, увидев расплескавшееся на полу великолепие. Схватив кастрюлю с облезшей местами эмалью, оставшуюся еще от бабки, Жданский вывалил остатки густого, тягучего варева в тарелку с вензелями и, отломив черствую краюху “бородинского”, сел трапезничать.

Раздался короткий писк мобильного телефона.

"Да дайте же пожрать спокойно!” – подумал Евстахий, разглядывая свой старенький Самсунг.

Он полагал, что настоящий интеллигент и творческая личность должен обладать исключительно iPhone’ом, но проклятый банк не одобрил ему кредит.

“Трижды проклятый” Евстахием банк соизволил известить, что ему, наконец-то, вернули старый долг, а также следующая СМС’ка сообщала, о возврате переплаченных за прошлый год налогов, всего на сумму в размере аж в двадцать тысяч рублей!

"Живём!” – настроение у Жданского резко улучшилось и даже следы супового гейзера, внесшего немного фуксии[35] в дизайн кухни, не так уже терзали душу театрала. – “А жизнь-то налаживается, на ближайшее время я спасен!”

Доев суп, Евстахий посмотрел на часы и понял, что пора потихоньку собираться. Он подошел к шкафу и решил, что стоит произвести впечатление на потенциального работодателя, а никто так не внушает доверия, как человек в костюме. Костюм у Евстахия был, но один, и тот достался еще от дедушки, благо серая полоска снова вошла в моду. Осмотрев фамильный сюртук на предмет повреждений, Евстахий обнаружил поеденную молью дыру в области правой подмышки.

"Ну, главное-не размахивать руками, тогда никто не заметит” – успокоил он сам себя.

Ситуация с брюками была лучше, видимо проклятое насекомое попробовав пиджак решило, что подобный антиквариат может привести к несварению, а возможно даже издохло самой мучительной смертью – зловещая ухмылка тронула лицо Жданского.

Надев свое парадно-выходное облачение, он подошел к зеркалу – оттуда на него глядел натурально “Мистер Кханделвал” из фильма “Танцор Диско”, а шлепанцы на ногах лишь усиливали сходство с героями Болливуда.

– Хорошо хоть не сам Митхун Чакраборти[36]. – буркнул Жданский себе под нос, вздохнул и, кряхтя, полез за туфлями.

В офис бюро по трудоустройству Евстахий добрался практически без приключений, не считая того, что в автобусе ему оттоптали начищенные туфли и он, привычно вздыхая и чертыхаясь, был вынужден купить в киоске упаковку мокрых салфеток и с их помощью придать обуви хотя бы видимость чистоты. Подойдя к зданию, Жданский сверился с адресом, предусмотрительно нацарапанным на клочке газеты и, решительно толкнув дверь, вошел навстречу своей судьбе.

Лифта в здании не было. Нет, точнее он был, но, судя по табличке свидетельствующей о его временной нетрудоспособности, обильно покрытой пылью, сей механизм последний раз использовался ещё при царском режиме. Коряво написанные цифры “525” на бумажке тонко намекали, что Евстахию придется хорошенько поработать ногами, возносясь до пятого этажа, к столь желанной трудовой деятельности за рубежом.

– Проклятый режим! До сих пор не могут лифт в доме починить, облегчить людям жизнь. – пробормотал тяжело дышащий Жданский. – Наверняка коммуняки поломали, а председатель домкома, выделенные на лифт деньги, потратил на свою дачу в Мытищах.

Так, в тягучих размышлениях о несправедливом устройстве Вселенной, он добрался до нужного этажа и завертел головой в поисках нужного номера. Это оказалась массивная дверь, украшенная табличкой с надписью “Кадровое Агентство “Escroc”. Под надписью почему-то был французский триколор и строки из Марсельезы.

"При чем тут Марсельеза?” – подумал Евстахий и, мысленно пожав плечами, потянул дверь на себя.

Несмотря на массивный вид, дверь поддалась на удивление легко и без малейшего скрипа, он оказался в небольшой приемной. Прямо перед ним стоял огромный стол, заваленный всевозможными бумагами, папками и прочей офисной дребеденью. Евстахий был готов поклясться, что заметил факс посреди всего этого бедлама, но поискав глазами сей антикварный прибор снова, так и не смог его найти – тот растворился подобно офисному хамелеону. На, казалось, бескрайних океанских просторах этого офисного хаоса, с величественностью Фаросского маяка[37], из-за нагроможденных папок одиноко выглядывал древний, как говно мамонта, ламповый монитор.

