Читать книгу Семь дней в июне - Тиа Уильямс - Страница 5

– Милая, ты встала?

Луизианский говор Лизетт был одновременно текучим и легким, как шепот. Ни у одной мамы не было такого голоса.

– Ты проснулась? Женевьева? Моя Еви Сладкая? Моя Ева Дива? Ты проснулась?

Женевьева, она же Ева Дива, проснулась. Одеяло было натянуто до бровей, и она лежала в позе эмбриона на старом, узком пружинистом матрасе. Ровно четыре дня назад, когда Женевьева Мерсье приехала с мамой из Цинциннати в Вашингтон, они затащили матрас на пятый этаж и бросили его на грязный ковер на полу спальни. Там он и остался. Женевьева и Лизетт были одинаково бедны и не могли позволить себе грузчиков, и потому после того, как они с трудом пронесли матрас Женевьевы и матрас ее мамы, а также маленький кухонный стол и два складных стула по бесчисленным лестницам в палящую июньскую жару, кочующий дуэт матери и дочери решил, что другая обстановка им не нужна.

Женевьева приоткрыла один глаз и осмотрела маленькое пространство. Ей было семнадцать, и это была новая спальня, но комната могла быть любой из тех, в которых девушка просыпалась в любом из городов, где жила в пятнадцать, двенадцать или одиннадцать лет. Комната была невзрачной, незапоминающейся, за исключением одной детали – чемодана, который точно принадлежал ей: клетчатый чемодан, набитый одеждой, баночками с таблетками и книгами. Она прищурилась на будильник из магазина «Все за доллар» на голом подоконнике. Было 6:05 утра. Как раз вовремя.

Лизетт всегда возвращалась домой, когда Женевьева просыпалась, чтобы собираться в школу. Ее мама жила исключительно по ночам. Можно подумать, их личности занимали слишком много места, чтобы существовать одновременно, поэтому мать взяла себе ночь, а дочь – день.

Дневное время было для ответственных людей, а Лизетт была хрупкой, рассеянной женщиной, слишком слабой, чтобы разобраться в деталях взрослой жизни. Например, готовить. Платить налоги. Убирать жилье. (Однажды Женевьева целый час наблюдала, как ее мама пылесосит, прежде чем поняла, что пылесос не включен в розетку.) Красота Лизетт помогала им держаться на плаву – тяжелая работа, это Женевьева знала и потому взяла на себя остальное. Она подделывала подписи Лизетт в банках. Следила за количеством ее таблеток валиума в упаковках. Поджаривала тосты для Лизетт. Укладывала волосы Лизетт валиком перед ее «денежными свиданиями». (Ты продаешься – так и скажи, черт возьми…)

Они переезжали несколько раз с тех пор, как Женевьева себя помнила. Каждый раз разные мужчины манили их, обещая Лизетт ослепительную жизнь. Они всегда давали ей жилье, оплачивали расходы. И раньше это было приключением. В первом классе Женевьева жила в оригинальном коттедже в Лорел-Каньон, арендованном для них известным поп-продюсером, который купил ей попугая по имени Аланис. За год до того один нефтяной воротила поселил их в шале в Санкт-Морице, где повар научил ее просить «Бирхермюесли»[25] на безупречном швейцарском немецком. Но по мере того как Лизетт выходила из возраста «горячей юной штучки», ослепительность блекла. Постепенно, а затем и внезапно, города стали грязнее, квартиры – более обшарпанными, а мужчины – более грубыми.

Этот последний парень не платил за квартиру. Но он дал Лизетт работу хостес в своем коктейль-холле «Ловушка Фокс». И он платил ей двойную зарплату. За что – Женевьева не хотела знать.

Лизетт забралась под одеяло, все еще в платье, как в клипе Бейонсе, и прижалась к дочери. Она поцеловала Женевьеву в щеку густо накрашенными губами и сжала ее руку. С покорным вздохом Женевьева погрузилась в душистые мамины объятия. Лизетт всегда пользовалась духами «Белые бриллианты» от Элизабет Тейлор, и Женевьева считала этот аромат подавляюще гламурным, но в то же время успокаивающим.

Это была ее мама – в двух словах. Белые бриллианты. И черная драма.

– Оцени уровень боли, порождение моих чресл, – приказала Лизетт со своим возмутительным юго-западно-луизианским акцентом.

Женевьева подняла голову с подушки и слегка встряхнула ею. Она делала это каждое утро, чтобы понять, насколько все плохо, и определить, сколько обезболивающих ей нужно принять. К счастью, она не мучилась. Слышался просто медленный, равномерный стук в дверь. Она все еще могла дышать между ударами.

– Жить буду, – сообщила она. – Хорошо, тогда расскажи мне что-нибудь.

