Читать книгу Девятое сердце земли - Тери Аболевич - Страница 4

Я убил.

Теперь, когда я пишу это, сидя в библиотеке, мне видится это полусном, полузабытьём. Мои руки забинтованы: разбиты о каменную стену. Я убил, а боюсь, что умер. Первые патроны в винтовках были холостыми. Я не знаю, что это за извращённая и мерзкая психология, но тот самый выстрел был точкой невозврата. После треска залпов и запаха пороха часть меня словно отделилась от тела и воспарила над происходящим. Мне почудилось, что на месте пленного был я. Среди стрелявших тоже был я. И когда мой палец надавил на спуск и приклад уткнулся в плечо, эта мнимая, но самая реальная из всех пуля попала аккурат мне в грудь. Пленник остался стоять, а я упал, корчась в агонии и захлёбываясь кровью – я всё это видел со стороны, жалел себя и брезговал собой.

Следующие патроны были настоящими.

Тот человек, он был молчалив и спокоен. Быть может, его опоили чем-то или его смирение вышло из берегов рассудка и заполнило собой даже инстинкты выживания. Хочу ли я погружаться в размышления о его судьбе и жизни, которые уже прерваны, в том числе и моей рукой? Едва ли. Но он человек. И мне перед ним стыдно.

Принятие моего теперешнего качества оказалось невозможным. Поутру я очутился там, где накануне всё свершилось, и разбил кулаки о стену. В тот момент она олицетворяла для меня всё, чему я был обязан противостоять – дрянные лапы смерти, выстрелы, зловонную кровь. И я проиграл эту схватку. Треклятые камни остались стеной, новый я остался новым собой.

Но полыхавшая ярость спалила пелену неведения, укрывавшую мой разум, и теперь я знаю, как поступить. С меня сошёл первобытный ужас перед произошедшим. Мне видится теперь, что всё, о чём я прежде думал в жизни, не стоит и малой толики того, что открывается мне в вынужденном смирении. В столкновении с гранями своей сущности, вытесанными недавно в новых цехах, с гранями острыми и, опять же, вынужденными. Чьё будущее от меня сокрыто.

Меня призывают делать свою работу и не думать о заключённых как о людях. Великая честь оказана мне – с непреступной лёгкостью избавлять мир от этих существ.

Я растерян. В другой стране – такие же люди. Их заботы мало отличаются от наших, их мучают те же демоны: они бывают раздражительны, устают, болеют, переживают. Они счастливы, они несчастны, но они есть и дышат тем же воздухом.

И их учат ненавидеть нас точно так же. На разум легко набросить саван, особенно если он велик и подготовлен для целой нации. И когда развязавшие войну сталкивают эти укрытые от человечности силы, не остаётся другого выбора, кроме как обороняться. Этот снежный ком нарастает, когда взаимная ненависть завладевает людьми. И, пока они воюют, уверенные в том, что делают правильный выбор, те, другие, проводят свои дьявольские сделки. Это всё очевидно и глупо, но мы поддаёмся этой глупости с пугающим воодушевлением.

Я осознаю: всё, что я делаю, и всё, что происходит здесь, неправильно. Такая незатейливая мысль из детских уроков нравственности – «это плохо» – без пространных измышлений и ответвлений из «но» и «вопреки». Я оставлю всё неизменным и недополненным. Это плохо. Мои дальнейшие поступки должны опираться на эту простую истину, и, возможно, это даст иной знаменатель моему раздробленному существованию. Я даже не стану просчитывать все последствия. Я хочу остаться человеком и видеть, что у стены передо мной тоже стоит человек. Скинуть саван, пока его тяжесть не погребла меня под собой.

«Какой мягкий и солнечный день», – подумал Конмаэл, стоя среди офицеров Горы Мертвецов. Даже башня Правосудия заиграла светом, когда солнце безропотно заглянуло в негостеприимные окна. Повсюду витала пыль, и теперь, в ярких косых лучах, она была заметнее всего. Было приятно наблюдать, как потоки воздуха закручивают её в несмелые вихри, и крохотные её частички беспокойно копошатся в пространстве. Конмаэл находил идиллию в этом хаотичном движении и отвлечённо радовался ей.

– Нам неважно твоё имя и неизвестен твой род. Тяжесть твоих поступков перевешивает всё, что могло бы спасти твою душу. Ты изгоняешься из рода человеческого, и я приговариваю тебя к смерти.

Майор Таубе привычно зачитал приговор. Сегодня конвой привёл мужчину, он был похож и в то же время непохож на предыдущего. На голове его был такой же мешок, а на теле – рваная одежда. Он был худой, словно высохший, и так же молчал.

Вслед за майором Конмаэл вышел во дворик, там уже ждали рекруты с винтовками на плечах.

– Построиться! – рявкнул сержант.

Конвойные поставили заключённого к стене, солдаты вытянулись в смертоносную шеренгу. Они изменились: движения их стали увереннее, взгляды смелее скользили по пленнику.

– Оружие с плеча!

Приговорённый как будто ожил – он всё так же молчал, но по телу его пробежала лёгкая судорога. Он стоял на месте и никак не сопротивлялся.

Конмаэл был сегодня куда спокойнее. Руки у него болели, но были холодны. Он дышал нарочито медленно, усмиряя тревожное биение сердца, и стараясь плотнее прижать к земле подошвы обеих ног.

– Целься!

Шестнадцать винтовок устремили свои дула на заключённого.

Только шестнадцать.

– Я не буду этого делать.

Голос Конмаэла, негромко прозвучавший в закрытом дворике, нарушил привычный порядок вещей.

– Что это за выходки, рекрут? – Взгляд Таубе наполнился колючим недовольством.

– Я не буду этого делать, господин майор. Я не стану стрелять в него.

Рекруты непонимающе уставились на сослуживца. Пленник не проронил ни слова, но Конмаэл был готов поклясться, что тот внимательно слушает. Таубе раздражённо поджал губы и на мгновение задумался.