– Добрый день! – внезапно сказал монитор женским голосом. – Вы по процедурному вопросу?

– Что-что? – Жданского аж передернуло, а шишка на затылке противно заныла, выдав на миг портрет Горбачева.

– Я говорю, вы к нам за-пи-саны? – произнес женский голос по слогам, будто пришел не интеллигент-Жданский, а один из жителей высокогорного кишлака в Средней Азии. На этот раз ноющий мозг выдал картинку мужчины, кавказской наружности, машущего рукой, с плота.

– Э-э-э… да, – растерянно ответил Евстахий, массируя пульсирующий затылок, – Мне сказали подойти после 15 часов.

– Кто сказал? – голос “Фаросского монитора” посуровел и Жданский понял, что уже слышал эти интонации.

– Так вы же и сказали! – обрадовался Евстахий.

– А к кому вам назначено? – не унимался монитор.

– К Эрасту А-т-драли… А-р-дольф… – вся эта ситуация начинала изрядно раздражать Евстахия, к тому же загадочная шишка пульсировала и постепенно напоминала о себе резкой болью.

– К Эрасту Ардалионовичу, нашему главному кадровому специалисту, – торжествующе сказал “монитор”, – А вы, как я понимаю, Евстахий Никанорович Жданский?

– Да, это я! Мне уже можно пройти в кабинет или надо подождать?

– Минуточку… – ответил монитор и внезапно из-за него показалась взлохмаченная женская голова в очках с толстой оправой и не менее толстыми стеклами, а за ней и остальные части тела, драпированного в фиолетового цвета колготки, строгую юбку-карандаш, на пару тонов потемнее и примерно такого же цвета жакет, со вкраплениями французских лилий[38], жёлтого цвета.

Фемина, вопреки телефонным фантазиям Жданского, была брюнеткой, небольшого роста и с неаккуратной прической “каре”. На шее у нее красовался чокер. Секретарша смерила Евстахия мутным взглядом, еще раз пробормотала “минуточку” и скрылась за дверью единственного кабинета. Буквально через несколько ударов сердца она появилась вновь и слегка небрежным жестом пригласила его войти.

Войдя в кабинет, Жданский обомлел. Прямо напротив входа висел портрет Робеспьера[39] и рядом почему-то Дзержинского. За письменным столом, в вольтеровском кресле[40] сидел невысокий человек и что-то увлеченно писал, не обращая на Евстахия никакого внимания, последнему даже стало немного неловко. Внезапно человек отложил ручку и, стремительно вскочив со стула, подбежал к Жданскому. По-свойски схватил его за руку, накрыв другой рукой и начал радостно трясти, сжимая.

– А-а-а! Евстахий Никанорович, голубчик! А я вас ждал, да-а!!! Рад встретить столь пунктуального молодого человека… – Эраст Ардалионович был просто копией вождя мирового пролетариата Ульянова не только внешне, но и по манере общения, – Как самочувствие, батенька? Не устали до нас добираться? Все-таки пятый этаж, да без лифта. Царский режим не озаботился, большевики не успели, а нынешнему тоже не до этого… капитализЬм!

– Э-э, да нет, вроде… – промямлил Евстахий несмотря на то, что, с непривычки, он взопрел и пот бусинками выступал на лбу и затылке. – Не так уж и высоко.

Между тем события последних суток все больше напоминали ему какую-то фантасмагорию: странный сон, невесть откуда взявшаяся шишка, которая ещё и премерзко пульсировала, теперь еще и эта реинкарнация Ильича.

"Дурдом какой-то!” – подумал Жданский. – “А может это все часть сна и на самом деле я нахожусь в алкоголическом бреду, после трехдневного обсуждения театральных событий у Леерзона?”

Чтоб проверить эту мысль, Жданский схватил первый попавшийся предмет и треснул им себя по руке. Предметом этим оказалось массивное пресс-папье[41] из бронзы. Вопль боли, протяженности и мощи которого позавидовал бы раненый африканский слон, даже приостановил словесный водопад из уст Эраста Ардалионовича, уже перешедшего к рассуждениям о пагубном влиянии Тимирязева[42] на русскую промышленность и его заигрывания с англичанами и немцами.