– Я сплю!

– Неправда. Ну же, ты знаешь, что я не могу заснуть без сказки.

– Разве мы не можем вернуться к тому времени, когда ты рассказывала сказки?

– Я бы с радостью, но ты отказалась от моих сказок пять лет назад, маленькая засранка, – ворковала она, и ее дыхание пахло бурбоном.

Много лет назад Лизетт приходила домой по утрам и рассказывала Женевьеве истории, прежде чем та вставала, чтобы идти в школу. Их любимые истории были связаны с давними скандалами в родном городе Лизетт в Луизиане, Белль Флер. И хотя Женевьева никогда там не бывала, она знала это место как свои пять пальцев.

Белль Флер – это крошечный байю, где жили представители всего восьми семей, раса – чернокожие, культура – креольская, и каждый мог проследить свою родословную до одной и той же пары XVIII века: французского владельца плантации и рабыни-африканки. Со временем их потомки смешивались с повстанцами времен Гаитянской революции[26], коренными народами и испанцами, в результате чего возникла богатая, замкнутая культура с ароматами острых специй, одновременно глубоко религиозная и глубоко суеверная. И в высшей степени красочная.

Самыми яркими представителями городка, однако, были мать и бабушка Лизетт. Их судьбы были столь же бурны и драматичны, как и имена – Клотильда и Дельфина. Их жизнь была отмечена убийствами, безумием и таинственной яростью. Поразительные тайны и полное отсутствие отцов. Казалось, что весь матриархальный род Женевьевы однажды появился из инопланетных капсул.

В детстве Женевьева полагала, что это небылицы, полуправда. Но рассказы ее бабушки и прабабушки ошеломляли. Лизетт не была сентиментальной. Для нее имело значение лишь настоящее. Однако она всюду возила с собой тонкий, потрепанный альбом, который Женевьева обнаружила однажды при переезде в картонной коробке. На последней странице были две черно-белые фотографии размером четыре на шесть, под которыми ученическим почерком Лизетт было выведено: «Дельфина» и «Клотильда». Женевьева смотрела и смотрела на их лица, пока ее глаза не затуманились и фотографии не слились одна с другой. Время словно вздрогнуло. И она поняла, что истории Лизетт были правдивыми.

Дельфина и Клотильда выглядели затравленными, напряженными, сумасбродными. Они выглядели как женщины, которые родились с неправильным взглядом на мир в неправильное время. Они были похожи на маму. Они были похожи на нее.

И вдруг женщины на фотографиях перестали казаться сказочными. Они стали печальными, опасными и саморазрушительными. И это было слишком знакомо.

Порой Женевьева приходила в ужас от своих мыслей. Она была бесприютной и беспокойной, и всем ее существом управляла боль. В лучшие дни ей казалось, что она буквально цепляется за рассудок ногтями. Если ее прабабушка, бабушка и мама были сумасшедшими (о да, ее мама определенно была сумасшедшей), то она шла за ними по пятам.

Женевьева хотела быть обычной. Поэтому она решила рассказывать сказки. Поскольку придумать что-то оригинальное ранним утром бывало трудно, она просто вставляла Лизетт в сюжеты фильмов.

– Жила-была, – начала она, – милашка-неудачница по имени Лизетт. Она носила сапоги до бедер и платиновый парик и работала… на Голливудском бульваре. В отделе кадров. Однажды ночью она встретила лихого, богатого дельца. Ему было плевать, что она не умеет правильно есть омаров…

– Красотка, – вздохнула Лизетт. – Ричард Гир – чернокожий, я чувствую.

– Тебе кажется, что все чернокожие, пока не доказано обратное.

– Я не успокоюсь, пока не увижу его родословную.

Лизетт считала, что, поскольку в Белль Флер было много черных, которые выглядели белыми, цифры говорят о том, что многие белые могут быть черными. На Юге в этом смысле была очень тонкая грань, сказала бы она. Учитывая, что у этих грешных владельцев плантаций, насиловавших рабынь, рождались как белые, так и черные дети, каждый мог оказаться тем или другим. Именно это больше всего пугало белых южан.

Лизетт отпустила руку Женевьевы и по-кошачьи потянулась.

– Не спится. Дорогая, не заварила бы ты мне немного «Липтона»?

Женевьева механически кивнула. Было 6:17, и хотелось спать. Но это была ее работа. Она отвечала за дневное время. Поэтому, высвободившись из объятий Лизетт, она зашаркала по короткому коридору на кухню. В коридоре было темно, но на кухне горел свет. Очень странно.

Лизетт никогда не включала свет без крайней необходимости, для настроения. Только так можно было получить разумный счет за свет.

Женевьева замерла, в ее груди волной поднялась тревога.