– Оружие на плечо! – скомандовал он остальным рекрутам и добавил: – Шаг вперёд, господин Форальберг.

Конмаэл пребывал в каком-то отстранённом спокойствии. Он был удивлён собственной решимостью и теперь лишь подчинился и сделал шаг вперёд, глядя прямо перед собой.

– Сержант, заберите у него оружие. Вот так. Форальберг, четырнадцать шагов вперёд.

Он вновь подчинился и, досчитав шаги, поравнялся с заключённым. Внутри предательски заклокотало.

– Кругом!

Конмаэл вдруг увидел себя стоящим на линии огня. Дрожь против воли прошла по его телу, мышцы спины сильно напряглись в попытках унять её. Поднявшийся страх заметался внутри. Он стоял напротив своего отряда, люди смотрели на него молча и даже чуть брезгливо. На солнце набежало облако, похолодало. Пальцы Конмаэла стало покалывать.

– Оружие с плеча!

Он закрыл глаза.

– Задача та же. Целься! – прозвучало в темноте.

Порыв ветра ласково потрепал волосы Конмаэла, он был мягким и приветливым, он нёс на своих крыльях последнее тепло. «Хороший день».

– Огонь!

Свист пуль пришёл откуда-то издалека и совсем не оглушил. В него не стреляли. Темнота стала мучительной, он открыл глаза. Шестнадцать дыр изуродовали тело человека с мешком на голове. Тот упал, но почему-то не умер сразу – бился в агонии, мучился, извивался в луже крови, мычал. Но вскоре это прекратилось.

Конмаэл молча смотрел, стоя в двух метрах от казнённого. У него сильно закололо под лопаткой.

– Сержант, арестуйте рекрута Форальберга. Заприте его в камере и лишите пищи. И принесите мне его личные вещи из казармы. Позднее мы продолжим. Остальным разойтись.

Конвой провёл Конмаэла узкими проходами через половину крепости, иногда он задевал плечом шершавый камень кладки. Путь постепенно спускался, пока они не подошли к запертой железной двери, подле которой сидел охранник. От неподвижной жизни он раздался вширь и, казалось, занимал собой чуть ли не весь проход. Лицо, почти до глаз заросшее чёрной щетиной, было непроницаемо и более всего напоминало каменный валун – от него не исходило ровным счётом ничего. При виде конвоя охранник поднялся, и ему пришлось пригнуть голову, чтобы она не касалась сводчатого каменного потолка.

– Что, ещё один недовольный жизнью? – голос из головы-валуна раздался гулкий и небрежный.

– Отпирай дверь, Фока. Распоряжение командующего. Теперь господин Форальберг твой гость, держи на верхнем уровне. Кормить не велено.

Охранник расплылся в масляной улыбке:

– Проходите, сударь, милости просим. – Он отпер замок и грубо хлопнул Конмаэла по плечу.

За железной дверью был ещё один коридор, он казался шире, и оттуда повеяло запахом подземелья.

Тюремные камеры на Горе Мертвецов располагались под основной крепостью, врубленные в тело холма. Безвыходное заточение – со всех сторон они были окружены породой, и единственным путём служил узкий проход, который сторожил Фока. Вероятность побега сводилась к нулю: сбежать отсюда можно было лишь с помощью волшебства.

Они прошли совсем недалеко, и охранник толкнул Конмаэла в одну из первых камер. Решётчатая дверь захлопнулась, Фока ушёл.

Заключённый осмотрелся. Удивительно, но сюда даже провели электричество – небольшие лампы висели вдоль стены. Редкие и тусклые, они всё-таки разгоняли мрак. Вентиляционные шахты давали приток воздуха. Камеры располагались лишь по одной стороне коридора – пленники не видели друг друга. Стены были кое-как заштукатурены, но в некоторых местах просвечивал камень. В камере стояли железная кровать, стол, пустой умывальник и ведро. На кровати лежало свёрнутое шерстяное одеяло. От пола пахло сырой землёй, иногда доносился запах нечистот, но обстановка была лучше, чем он представлял.

Сколько Конмаэл ни вслушивался, он не мог различить никаких звуков. Пусть заключённые не разговаривают, но ведь должно быть слышно хоть что-то. Однако мрачная тишина окутала всё вокруг, она гнётом надавила на уши и забралась глубже, начав свербеть где-то внутри черепа.

Конмаэл сел на кровать – та отозвалась надрывным скрипом – и уронил голову на руки.

Что дальше? Очевидно, он сглупил, но иначе поступить не мог. У него не осталось сил искать примирения с самим собой – все мысли и доводы стали вдруг водянистыми и незначительными.

Сам того не заметив, Конмаэл лёг лицом к стене и быстро уснул глубоким тёмным сном, какой погружает измученные метаниями души в абсолютную пустоту и безвременье.

Проснувшись, он не сразу понял, где находится. Он замёрз и проголодался, но всё, что у него было на обед, это липкий комок переживаний. Глаза привыкли к полумраку. Ничего не изменилось – вокруг по-прежнему царило безмолвие. Время тянулось медленно, и вскоре Конмаэлу стало казаться, что его отделили от всего человечества, запрятали подальше, под землю, будто похоронили и развеяли всякую память о нём. Он был здесь совсем один, наедине со своими мыслями, в тишине и полумраке тюрьмы, и целого мира словно не существовало никогда. Может быть, ему это снится? Или его всё-таки расстреляли вместе с заключённым и на самом деле похоронили, и беспокойный дух его никак не найдёт силы это принять? Уже второй раз за последние дни Конмаэла посетила мысль, что он умер. Это приносило извращённое облегчение, ведь с мёртвого больше нет спроса.

Трудно сказать, сколько прошло времени. Несколько часов? Или уже дней? Один раз зашёл Фока и принёс воды. Поставив на пол мятую металлическую миску, при этом расплескав половину, он удалился, мыча себе под нос какую-то песню.

Вода отдавала тиной, словно застоялась в кадке многим дольше положенного.