– Что же это вы, батенька, казенной папьЕй, да по трудовым мозолям? Эдак и нечем будет сжимать штык, коли грянет нужда, – Эраст Ардалионович неодобрительно посмотрел на кумачовый, стремительно распухающий палец Жданского, – Нервишки шалят? Так вам пустырничек надо на ночь или боярышник принимать. В разделе “Для дома, для семьи”, в газете имени Геннадия Малахова рекомендуют.

Евстахий, не в силах сдержать слезы, градом катящиеся из глаз, умоляюще посмотрел на Эраста, схватил себя за грудь здоровой рукой и обреченно потряс головой.

– Понимаю… довели рабочего человека проклятые империалисты! Тут не то, что папьЕй по пальцАм – тут впору брать винтовку и на баррикады, как наши предки сто лет назад, а?! Ничего, товарищ, настанет и наше время – не переживайте. Разобьем оковы рабства и на обломках, так сказать, построим новый, дивный мир, – Эраст Ардалионович посмотрел на Жданского полными соучастия глазами, – Ну, а пока вернемся в мрачное настоящее, любезнейший… э-э-э, как там ваша фамилия, напомните? Вы ж к нам в поисках работы обратились, верно ведь, правильно?

– ЖданскАй, – а-кнул Евстахий, саднили и палец, и шишка и он никак не мог понять – что же болит больше, – Да, насчет работы. – жалостным, исполненным скорбью голосом проблеял он.

Евстахий, окончательно убедившись, что все происходит с ним наяву, поник и смирился с происходящим. Он уже был готов на что угодно, даже на вступление в КПРФ, лишь бы решить вопрос с трудоустройством и поскорее занять голову подготовкой к отъезду. Как назло, съеденный перед визитом в офис суп, видимо, проникся пламенными речами Эраста-Ильича и начал революционное бурчание в животе.

– Отлично, товарищ Жданский! Присаживайтесь… – Эраст Ардалионович наконец-то вернулся в свое кресло и достал из недр стола кипу каких-то бумаг, – Ну-с, давайте полюбопытствуем, что у нас для вас есть… так-так, это вам не подходит… нет-нет, это не то… а может быть, может… нет, не может… хмм, умм…охо! ага! – с победоносным видом, достойным Римского триумфатора,[43] Эраст Ардалионович извлек какой-то пожелтевший клочок бумаги и потряс им перед самым носом Евстахия. – Вот он, ваш счастливый билетец!

– И в чем же он счастливый, позвольте полюбопытствовать? – Жданский мало-помалу брал боль под контроль, та огрызалась, но постепенно утихала, сдаваясь. Постепенно возвращался и контроль над собой и былая интеллигентность в голосе.

– Ну как же, голубчик… прекраснейший английский факторий – фабрика по-нашему, проверенный работодатель, можно сказать – сердце английского пролетариата! И главное – особо не требуют никаких навыков, да и платят недурно и, главное, вовремя – прямо на карту. У вас есть карта, любезный?

– Контурная… – буркнул Жданский, на периферии сознания возникло туманное очертание в виде слова “кидалово”, что-то явно настораживало в этом “беспроигрышном” варианте, но он не мог понять, что именно.

– А-ха-ха! Контурная! Прям Жванецкий! Отличная шутеечка, товарищ, надо запомнить! В юности, когда я работал на заводе имени Фрунзе, у нас бригадир был большой балагур, очень вы мне его напоминаете. Глядишь и на фабрике в бригадиры выбьетесь. Но я, конечно же, имел в виду другую карту. Но и за это вы не переживайте – Эраст Ардалионович Гугуйский, – он схватился руками за жилетку и посмотрел ввысь, – Все оформит в лучшем виде! Пятнадцать лет на рынке и все всегда оставались довольны. Ну-с, будем оформлять договор?

– Оформляйте… – обреченно пробубнил Жданский, он смирился со своей участью, подобно первым христианам, брошенным на съедение львам. – Что от меня требуется?