Нет. Только не сегодня.

Она умоляла маму не приводить парней домой. Лизетт всегда уверяла ее, что однажды так и будет, их дом станет «пространством без мужчин». Но к концу долгой, пропитанной алкоголем ночи Лизетт забывала о своих обещаниях. Или о том, почему она вообще их дала.

Женевьева почувствовала его запах раньше, чем увидела. «Хеннесси»[27] и «Ньюпортс»[28]. Вот он, маленький круглый мужчина лет шестидесяти, сгорбившийся над крошечным кухонным столом из магазина Армии спасения, прерывисто храпит. На нем был дешевый костюм – блестящий на локтях и коленях – и пышный, вьющийся черный парик, настолько же кривой, насколько и бесстыдный.

Женевьева нерешительно шагнула в кухню, на линолеумный пол, который тихо прошелестел под ее ногами. Наклонившись к спящему, она пощелкала пальцами перед его лицом. Безрезультатно.

«Хорошо, – подумала она. – В отключке он безвреден».

Затаив дыхание, она на цыпочках прокралась мимо мужчины к шкафчику над раковиной. Потянувшись за «Липтоном», опрокинула блинную муку. Коробка с глухим стуком ударилась о столешницу, выпустив облако белого порошка.

– Женевьева, – невнятно произнес он. Его голос звучал тоньше, чем следовало. И с хрипотцой от двух выкуренных пачек в день. – Как дела, Женевьева? Так тебя зовут, да?

– Так, – ответила она, поворачиваясь к нему. – Мы познакомились вчера.

Он улыбнулся, показав пожелтевшие зубы.

– Я помню.

– Еще бы, – пробормотала она и прислонилась спиной к столешнице, сложив руки на груди. Усмехаясь, он высвободился из куртки и бросил ее Женевьеве.

– Повесь куда-нибудь, детка. – Это прозвучало как «Повисикудадет».

Она посмотрела на куртку с крайним отвращением.

– У нас нет вешалок.

С лающим смехом он пожал плечами и бросил куртку на пол.

Потом откинулся на стуле и медленно вытянул одну за другой ноги. Усаживаясь, он не сводил глаз с Женевьевы, рассматривая ее от макушки пышного высокого хвоста до носков.

Женевьева была одета в безразмерную мужскую футболку Hanes и широкие пижамные штаны; он определенно не увидел бы ни единого изгиба ее тела. Впрочем, это не имело значения. Просто хотел запугать. Насладиться властью.

Можно было бы позвать маму, которая наверняка уже уснула. Однако Лизетт ничем бы не помогла. В последний раз, когда она рассказывала маме о стычке с одним из ее парней, тень… странная тень… скользнула по лицу Лизетт, а потом она просто отмахнулась.

– Ох, девочка моя, Бог его уже не простит, – сказала она, улыбаясь как кинозвезда. – Тебе нравится, когда тебя одевают и кормят?

Женевьева, оцепенев, кивнула со слезами на глазах.

– Ну что ж. Будь умницей. Веди себя хорошо, – предупредила она, все еще улыбаясь. – Кроме того, ты слишком умна, чтобы угодить кому-то в лапы.

«В отличие от меня», – эти слова Лизетт вслух не произнесла. Когда дело касалось мужчин, мама действительно не могла похвастаться большим умом. Каждый раз, когда ее бросал ухажер, она бывала растеряна и ошеломлена. А потом с новой надеждой бросалась к очередному придурку. Лизетт слишком доверилась надежде. Она была как ребенок перед автоматом с игрушками в детском игровом центре. Коготь никогда не захватывает игрушку, сколько ни целься, – все подстроено. Но малыш пытается из раза в раз, потому что надеется, что наконец-то получится.

– Ты красивая, – сказал парень, белки его глаз покраснели. – Прямо как твоя мама. Тебе повезло.

– Да, – сухо ответила она. – До сих пор мне везло.

Женевьева смотрела на этого дурака – на его безумный шиньон, обручальное кольцо – и уже не в первый раз жалела, что не родилась мальчиком. Будь она мальчишкой, врезала бы так, что отправила бы его из этой жизни в следующую за один только тон. И еще за то, что он женат. И еще за то, что позволил маме пить на работе, ведь знал, что только так она согласится предлагать VIP-клиентам дорогие услуги помимо меню.

«Будь хорошей. Будь умницей».

– Но так ли это? – спросил он.

– Что – так?

Он погладил блестящую ткань на своем мясистом бедре.

– Такая ли ты, как твоя мама?

– В… каком именно смысле? – Женевьева тянула время, пытаясь придумать, как будет защищаться, если до этого дойдет. – Вы имеете в виду, например, хобби и интересы? Астрологические знаки? Любимый близнец инь-ян?