Конмаэл утомился думать и сидеть, уставившись в одну точку. Спать тоже не хотелось. Вдруг ему показалось, что откуда-то донёсся стук или щелчок. От входа или дальше?

– Эй! – крикнул он в пустоту. – Есть здесь хоть кто-нибудь?

Эхо разнесло было его голос вперёд, но скоро упёрлось в какое-то препятствие: коридор оказался довольно коротким. Никто не отозвался. Очевидно, других заключённых держат не здесь, и, вероятнее всего, дальше есть ещё одна дверь, ведущая к другим камерам. «Держи на верхнем уровне», – сказал конвоир тюремщику. Значит, есть и нижние.

– Чего горло дерёшь, почём зря? Я тут есть.

Вслушиваясь в эхо, Конмаэл не заметил, как отворилась передняя дверь. Крупный торс, круглое лицо, светлые кудри – он сразу распознал своего недавнего знакомца из библиотеки.

– Ох, это ты, рекрут? – Тот подошёл к решётке камеры и облокотился на прутья. – Что за напасть тебя сюда поместила? Эка небылица, прилежный рекрут и тут, ишь! Как так?

Громогласный великан устроился напротив, как будто для дружеской беседы. От него сильно пахло молоком, свежим, парным, и это тревожило пустой желудок Конмаэла.

– Должно быть, не такой прилежный. Раз не знаешь, за что я здесь, значит, пришёл не ко мне. Где все остальные?

Лицо солдата вытянулось от удивления. Он часто заморгал. Слова доходили до него медленно.

– Я Кит Мэри. – Великан широко улыбнулся и протянул руку через прутья, игнорируя вопрос. Заключённый пожал тёплую ладонь Кита, глядя на него с сомнением.

– Конмаэл Форальберг.

– Вот и отлично. Меня ждут дела, загляну к тебе на обратном пути.

Он удалился широким шагом в дальнюю часть коридора, оттуда послышался лязг отпираемой двери, потом она закрылась, и всё снова стихло.

Его не было меньше получаса, хотя Конмаэл не был уверен, что посчитал правильно. Когда великан вновь вырос у решётки камеры, в его руках была потрёпанная грязная книга.

– Вот и я, быстренько управился, – с довольным смешком сказал солдат.

– Что ты делаешь здесь?

– Да беседую всякое. Помогаю, чем могу. Все эти пленники, они ведь крепко несчастные. День за днём всё взаперти, да и знают, что недолго им осталось, – это же жуть, так жить. Вот я и захаживаю к ним. Где словом подбодрю, где мелочью какой – то книжку, то свечку, то кусок хлеба. Не положено, так я ж тихонечко – жаль окаянных. Ой, у меня один тут недавно просил котёнка, представляешь? Я такого, конечно, не могу достать, да и боязно. Зачем ему котёнок-то, в его положении? Съест он этого котёнка, да и конец зверюге. Ну зачем так поступать?

Кит Мэри замолчал и выжидающе уставился на Конмаэла. Тот смотрел на него, как на умалишённого.

– Зачем им тебя слушать? Ты солдат вражеской армии, им уготован расстрел. С какой стати им иметь с тобой беседу и тем более просить о чём-то?

– Э, не! – Великан важно задрал нос и погрозил Конмаэлу пальцем. – Паршивое грядущее внутри поселяется, так рот и открывается. Конечно, кто бранится, кто свободы просит, плюются даже, бывает. Тю, тоже мне, верблюжий протест! Я раз видел верблюда на ярмарке – сущее отродье! А вот многие хотят дожить по-человечьи, последние же деньки… Да присматриваю, может, кому лекарь нужен. Гниленькое место здесь. Так-то.

Конмаэл не спешил отвечать, с недоверием глядя на солдата. На миг он подумал, что та вода со вкусом тины затуманила ему разум. Всё, что говорил Кит Мэри, отстояло на долгие расстояния от толстокожей морали Горы Мертвецов.

– Понятно, – протянул он, не придумав другого ответа.

– А ты всё же за какие грехи? Это верхний уровень, стало быть, временно, для порядка.

Конмаэл отошёл вглубь камеры, чтобы избавить себя от молочного запаха, и прислонился плечом к стене.

– Отказался стрелять.

– Да ну?! – Глаза Кита округлились. – Вот ты даёшь! Нет, ты не первый, конечно, но это ж наша работа. Надо выполнять. Ай-яй, ну как так?! – Великан сокрушённо покачал головой. Внутри Конмаэла поднялось раздражение.

– Ты жалеешь этих людей и скрашиваешь им дни. Работа? И для тебя равно, что носить им книжки, что их расстреливать? – сказал он резко, отчаявшись достучаться до сознания солдата. Тот немного стушевался от внезапного напора и выглядел растерянно.

– Ну так это… книжки книжками. А расстрелы расстрелами.

Конмаэл упёрся в такое объяснение, как в замурованный выход из лабиринта. Продолжать разговор не хотелось.

– Я думаю, тебя ждут дела.

Кит Мэри искренне не понимал, чем мог вызвать гнев человека, запертого в камере. Он потеребил в руках принесённую книгу и, глупо улыбнувшись, просунул её через решётку и положил на пол. После чего молча развернулся и направился к выходу, но вдруг, будто что-то вспомнив, обернулся:

– Я принесу тебе свечу попозже. Чтобы удобнее читать.

Его тяжёлые удаляющиеся шаги отзывались необычайно мягким эхом. Дверь затворилась, на верхний уровень тюрьмы вернулась привычная тишина.

Конмаэл глубоко вдохнул, пытаясь остудить голову, и наклонился за книгой. Он поднёс её ближе к свету, чтобы прочесть название. «Подвиги прошедшего. Хаген-драконоборец и поход за север». Это ему ни о чём не говорило. Он бросил книгу на край стола и повалился на жёсткий матрас. Хотелось есть, о чём желудок напоминал громким бурчанием. Сейчас он был бы рад и той мешанине, что подавали в столовой. Можно даже кусок чёрствого хлеба. Чёрт возьми, да можно даже с плесенью!