– Сущие пустяки, батенька, сущие пустяки. Сейчас милейшая Ираида Афанасьевна сделает копию вашего паспорта, заполнит договор и выпишет вам квитанцию на полторы тысячи рублей, оплатите через банк. Остальные услуги будут вычтены с первой зарплаты. Мы ведь понимаем, что времена нынче тяжелые, а ведь вам еще и нужны средства на первое время, не питаться же вам полуфабрикатами, ей Богу! – на этой фразе Гугуйский заливисто рассмеялся, радуясь одному ему понятной шутке. – И насчет билетика на аэробус – я вам обязательно позвоню, скажу дату отъезда.

Получив назад паспорт, Евстахий бегло пробежался по страницам контракта, и, дойдя до последней страницы, нервным, размашистым жестом подписал договор. Впереди ждал туманный Альбион, достаток, а возможно, почёт и уважение.

Из здания офиса рекрутинговой компании Евстахий вывалился на улицу совершенно опустошенный.

"Нет, обратно на автобусе я не поеду, пора завязывать с нищебродством”, – он устало тряхнул головой, – “Решено, вызываю такси!”

Голосовать, приманивая самодвижущийся механизм с шашечками Жданский брезговал, в конце концов, он без пяти минут работник иностранной фирмы и следовало вести себя подобающе. Выудив телефон, из кармана слегка потраченного молью пиджака, он с усердием начал всматриваться в экран, небрежно листая пальцем страницы то в одну, то в другую сторону. Наконец, он нашел то самое приложение, которым воспользовался, возвращаясь от Леерзона. С лицом человека, запускающего, по меньшей мере, “Фалькон 9”[44], по заданию лично Илона Маска, Жданский решительно ткнул в экран.

Приложение вспыхнуло надписью такси “Орхидея”, в виде машинки с шашечками, внутри цветка.

“С нами почти так же дешево, как на общественном транспорте!” – (возможно) гласил текст пониже.

Самсунг ругнулся, что не может определить местонахождение Евстахия и ему пришлось активировать эту опцию вручную.

“Только бы не забыть потом выключить эту дрянь, а то высосет батарею за час. Проклятый Гнусмас[45]! На Айфоне такого колхоза нет!” – подумал Жданский. – “И вообще, что за скотство, почему приложение само не может активировать местоположение?!”

Приложение тем временем определилось с координатами Евстахия и предложила выбрать такси из бюджетного списка и бизнес класса. Тот мечтательно тыкнул бизнес класс, но увидев цену стремительно вернулся к эконом предложениям – его внутренняя жаба громко и протяжно заурчала, протестуя. Выбрав первую попавшуюся машину, эконом класса, Жданский послал вызов одним мизинцем.

"Водитель Ашот прибудет через 7 минут!” – оповестило приложение.

Жданский с победоносным видом стоял и таращился то по сторонам, то в экран, наблюдая, как Ашот незримо приближается по виртуальной карте. Тут вдалеке раздался мощный хлопок, затем еще один, чуть ближе и из-за поворота выкатило настоящее механическое чудо баклажанного цвета, с вкраплениями ржавчины по всему корпусу.

“Оно еще и ездит!” – едва успел подумать Евстахий, как чудо инженерной мысли, резво докатившись до него, скрипнуло тормозами и, из опустившегося стекла, на него воззрились два черных, как уголь глаза, подчеркнутых изогнутой линией брови, словно пикирующий на дичь беркут.

– Эта ти Эбстафи? – плюнуло на Евстахия из окна.

– Как?! – зачарованно уставившись на «орело-бровь» пробубнил Жданский. – Вы и есть водитель такси “Орхидея”?

– Та! – радостно осклабился позолотой, ответил однобровный возница.

Евстахий нервно глянул по сторонам, затем в приложение, но не обнаружив никаких признаков альтернативной повозки, распахнул скрипучую дверь и боязливо залез в чрево стальной колесницы. Ремней безопасности не было, а на их месте красовались заглушки с логотипом “D&G”.

“Дорого и Глупо”. – успел подумать Жданский.

– Куда, брат? Домой, брат? – повернувшийся к Евстахию водитель сверкнул золотозубой улыбкой. – Довезу, по-братски!

– Да-да, домой. И желательно побыстрее… – Жданский тут же пожалел, что произнес эту роковую фразу.