Он снова рассмеялся и погрозил ей пальцем.

– Ты умница.

Он поднялся с раскладного кресла, подошел к Женевьеве и остановился в футе от нее. Несмотря на ее смущение, она старалась держаться неприступно.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Семнадцать.

– На вид меньше, – сказал он, придвинувшись чуть ближе.

«Господи, он один из этих», – подумала Женевьева, пытаясь собраться с мыслями. Мужчина был на сотню фунтов тяжелее ее, но пьяный и неповоротливый, а она ловкая. В отчаянии она обвела глазами крошечную кухню. Под рукой не было ничего твердого, чем можно было бы его ударить, – ни сковородки, ни чайника. Ничего, кроме коробки овсяных хлопьев, пластиковых вилок и пакетиков с соком.

«Мой перочинный нож в спальне – слишком далеко!»

Она хотела причинить ему боль, прежде чем он причинит боль ей. Но потом замерла в нерешительности. Этот парень был нужен маме. Он нашел им эту дерьмовую квартиру. Дал маме работу. Он поддерживал их. Они с мамой были заодно, всегда вместе.

«Будь хорошей. Будь умницей».

– Сколько тебе лет? – спросила она, цепенея.

– Пятьдесят восемь. – Он наклонился ближе, неустойчиво покачиваясь. После долгого дня в клубе от него противно пахло. – Но я выносливый.

Ухмыляясь, он шлепнул ее липкой ладонью по руке. И тут часть ее мозга, всегда думавшая о Лизетт, отключилась. Женевьева замерла как статуя. Прищурилась. Чувства обострились.

– Хочешь шутку? – резко спросила она с милой улыбкой.

– Шутку? – Этим вопросом она застигла его врасплох. – Ой. Ладно, я люблю шутки.

– Что сказал Сатана, когда потерял все волосы?

– Не знаю. Что?

Она слегка хихикнула.

– Правда хочешь узнать?

– Хватит! Говори ответ!

Она посмотрела на парик на его голове.

– Кому-то достанется адский парик.

Он широко раскрыл рот.

– Ч-что? Ах ты, маленькая дрянь.

И бросился на нее. Женевьева подалась влево, увернулась. Потеряв равновесие, он пьяно повалился на пол – громоздкий, медленно ворочающийся чан с салом. Будто парализованная, она так и стояла, тяжело дыша, а он внезапно схватил ее за лодыжку и дернул. Она рухнула на пол. Голова разлетелась на тысячу осколков острого, как бритва, стекла.

– Сволочь! Ты! – завопила она, прижав ладони к лицу. А потом, рефлекторно, от боли, отпрянула и с силой ударила его по ребрам.

Пока он ревел, Женевьева выскочила из кухни на четвереньках и помчалась в ванную. Первым делом захлопнула дверь и заперла ее дрожащими руками. Одну руку она прижала к лицу и, слыша ужасный грохот в голове, схватила бутылочку «Перкоцета» из шкафчика над раковиной, забралась в ванну и задернула занавеску. И только тогда перевела дух.

Через дешевую фанерную дверь ванной Женевьева услышала, как парень выкрикивает имя Лизетт. А потом звонко простучали ноги Лизетт, которая бежала по коридору на кухню, недоуменно выкрикивая всякие глупости.

Женевьева по опыту знала, что такое лучше переждать в ванной. Она положила в рот две таблетки и разжевала их. (Лекарство ей прописал врач из Цинциннати, который, как и бесчисленные врачи до него, решил ее неразрешимую проблему с помощью опиоидов.) Пока Лизетт и ее парень разыгрывали на кухне сцену из жизни чернокожих, Женевьева свернулась калачиком на боку, ожидая, когда утихнет боль.

Лизетт больше не кричала. Теперь она ворковала. Потом Женевьева услышала шаги, направляющиеся к хозяйской спальне, – фея Лизетта Динь-Динь едва касалась пола, мужчина топал тяжело, медленно. Женевьева знала, что так мама ее защищает: выманивает его и запирает дверь. Конечно, выгнать его Лизетт никогда не приходило в голову. Или порвать с ним. Позвонить в полицию. Стать хоть на минуту одинокой, если уж на то пошло. Найти работу. Зарабатывать на жизнь. Взять ответственность на себя, не надеясь на ужасных мужчин, которые сделают это за нее.

«Ты такая же, как твоя мама?»

Женевьева свернулась калачиком, пытаясь стать меньше. Она измучилась. Как же хотелось выбраться из этого бесконечного ада.

Ее глаза закрылись. Оставалось всего несколько минут, чтобы собраться с силами. Нужно было подготовиться.

Приближался ее первый день в новой школе.