Он лежал, стараясь не замечать вони, исходившей от старого матраса, и чувствовал себя в конце какого-то пути. То ли оттого, что это подземелье казалось тупиком, то ли от всего, что с ним происходило. Лучше ли быть сейчас здесь, чем мучиться от выполненного приказа? Пожалуй, лучше. Воспоминание о том, как он, закрыв глаза, ждал расстрела, навязчиво прорывало ходы в мыслях. Он с удивлением ощущал в себе готовность к такому итогу, отчасти потому, что это не требовало бы от него больше никаких решений. Но он жив, заперт в четырёх стенах вместе с последствиями своего поступка, и те жмутся хищными тенями по углам.

Наверное, пришёл новый день. Или так показалось? Какой-то молодой солдат, совсем ещё мальчишка, которого Конмаэл прежде не видел, принёс ему обед – хлеб, миску похлёбки и уже знакомую подтухшую воду. Солдат не разговаривал и не поднимал глаз на Конмаэла, только поставил еду и скорым шагом удалился.

Похлёбка отдавала помоями, куски чего-то напоминавшего мясо долго жевались, как резиновые, но голод скрыл все недостатки вкуса. После трапезы живот Конмаэла стянуло тупой болью, но он хотя бы не был пустым.

Спустя какое-то время по коридору в сторону нижних уровней снова прошёл Кит Мэри. На этот раз он не начал разговора, но на ходу бросил в камеру початую свечу и спички. От свечи снизу откололся небольшой кусок воска.

На нижние уровни тюрьмы один раз прошёл конвой, возвратившись с двумя закованными в цепи пленниками. Они шагали, даже не поворачивая головы, будто Конмаэла и его камеры не существовало.

Вскоре безделье одолело его. Он чиркнул спичкой, та, шипя, вспыхнула ярко, после огонь выровнялся, запахло серой. Он поджёг фитиль, и камера скудно озарилась мягким оранжевым светом. От сквозняка пламя заплясало, отбрасывая на стены причудливые тени, свечка трещала и коптила, но справлялась со своим предназначением. Конмаэл открыл книгу. На первом развороте была гравюра: мужчина, облачённый в древние доспехи, держал за хвост извивающегося дракона. Ящер выглядел комично изумлённым. А наверху, в облаках, открывался проход в другой мир, где столпились неясные силуэты с искажёнными лицами.

Книга предложила Конмаэлу подглядеть за тем, как люди послали своего героя Хагена на север – в древности считали, что за тем краем земли находится загробный мир. Там, как назло, поселился дракон, питающийся душами умерших, так что нужно немедля спасать то, что осталось от почивших друзей и родных. Конмаэл успел прочесть треть книги и уже поднялся с Хагеном на самую высокую гору, над которой царит ночь и в небе танцуют огни, расцвечивая тьму. Там ему открылся тот самый проход в мир отошедших душ. Хаген сел на камень и долго смотрел на этот лаз. Семь страниц он размышлял, нужно ли смертному переступать этот порог, сможет ли он вернуться обратно и не без причины ли там прописался дракон. Стоят ли души спасения? Как раз, когда Конмаэл утомился от страданий героя, дверь со стороны крепости отворилась.

На всякий случай он затушил свечу и спрятал книгу под матрас.

С той стороны решётки возник майор Георгий Таубе и застыл, заведя руки за спину. Заключённый поднялся на ноги.

Какое-то время было тихо, они без особых эмоций смотрели друг другу в глаза.

– Отдохнул, выспался, подумал? – голос майора был спокоен. Конмаэл не ответил. – Прошло два дня. Из-за своего недуга ты пропустил три расстрела, включая тот, на котором ты принял неверное решение. Ты восполнишь пробелы позже и отработаешь каждый упущенный день. Если согласишься на это добровольно, сегодня же, таких будет лишь трое. Если нет – с каждым последующим днём число долгов будет возрастать. Когда твои друзья по отряду закончат обучение, а ты всё ещё будешь здесь, я приведу тебя силой. И либо ты в одиночку расстреляешь двадцать человек, либо это сделаю я. А потом я казню тебя, как предателя. Тебя похоронят в безымянной могиле, где-нибудь в лесу, и в глазах тех, кто тебя знал, ты останешься трусом и изменником. Я прослежу, чтобы их известили. Хватит убегать от происходящего, господин Форальберг. Я вернусь через час.

Майор ушёл.

Конмаэл пытался принять смысл услышанного. Нет, нельзя так, несправедливо.

«Я не хочу этого делать, не могу. Почему вы мне не верите?» – твердил он в пустоту, как капризный ребёнок, но его нежелание ничего не меняло. Пусть его навсегда оставят в этой камере, он не будет возражать. Пускай его расстреляют, в конце концов. Пусть этот час никогда не заканчивается.

Конмаэл принялся ходить кругами по камере. Внезапно она показалась ему уютной. Здесь все проблемы растворялись в безвременье. Здесь не было расстрелов, не было призраков убитых, не было ничего, кроме стен, кровати, свечи и книги. Скажи ему сейчас кто-нибудь, что он проведёт вот так остаток жизни – пускай хоть вечность – в четырёх стенах, со свечой и книгой, он стал бы самым счастливым человеком во всём мире.

Его мысли затеяли игру. Сперва это было похоже на шахматы – тактика, борьба аргументов, продуманные ходы в лабиринте сознания. Инстинкты диктовали ему одно: принять предложение майора, задавить в себе мораль и стать охотником, а не жертвой, заняв главенствующую позицию в пищевой цепи. Но душа, которая оказалась под угрозой истребления, требовала самопожертвования. Двадцати человек это не спасёт, но кого-то избавит от пуль, пущенных из его винтовки, а его самого – просто избавит. Постепенно борьба аргументов сходила на нет. Когда отведённый час почти истёк, игра превратилась в теннисную партию – стороны его сознания обменивались ударами, а мячом служило принятое решение. Оно просто металось туда-сюда, и когда Конмаэлу казалось, что он уже сделал выбор, первенство переходило к другой стороне. Он истоптал земляной пол камеры, тщетно пытаясь успокоиться, и от движения его тела всё ускорялось движение мыслей, в итоге слившихся в бессмысленный поток. Накал внутри нарастал, но он по-прежнему не знал, что делать. Он схватил миску с водой и с силой швырнул её в решётку – металлический звон разнёсся по всему коридору, брызги разлетелись в стороны. Опершись о стену обеими руками, Конмаэл бессильно опустил голову.