Баклажановое чудовище, взвизгнув покрышками, рвануло аллюром, сбиваясь на галоп и, едва не столкнувшись с проезжающим лесовозом, набрало комфортную, для водителя, но отнюдь не для пассажира, скорость.

“Боже ж мой! Так я ему адрес не сказал! Куда он меня везет? А если в лес с целью ограбления или что похуже?” – мысли Жданского проносились в голове, со скоростью болида “Формула-1”, но гораздо медленнее, чем гнал Ашот, временами подпрыгивая в такт ямам на дороге.

– Адрес, брат! Или дорогу покажешь? – словно в ответ на его мысли, произнес золотозубый возница.

– Аноскопический[46] переулок, дом 12. – ответил Евстахий.

– Ас-кона-пичефский дуэнаццат! – немедленно начал диалог с навигатором водитель.

– Ошибка, адрес не найден. – пискнул тот.

– Ассноскапицески дуэнаццат! – повторил таксист.

– Ошибка, адрес не существует. – не сдавалось устройство.

– АНОСКАПИПИЧЕСКЫЙ ДУЭНАЦАТ!!! – рявкнул извозчик, теряя самообладание и изображая противоракетный маневр рулем.

– Ошибка, адрес не найден. – издевательски пискнул навигатор.

– Трахкши ква![47] – Золотозубый выругался и стукнул кулаком по крыше салона. – Прости, брат, программа не работает. Говори куда ехать!

Евстахий на секунду призадумался, а потом тряхнул головой и решительно произнес:

– Улица Сталина, 37! – пискнул Евстахий.

– Улица Сталина, 37. Маршрут построен! – мгновенно среагировал электронный болван, на сказанное Евстахием и выдал на экране кратчайший путь. Судя по показателям – ехать было всего минут пятнадцать.

“Поеду к Леерзону, надеюсь он будет дома. Может чего умного подскажет”. – подумал Жданский, терзаемый событиями последних часов.

Он закрыл глаза и попробовал представить, что он где-то в Неве Зохаре, на берегу Мертвого моря, лежит в шезлонге, чинно потягивает мохито через соломинку и разглядывает проходящих мимо загорелых женщин в купальнике. Визуализация получалась прекрасно, за исключением женщин – почему-то в голову лезли исключительно немецкие пенсионерки с обвисшей грудью и татуировками на пояснице в виде крыльев бабочек или другого орнамента и не менее отвратной формы.

“Да что ж такое-то?! Даже помечтать не выходит!” – он недовольно открыл глаза и в этот же миг ощутил резкое торможение баклажанового болида, с соответствующими аудио эффектами.

– Приехали, брат! С тебя 274 рубля! – таксист радостно улыбался. – Сдачи нэт, да! Ровни поищи, не обессудь, по-братски!

Жданский заглянул в кошелек, извлек из его недр три помятые сотенные купюры и протянул их водителю, в кои-то веки решив не экономить.

– Сдачи не надо… – Евстахий чувствовал себя настоящим олигархом, эдаким Саввой Морозовым[48], который жертвует МХАТу, по меньшей мере, полмиллиона рублей.

– Вай, вай! Какой щедри! Спасыбо брат! – прицокнул языком Ашот-таксист. – Поставь, пожалуйста, пять звездочек по-братски, да! – тут его голос посерьезнел, а монобровь исказилась, придав взгляду суровый вид. – А нэ то – зарэжу!

Евстахий, так и застыл одной ногой наружу, от такого горячего проявления благодарности, только и крякнул:

– Конечно, конечно! Всенепременнейше поставлю 5 звезд! – и пулей вылетев наружу, юркнул под арку и засеменил внутрь двора.

– Э-э-э! Я пошютиль! Шютке! – только и успел воскликнуть вслед Ашот, но его слова, эхом затерялись в подворотне, так и не достигнув Жданского.

Уверенным, скорым шагом Евстахий мчал к парадной Леерзона, с настойчивостью автогрейдера, раскидывая и подымая в воздух листву и всяческий мусор. Дойдя до двери подъезда, он с грустью вспомнил, что Леерзон, судя по слухам, должен был быть в круизе. Но чем черт не шутит, раз уж все равно приехал – можно и проверить.

"Тем более еще одной “баклажановой поездки” я точно не вынесу”. – подумал Жданский.