В такой позе его застал вернувшийся Георгий Таубе.

– Что ты решил?

Форальберг молчал. Не отрывая ладоней от стены, он повернулся к командующему и смерил его тяжёлым взглядом.

– Что ты решил?

Конмаэл всё смотрел на него и молчал, и не мог заставить себя открыть рот и произнести хоть что-нибудь.

– У нас в запасе есть ещё пара недель, господин Форальберг. Плюс день – плюс человек. До завтра.

Когда он вышел, Конмаэл упёрся в стену уже головой и крепко зажмурился. Теперь четверо. Каждая отсрочка облагается пошлиной, только вот счёт идёт на человеческие жизни. Что если постараться сбежать? Может быть, хоть расстреляют при попытке к бегству. Но как?

Ему было нужно альтернативное решение. Но такового не было.

Следующие несколько дней прошли как в тумане. Майор заходил с одним и тем же вопросом, рекрут каждый раз молчал. Конмаэл очень хотел выгнать свои мысли за рамки данности, увидеть всё со стороны, но тугая верёвка последствий обвилась вокруг его размышлений.

Он пытался отвлекаться – читать, вспоминать прошлую, мирную жизнь, когда он был счастлив в своей непричастности. Но это выходило ещё хуже.

Он зажигал свечу и подолгу смотрел на пламя, словно надеясь разглядеть там подсказку. Он подносил руку к огню, обжигался и отдёргивал ладонь только тогда, когда боль становилась нестерпимой. Вскоре от свечи остался лишь худосочный огарок. Время от времени мимо его камеры ходил конвой, солдаты исчезали за второй дверью и зачастую возвращались с пленными, закованными в глухо звенящие кандалы. Никто с ним не разговаривал и не бросал на него случайных взглядов. Он больше не видел Кита Мэри, ему редко приносили еду и воду. Физические неудобства причиняли дискомфорт. От сна на жёстком матрасе у него болели мышцы, сырость подземелья проникла внутрь – он маялся ломотой и кашлял. Грязная одежда кусала кожу, всё тело чесалось, безудержно хотелось помыться.

На восьмой день майор Таубе, как обычно, подошёл к решётке камеры.

– Что ты решил? – всё тем же ровным голосом спросил он.

Внезапно Конмаэл, собрав последние силы, рванулся к решётке и, просунув руку через прутья, схватил майора и со всей силы ударил его о дверь. Таубе оскалился и, выдернув из-за пояса нож, полоснул рекрута по предплечью. Глаза Конмаэла сверкали безумием, но боль вернула ему рассудок. Он закричал и отпустил майора. Тот отдышался и, как прежде спокойно, сказал:

– До завтра.

В тот день к Форальбергу заглянул Кит Мэри. Он принёс миску с чистой тёплой водой и бинт. Великан ничего не сказал, лишь сочувственно посмотрел на Конмаэла и покачал головой.

Рука болела. Кровь никак не хотела останавливаться, но тугая повязка помогла. У Конмаэла кружилась голова – от голода и потери крови он едва стоял на ногах. Зачем он так поступил с Таубе? Чем ему это помогло? Просто вспышка ярости. Он видел в майоре физическое воплощение всех его несчастий.

Он очень устал. Он сжёг книгу о Хагене, страницу за страницей. Ему было уже неинтересно, как этот воин победил дракона и спас души в загробном мире. Быть может, ящер и вовсе его сожрал, а после прикончил всех обитателей той стороны. Форальбергу очень этого хотелось, и он не стал дочитывать, чтобы не разочароваться. Он придумал подходящий финал.

Когда Таубе пришёл к нему снова, Конмаэл даже не поднялся с кровати. Майор ушёл ни с чем.

Заключённый встал и маленьким камешком нацарапал на стене ещё один крестик. Уже десятый человек на его счету.

На учениях Конмаэл показал себя метким стрелком, да и раньше, в своём поместье, с лёгкостью бил уток и куропаток. «Я могу избавить их от мучений и убить быстро». Мысль пронеслась стремительно и не закрепилась в голове. Когда же крестиков стало двенадцать, она вернулась.

«Их всё равно убьют, рано или поздно. Чего я могу их лишить? Прочтения очередной паршивой книжки? Я облегчу их участь. Я меткий стрелок. Быстрая казнь – это благо для таких, как они».

Конмаэл наконец обрёл то, чего искал. В его воспалённом рассудке добрым согревающим огнём вспыхнуло слово «БЛАГО». Красивая картинка укутала его уютным покрывалом. Он не палач, он спаситель, он дарует этим несчастным людям быструю смерть. Да, так он и поступит. Так и поступит.

И, обняв эту мысль, он уснул ровным сном на жёстком матрасе и проспал до самого прихода майора.

Георгий Таубе постучал по прутьям решётки, чтобы разбудить спящего. Конмаэл нехотя открыл глаза. Выдержав паузу, чтобы дать ему проснуться, майор спросил:

– Что ты решил?

Юноша загадочно улыбнулся. Он представлял собой жалкое зрелище – осунулся и помрачнел, зарос щетиной, глаза были воспалены. Но он улыбнулся.

– Я согласен. Только дайте винтовку, – прохрипел он и закашлялся.

Майор холодно ухмыльнулся. Он долго глядел на заключённого:

– Ты наконец-то принял верное решение. Конвой!

Дверь в крепость отворилась, вошли двое солдат.

– Освободите почтенного господина Форальберга.

Один из конвоиров, войдя в камеру, заковал ноги Конмаэла в кандалы.

– На всякий случай. Ты у нас, парень, на глупости горазд. – Таубе подмигнул рекруту и прошёл вперёд по коридору в сторону крепости.

Заключённый, сопровождаемый конвоем, поплёлся за ним, спотыкаясь от слабости и от невозможности делать шаги привычной длины. Цепи гремели. Так же выходят те, кого ведут на расстрел. На мгновение Конмаэл позабыл, куда и зачем он идёт. Они миновали все проходы и преодолели расстояние, казалось, в три крепости по окружности. Наконец процессия вышла во двор. Дневной свет больно ударил по глазам Конмаэла, он зажмурился, отвернулся к стене и чуть не упал из-за оков на ногах.

– В башню Правосудия его, господин майор? – спросил один из конвоиров.

– Нет, что ты, вовсе нет. Не будем подвергать его такому испытанию. Он и винтовки-то не сможет удержать, не то что попасть в кого-то.

Внутри Конмаэла всё так и кричало: «Нет! Дайте мне винтовку! Я смогу, я попаду!» Он так радовался тому, что нашёл способ всех перехитрить! Его решение сверкало идеальными гранями – действовать как добродетель под маской зла. Он будет выполнять работу, но никто не узнает, что он, словно древнее божество, просто переправляет их души на ту сторону бытия. Доброе, радушное божество, избавляющее от страданий. Дайте же винтовку! Но он не позволил себе произнести это вслух: он боялся, что его хитрый замысел будет раскрыт, и потому хранил молчание.

– Отведите его в медпункт. Ему нужно поесть, поспать, помыться наконец. Пусть вернёт себе человеческий облик. Я хочу быть уверен, что он принял обдуманное решение. Кандалы не снимать.

Конмаэлу показалось, что его окутал потусторонний свет. В первый ли расстрел его убили, или во второй, вместе с пленным, но теперь, пройдя испытания в чистилище, он попал на небеса. Он познал суть блага, он очистил свою душу, и теперь, прежде чем он присоединится к воинству Света, ему воздастся за мучения.

Сначала наградой послужила повязка на руку, горячая ванна и чистая одежда. Как приятно она пахла! Конечно, не майским лугом, но стиральным порошком, а значит, чистотой. Ему дали отдельную комнату с настоящей кроватью, с подушкой и одеялом. Ему принесли еду: жареного цыплёнка, картофель и сладкое вино. Кушанье богов! Поев, он упал на мягкий матрас, завернулся в тёплое одеяло и заснул, с наслаждением провалившись в безвременье.

Когда он открыл глаза, новый день уже наступил. Ноги, скованные железными браслетами, затекли, но, несмотря на это, пробуждение было самым приятным за последние дни. Конмаэл умылся, и вода сняла часть безумной пелены, накрывшей его накануне. Он посмотрел на себя в зеркало, на осунувшееся лицо, впалые щёки и выступающие скулы. Это был кто-то другой – покрытый непривычной щетиной и окутанный невидимой глазу тенью, человек, чьи столпы мироздания оказались подпилены у основания. Но он боялся отпускать свои мысли на свободу, поэтому сосредоточился лишь на том, что озарило его накануне – он должен даровать людям благо в виде быстрой смерти.

– Ты убийца, Конмаэл, – сказал он своему отражению. – Ты изгоняешься из рода человеческого, и я призываю тебя отправлять души на тот свет. Смерть – это благо избавления.

Он посмотрел в глаза человеку в зеркале. Тот криво ухмыльнулся и удовлетворённо кивнул, одобряя из своего зазеркалья трансформацию мужчины напротив.

Позже конвой отвёл Форальберга во двор за башней Правосудия. Там никого не было. Облака невыразительно окружали крепость. Прозрачная серость дня сливалась с камнем.

Вошёл майор, легко ступая по брусчатке:

– Ну что же, господа, начнём.

Следом за ним во двор зашли сержант и двое солдат. Все они мешали Конмаэлу сосредоточиться на задаче, лишние взгляды выводили его из нестабильного равновесия, с таким трудом достигнутого.

Конмаэлу дали винтовку с одним патроном, остальные же он будет получать после каждого выстрела. Руки дрожали, и он, как ни старался, ничего не мог с этим поделать.

– Первый! – скомандовал Таубе.

Дверь башни Правосудия открылась, вывели заключённого. Мешок на голове, грязные лохмотья – всё было знакомо.

– Оружие с плеча! Целься!

Конмаэл облизал пересохшие губы и задержал дыхание. Прицелился в голову, вернее, туда, где, предположительно, была голова.

«Это благо, – уговаривал он себя. – Просто нажми на спусковой крючок».

– Огонь!

Раздался выстрел, пленный упал. Конмаэл выдохнул, глядя на мёртвое тело. Он представил, как от ставшей бесформенной субстанции отделяется душа и, окутанная неземным светом, устремляется ввысь.

Майор Таубе едва заметно хмыкнул. Солдаты оттащили тело в сторону, на брусчатке осталась кровавая дорожка. Конмаэлу выдали ещё один патрон.

– Второй.

Следующий заключённый был похож на предыдущего, да и на всех тех, кого он видел прежде. Выстрел – звук падающего тела – отлетающая душа. И третий, и четвёртый, и даже пятый. Конмаэл стрелял. Он исправно попадал в цель, люди так же исправно умирали. Его руки перестали трястись, но взгляд затуманился и будто остекленел. Он стрелял, но мыслями пребывал очень далеко отсюда. Он унёсся прочь из этого страшного двора, он выполнял особую миссию. Разум рисовал ему светлые души, отходящие в иной мир, и ему чудилось, будто и он может одним глазком заглянуть туда, как случайный свидетель, как проводник, осторожно прикасающийся к священному.

– Шестой.

Новый заключённый вырвал Конмаэла из дурмана воображения.