Подойдя к двери парадной, он долго звонил в домофон, но никто ему не открывал. Евстахий ещё больше пал духом. На счастье из парадной выходила какая-то дамочка и он, галантно придержав дверь и выпустив даму, шмыгнул внутрь. Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, он подошел к звонкам, зачем-то вынесенным на отдельную дощечку посередине обширного лестничного пролета. Место отлично просматривалось с глазков всех квартир.

Наверное, издалека соседям проще и безопаснее наблюдать, кто же там пожаловал и, главное, к кому… – заключил Евстахий – Вуайеристы хреновы!

Отыскав взглядом звонок, с номером квартиры Леерзона, с приклеенной зачем-то сверху этикеткой от крафтового пива (видимо это должно было говорить об эстетствующей натуре обитателя) Жданский неуверенно нажал кнопку.

Прошло меньше пяти секунд, как в утробе за железной дверью что-то шумно лязгнуло, и та распахнулась. Из квартиры на лестничную площадку выкатился невысокий, грузный мужичок, неопределенного возраста, с небритым лицом и торчащими во все стороны волосами. Он был в халате, шелковом платке, мягких тапочках и уже слегка нетрезвый. В руке он держал заляпанный коньячный бокал и странную жидкость, проходившую не то на зеленый чай, не то на “Тархун”. Отличительных пузырьков не наблюдалось из чего Евстахий заключил, что таки нет, не “Тархун”.

– Итить твою мать, Никанорыч! – Леерзон, смачно икнув, растекся в лучезарнейшей улыбке, будто сам президент почтил запланированным визитом, а не Жданский в видавшем виды пиджаке нагрянул без предупреждения.

Залпом осушив бокал, Леерзон радостно полез обнимать Жданского:

– Вот уж визит, так визит! Выпьешь со мной? У меня праздник!

– У тебя всегда либо праздник, либо трагедия. Перманентный повод накатить. – съязвил Евстахий. – В дом-то пустишь?

– Стабильность! – со значением сказал драматург.

– Что? – не поняв столь исчерпывающего ответа промолвил Жданский.

– Это называется не повод, а стабильность! – все так же пафосно заключил Леерзон. – Ну конечно же заходи, дорогой друг, я тебе еще и такой уникальной вещицы накапаю – ты обалдеешь! Мне Элеонора Якубовна, жена моя, привезла из Словакии отличнейший чайный ликер. Семьдесят два градуса! Нектар! Амброзия, а не ликер! Клянусь Мельпоменой, такого ты еще не пробовал!!!

Леерзон завертелся юлой в прихожей и, наконец, выудил причудливого вида тапки, в виде открытого рта какого-то зубастого мультяшного монстра, коему полагалось в оный совать ноги и вручил сей креатив Евстахию.

– А я было к тебе сунулся, – задумчиво начал Жданский, силясь запихнуть ногу в рот плюшевому тапко-монстру, – Дык, народ поговаривает уехал, мол, в круиз, да с девицами, да на неделю!

– Поклеп! – прервал друга драматург, слегка повысив голос. – Ты же знаешь, что кроме моей ненаглядной Элеоноры Якубовны, я другими женщинами не интересуюсь!

Последнюю часть фразы Леерзон выделил интонацией и с выражением посмотрел на Евстахия. Жданский, осознав ошибку, решил срочно переменить тему. В соседней комнате подозрительно заерзал стул.

– А что она у тебя в Словакии делала? – полюбопытствовал Жданский.

– Ай, да как обычно, ты же знаешь этих пейзажистов – хлебом не корми, дай забухать на природе, да с красивым видом и назвать все это… – тут он развел руками в стороны. – Пленэр![49] Ну, хоть не с пустыми руками вернулась. Ладно, присаживайся давай, ликер будешь?

– Ликер – буду! Сегодня столько событий произошло, что определенно полезет даже спирт! После третьей точно видно будет… – обнадежил Жданский.

– Мде? И что же это у тебя приключилось? Настасья Аполлоновна таки изменила тебе с Гульцманом? Или ухватил бутылку настоящего “Луи XIII”[50] за 700 рублей у цыган в переходе? – Леерзон от души плеснул Евстахию полстакана чайного ликера, а сам плюхнулся в мягкое бархатное кресло напротив.