На нём не было мешка. Серая холстина не скрывала его, и внезапно перед палачом с винтовкой предстал Человек во всем своём проявлении. У Человека было лицо. Заключённый был на пороге старости, и в тюрьме потерял последние силы, но взгляд его был твёрд. Он молчал, как и все его предшественники, но смотрел громче любых слов. И глядел прямо перед собой, в никуда – пытался увидеть что-то сквозь всю эту реальность. Он был полон могучей жизни, бьющейся внутри измождённого тела. Или так просто казалось?

– Целься!

Лицо Человека мешало Конмаэлу сосредоточиться. Эта ждущая освобождения душа вдруг посмотрела на него, и его собственная сжалась в комок, съёжилась, как от холода.

– Огонь!

После секундной заминки он всё же спустил крючок.

И промахнулся.

Пуля прошла у виска, и Человек не умер, он упал навзничь и стал кататься по земле, раздираемый болью. Он кричал, выл, и от этого внутри у Конмаэла закололо ледяными иголками.

Стоявший рядом солдат достал пистолет и одним выстрелом прекратил мучения заключённого. Когда эхо стихло, всё вокруг застыло в молчании.

– Седьмой! – приказ майора врезался в тишину, он будто не заметил оплошности Форальберга.

Седьмой была женщина. Старше средних лет, увядшая от жизненных мук, она, верно, и в молодости не была красивой. Бледный взгляд её скользил по лицам солдат. Рекрут тяжело задышал.

– Целься!

Он избавит её от страданий. Она должна освободиться. Под тонкой кожей век защипало от подступивших слёз, и это ускользало из-под его контроля. Конмаэл прицелился сквозь пелену. Нет, так не пойдёт, он должен выполнить эту работу хорошо. Он часто заморгал, пытаясь разогнать туман, и прицелился ещё раз.

– Огонь!

Глаза женщины были уже закрыты, по щекам катились слёзы, но она улыбалась. Неужто она стремится туда, куда он вынужден её отправить, неужели ждёт этого?

Конмаэл с готовностью выстрелил. На этот раз он не промахнулся – всё произошло быстро.

Он вытер лицо ладонью.

Потом ему дали три патрона и привели сразу троих заключённых. Все – крепкие мужчины, похожие друг на друга, как братья. Все в ссадинах и синяках, они были скованы по рукам и ногам одной цепью. А ещё они были злы. Конмаэл видел это по их глазам – они горели ненавистью, жадно требуя расправы. Один из мужчин оскалился.

– Целься! Огонь!

Конмаэл выстрелил в среднего – тот упал навзничь.

– Будь ты проклят, мерзкий падальщик! – закричал стоявший слева и рванулся в сторону Конмаэла. Рекрут испугался, но быстро перезарядил винтовку. Прицелился, выстрелил и попал заключённому в грудь – тот упал, но остался жив. Тем временем третий приговорённый тоже кинулся на стрелка, но неуклюже пошатнулся, сдерживаемый тяжестью павших товарищей. Майор Таубе, солдаты и конвой стояли, не шевелясь. Конмаэл быстро зарядил третий патрон и нажал на спусковой крючок. В наступившей тишине звучали глухие хрипы второго казнённого, который был ещё жив. Изо рта у него пошла кровавая пена, он задыхался и вздрагивал.

– Дайте ещё патрон. – Конмаэл удивился тому, как твёрдо прозвучал его голос, хотя внутри всё клокотало и подпрыгивало.

Сержант посмотрел на Таубе, тот кивнул.

Конмаэл, не колеблясь, оборвал мучения раненого, и тот затих, устремив потухший взгляд в серое небо. На этот раз воображение не нарисовало Форальбергу никаких отходящих душ.

Оставалось ещё двое заключённых.

Ими оказались мужчины – слишком полные, чтобы быть солдатами, слишком запуганные, чтобы сказать что-то внятное.

Конмаэл уложил их двумя быстрыми и точными выстрелами. Он видел их страх и небрежно избавил их от этой непосильной ноши.

Когда работа была сделана, майор подошёл к Конмаэлу и забрал у него винтовку.

Ничего не говоря, он собственноручно снял с него кандалы, потом достал из кармана дневник Форальберга, так же молча отдал ему и удалился.

Когда Конмаэл вернулся в казармы, солдаты из его отряда смотрели на него с осторожной заинтересованностью. Они не мыслили увидеть его ни свободным, ни даже живым.

Он молча прошёл к своей койке, убрал дневник под матрас, лёг и стал смотреть вверх. Он ощущал на себе любопытные взгляды, но ему было всё равно.

– Что с тобой было, Форальберг?

Конмаэл повернул голову в сторону вопрошавшего и обвёл взглядом остальных, собравшихся у его койки.

– Мы не думали увидеть тебя снова, – подал голос другой солдат.

– Но увидели.

– Что Таубе сделал с тобой?

– Тебя пытали?

– Ты видел пленных?

– Зачем ты так поступил?

– Как там, в тюрьме?

Конмаэл растерянно смотрел на загалдевших солдат. На половину вопросов он не знал ответов, на другую половину отвечать не хотел.

– Сделал, потому что сделал. – Он нахмурился и отвернулся, давая понять, что не желает расспросов.

– А я считаю, что ты слабак, – издевательски ухмыльнулся тонкий долговязый рекрут.

– Считай.

– Ты что, не понял, Форальберг? Ты слабак. Или, может быть, ты хочешь служить в другой армии, по ту сторону фронта?

Конмаэл повернул голову и посмотрел ему в глаза. Помолчал, обдумывая что-то, но не проронив ни слова опять отвернулся.

– Болезный он какой-то, видно, с головой в разладе. – Обидчик несильно ткнул лежащего в плечо и собрался уходить.

Это было ошибкой. Слова не трогали Конмаэла, но этот жест будто вышиб одну из костяшек домино в хрупкой конструкции, и равновесие было нарушено. Всё, что он испытал за последние дни, заполыхало внутри, желая сгореть без остатка и обернуться пеплом.

Конмаэл рывком поднялся с кровати, резко развернул обидчика к себе лицом и обеими руками толкнул в грудь. Тот попятился, солдаты расступились, недоумённо переглядываясь.

– Ты чего?

Конмаэл занёс кулак и ударил рекрута по лицу, потом ещё раз, и ещё. Когда тот начал наконец сопротивляться, они сцепились, удар следовал за ударом, воздух вокруг разгонялся от их быстрых движений. Конмаэл ощутил железный привкус крови во рту, пропустив пару выпадов соперника, но это его только разгорячило. Отойдя на шаг, он зарычал и бросился на обидчика, толкая того в корпус, потом швырнул его о настенную панель – дерево заскрипело, и пластина отвалилась, обнажив каменную кладку. Остальные рекруты даже не пытались разнять дерущихся, лишь старались отойти, чтобы не попасть под удар.

Наконец Конмаэл одержал верх – повалил противника на пол. Он сильно прижал его к холодному камню и сказал так, чтобы слышали все:

– Да, я слабак. Ты прав. И ты слабак. И все мы здесь одинаковые. Ты думаешь, что научился стрелять в людей и это даёт тебе преимущество? Значит, ты ещё и дурак. И разница между нами в том, что я себе позволил хотя бы поискать другой выход. Не нашёл. Что уравнивает меня с тобой. Но не смей меня трогать. Никогда.

Конмаэл с силой встряхнул рекрута, тот лишь злобно зарычал от беспомощности.

Отпустив побеждённого, Форальберг возвратился на свою койку и отвернулся, давая понять, что на эту сцену занавес опущен. Он думал о своём дневнике, о том, что Таубе всё прочитал и это дало ему новые возможности по воздействию на его сознание. Нужно спрятать дневник. Сжечь. Избавить мир от своих мыслей. Но потом, одумавшись, он успокоился. Скоро их отправят на войну – там всё будет проще и понятнее. Он сверх меры жаждал покинуть Гору Мертвецов, выдернуть эту главу из своей жизни, как страницу из дневника. Мысли о боях и свистящих вокруг пулях страшили, но это было неведомой доныне фантазией. А то, что окружало его здесь, – полыхающей реальностью. В нём всё сплелось воедино: решения последних дней, вспышки гнева, скорбь, злость, растерянность, расчёт и усталость. Краски смешались и дали какой-то однородный цвет, неприятный и не имеющий названия. Всё внутри казалось обмотанным цепью с мелкими острыми зазубринами, и любое движение рассудка причиняло боль. Он сглотнул накопившуюся во рту кровь и запретил себе думать. Скоро всё пройдёт.

Оставшиеся до выпуска дни прошли быстро. Товарищи по отряду сторонились его и больше не беспокоили. Расстрелы проходили без происшествий, механизм был наконец отлажен и работал в полную силу.

В последний день Георгий Таубе собрал всех рекрутов в башне Правосудия.

Перемены были очень заметны: отряд преобразился. Вместо толпы юнцов, где каждый был сам по себе и брал лишь свою ноту, теперь перед майором стояли настоящие солдаты – подтянутые, уверенно смотрящие перед собой. Земля нравственности под их ногами больше не качалась, они научились держать равновесие, не сомневаться в себе и в приказах командования. Конмаэл был среди них – и в то же время вне этого строя. Он испытывал облегчение – хоть малая передышка в череде тёмных дней, один глоток воздуха по дороге на фронт.

– Я рад видеть перед собой таких образцовых воинов, господа рекруты. Впрочем, нет. Теперь вы настоящие солдаты. – Майор и впрямь был доволен, взгляд его, обычно колкий, потеплел. – Ваше преображение говорит о том, что мы здесь делаем правильную и нужную работу. Пусть не всё было гладко, но цель достигнута, и теперь все вы – главные защитники нашей родины. Я уверен, что о многих из вас ещё услышу и на груди каждого появятся награды. Вы славно потрудились, но этот путь ещё не пройден, вы лишь на пороге. Так не разочаруйте же ни себя, ни свою страну!

Рекруты молча отдали честь.

– Вольно. Ступайте, пируйте. Завтра получите новую форму и вас доставят к поезду. Путь не длинный, до резервной линии доберётесь быстро, дальше указания получите на месте.

Солдаты начали расходиться.

– Форальберг! На пару слов. Останься.

Конмаэл подошёл к майору, молча глядя, как закрывается дверь за последним рекрутом. Таубе словно что-то искал среди бумаг на своём столе, и держал долгую паузу.

– У нас с тобой были разногласия, но теперь их нет, так ведь?

– Так точно, господин майор.

– Прекрасно. Твоё положение изменилось, звание лейтенанта ждёт тебя, завтра ты получишь новую форму и людей в подчинение.

– Хорошо, господин майор.

– И останешься здесь.

Слова его не сразу дошли до Конмаэла. Поначалу ему показалось, что он ослышался. Потом, когда смысл всё-таки пробился сквозь плотную пелену неверия, его горло сдавило невидимой рукой.

– Здесь? Но, господин майор, я думал, что поеду на линию фронта… со всеми остальными.

Георгий Таубе облачился в привычное недовольство.

– То, что ты думал, Форальберг, не обязано совпадать с тем, что получается на самом деле. Это не моё распоряжение, это рекомендация. Считай, что сверху. Сочли разумным оставить тебя здесь, хоть я и не вижу в этом ничего разумного. А ты радоваться должен.

– Но, позвольте, я готов под пули! Я обязан выполнять свой долг. Разрешите мне уехать.

Майор посмотрел на несносного рекрута долгим сверлящим взглядом:

– Выполняй приказ, Форальберг. Не вынуждай меня тебя уговаривать. Ты знаешь, что наши попытки договориться затягиваются и причиняют дискомфорт. Приказ тебе ясен?

Конмаэл задержал дыхание и на выдохе бросил: «Да, господин майор», проклиная всё, до чего мог дотронуться своим проклятием – стены этой башни, Таубе, каждую бумажку на его столе и всякую пылинку в воздухе. А заодно и самого себя.