Кресло натужно скипнуло, принимая в объятия филейную часть драматурга. Леерзон, казалось, даже не заметил этого. Он нежно обхватил бутыль чайного ликера, словно младенца, и с интересом посмотрел на Жданского.

– Да не, все гораздо интереснее… – Жданский осторожно пригубил чайный ликер.

На вкус он был мягок, но заветные 72 градуса тут же обожгли рот и Евстахий поспешил его проглотить. Мягкое тепло приятно растеклось по пищеводу и упало в желудок небольшой словацкой петардой. Ликер был крепок, но оставлял приятнейшее чайное послевкусие во рту.

“Так и нажраться можно!” – опасливо покосился на напиток Жданский и продолжил:

– Все началось еще вчера, когда я употребил коньяк и лег спать…

Евстахий рассказал все события последних суток, из природной стыдливости опустив только момент размахивания трусами перед Настасьей Аполлоновной.

– Экая эпидерсия! – подытожил Леерзон, задумчиво отхлебывая ликер прямо из горлышка. – Может пора тебе показаться участковому психиатру, пилюлек пропишет, пролежишь, прокапаешься?

Евстахий скорчил скорбную гримасу и подумал:

“Не поверил, да еще и издевается, друг тоже мне!”

– Либо… – Леерзон даже не заметил скорбного Евстахиева лика, – происходит действительно что-то невероятное, достойное постановки во МХАТе. Сам-то что мыслишь?

– Да не знаю я! – замахал руками Жданский. – Все можно было бы списать на сон, или алкогольный бред, если б не эта проклятущая шишка. Ну не падал я, клянусь своим тухесом![51] – Евстахий чуть ли не сорвался на фальцет.

Реакция последовала незамедлительно – в соседней комнате снова скрипнул стул и из спальни показалась голова Элеоноры Якубовны с выражением крайней степени возмущенности на физиономии. Если бы она обладала способностями мифической Медузы Горгоны – Жданский с Леерзоном обратились бы в камень тотчас. Но “Медуза Якубовна” ограничилась лишь злобным шипением и требованием вести себя потише, де она медитирует, а низкие эманации[52], сочащиеся из “зала” сводят на нет все ее усилия слиться с высшими вселенскими материями. Друзья тяжело вздохнули, переглянулись и сделали еще по глотку.

– Вот что, разлюбезный мой Евсташка-Красная рубашка. Надобно тебя погрузить в сон и посмотреть, что из этого выйдет.

– Опять ты мне эту рубашку припоминаешь! – взорвался Жданский, но вовремя придержал децибелы, опасаясь экспансии негативных эманаций в спальню и жестоких последствий. – Уже сколько лет прошло, а все остришь на эту тему…

Леерзон гнусно захихикал, вспоминая эту историю, когда они учились в театральном институте. Жданский на выпускной первого курса пришел в красной рубахе с белыми петухами, позиционируя выбор своего фасона как символ свободной Франции. Все нападки на символ рьяно отметал, даже сам факт того, что “галльский петух” так же именуется “галльский золотистый”.

Изрядно набравшись и осмелев, Жданский начал приставать к преподавательнице риторики, Наталье Вениаминовне. Та как-то не воспылала ответной страстью к обладателю белых “галльских золотистых”, на красном фоне и плеснула вином ему на рубашку, от чего один из петухов сменил цвет на терракотовый или даже фрез. После такого “фурора” по институту ходил стишок: “Отдалась бы те Наташка, если б не твоя рубашка!” А самого Жданского еще целый год звали Евсташка-Красная рубашка, что страшно его раздражало и он корчил поистине эпические гримасы обиды, отчего его дразнили еще активнее.

– Ладно-ладно, не дуйся, а то станешь похож на маленький воздушный шарик и к тебе прилетят неправильные пчелы. – видя, что Евстахий собирается впасть в крайнюю степень обиды и сославшись на то, что в него больше “не лезет” откажется пить, Леерзон решил срочно разрядить ситуацию.

Достав из-под стола несколько бумаг рукописного текста, он потряс ими в воздухе:

– Я тут, пока не ушел в загул, написал коротЭнькую пьесу, практически скетч. Не изволишь ли заслушать?

– А что, гражданка Герберг уже отказывается выступать в роли благодарного слушателя? – с сарказмом в голосе спросил Жданский.

Леерзона это совершенно не смутило и он вальяжно ответил:

– Нет, не отказывается. Просто она не всегда понимает всю глубину моего замысла, давай я лучше тебе зачту…

Леерзон переместился на колченогий табурет, точнее поставил на него ногу, откашлялся и продекламировал:

– Пьеса. Голем[53] и мандолина. Проза. Экспериментальная юмореска. Исполнитель – Леерзон! – и начал, покачиваясь.

* * *

Голем Афанасий сидел на берегу небольшой реки. Афанасий был каменный голем и он грустил. Он меланхолично отколупывал от себя кусочки и швырял их в воду, глядя на расходящиеся по воде круги. Тут, недалеко он последнего всплеска, он заметил какой-то предмет. Он был настолько несуразен, что поразил воображение Афанасия.

– О как! – зычно рявкнул Афанасий.

– Не лишено! – пискнул в ответ предмет.

Предмет, при ближайшем рассмотрении, он оказался мандолиной. Только откуда голему знать как выглядят мандолины, поэтому он уставился на нее немигающим взором и снова гаркнул:

– Что не лишено, деревяшка?!

– Твоё высказывание не лишено смысла. – пискнула мандолина, голос ее был писклявый, противный такой, деревянный.

– А вот в жизни моей нет никакого смысла… – печально ухнул Афанасий.

– Как же так?! – проскрипел инструмент.

– Хозяин, старый маг, создал меня чтоб я защищал его жизнь, а сам взял да помер, – грусно пробасил голем, – от старости…

– О как! – поразилась мандолина.

– Не лишено! – отозвался голем.

– А ты, как ты докатилась до жизни такой? – голем протянул каменную руку и выловил мандолину из воды.

– Меня сваял один мастер из груши…

– Из груши?! – перебил Афанасий. – Да-а груша у тебя что надо, зачарованно протянул он, оглядывая инструмент.

– Не перебивай! – взвизгнула мандолина. – Так вот, когда хозяин попробовал сыграть на мне, то страшно разозлился, ругался, даже рвал волосы на себе, а ночью отнес к мосту, да и запустил с размаха прямо в реку. Все орал, что у меня голос противный.

– Да ну?! – громовым раскатом поразился голем.

– Ну да! – сварливо проскрипел инструмент.

– А вот, мне вот, твой голос очень даже нравится, – смущенно произнес голем, – и груша твоя тоже ничего…

– Эй-эй! Ты что это удумал, истукан! – завопила мандолина.

– А, кстати, откуда… то есть чем ты со мной разговариваешь? – Афанасий заинтересованно стал вертеть мандолину и взгляд остановился на пышно украшенном резонаторном отверстии.

– Прекрати сейчас же! – завизжала мандолина.

– Ага! – обрадовался голем и с размаху засадил мандолине прямо в голосник.

Мандолина с треском развалилась, осыпаясь кусками грушевой фанеры.

– Развра-а-ат! Развра-а-ат! – закричала ворона Аделаида, срываясь с ветки дерева и унеслась прочь.

* * *

Слушая последние строки, Евстахий не удержался и в голос заржал, от чего из спальни вновь показалась голова “Горгоны” и начала ругаться на Леерзона нецензурными словами, невзирая на присутствие третьих лиц. Тот, услышав такое от интеллигентнейшей супруги, потерял равновесие и рухнул, опрокинув табурет. Выроненные листы рукописи закружились над столом, как новогодние снежинки.

Жданский решил, что назревает семейный скандал и лишние участники тут ни к чему. Посему он залпом закинул в себя ликер и намеревался было идти, но поднявшись с дивана, ощутил, что ноги не слушают его, они были будто ватные. Следом навалилась дикая усталость от пережитого и выпитого, глаза начали непроизвольно слипаться, а организм срочно требовал принять горизонтальное положение.

“А ведь есть что-то общее между ликером и супом…” – подумал Жданский как в тумане, от супа ему завсегда хотелось спать. Он успел присесть на край дивана. – “Нарколепсия…”[54] – успел подумать Жданский, но стоило ему слегка откинуться на спинку и силы окончательно покинули его, а сознание устремилось в пропасть.