Читать книгу Коллекционер бабочек в животе. Часть третья - Тианна Ридак - Страница 3

«È sempre una farfalla.

Anche quando tace, anche quando ferisce.

Vola sempre dove il cuore

scopre il vero sentimento»

Renato Ricci

«Это всегда бабочка.

Даже когда молчит, даже когда ранит.

Она всегда летит туда, где сердце

открывает истинное чувство»

Ренато Рицци

Вечер был липким от августовского тепла и чуть пьяным от запаха липы. Марта вернулась из города и, как всегда, оставила на кухонном столе записку – на плотной кремовой бумаге, красивым, чуть с наклоном в левую сторону, почерком: «Per te, come sempre – qualcosa che non si può comprare» (в перев. с итал. – Для тебя, как всегда – что-то, чего нельзя купить). Под запиской лежала маленькая деревянная коробочка. Ренато открыл её и увидел внутри засохший стручок ванили, обвязанный тёмной нитью. Марта могла дарить и камень с улицы, и брошку из антикварной лавки, и кулёк с апельсиновой цедрой: всё, что не стоило почти ничего, но пахло её вниманием. И всегда подпись была на итальянском, что откровенно восхищало Ренато. Она впервые призналась в том, что знает итальянский, именно так: в один из первых мартовский вечеров, уехав куда-то по делам, а Ренато остался в доме, уверенный, что Марта вернётся к ночи. Он вышел на кухню за водой, на столе лежал конверт, плотный и тёплый на ощупь, с чуть потёртыми краями, подписанный на итальянском: «Segui il profumo» (Следуй за запахом). Внутри маленький лист бумаги с единственной строчкой: «Vicino al cuore del fuoco» (с итал. – Рядом с сердцем огня). Он сразу понял, что речь о каминной полке, куда Марта ставила всякую мелочь. Там, у стопки старых журналов, он нашёл бутылку красного вина Barolo Riserva «Monfortino» 2010, и вторую записку: «Non volevo dirtelo subito… ma sì, lo capisco. E lo parlo.» (Я не хотела говорить тебе сразу… но да, я понимаю. И говорю.) Ренато перечитал эти слова несколько раз, вслушиваясь в их ритм, как будто они были не просто признанием, а мягким приглашением в ту часть её жизни, куда она никого не пускала.

… Марта вошла на кухню слегка возбуждённая от переполняющего её потока впечатлений за те три дня, что они с Ренато не виделись. Она не могла приезжать каждый день, да и не хотела, чтобы кто-нибудь знал об этом «райском уголке», где даже время шло иначе, и тишина звучала громче. Сначала она хотела арендовать другой коттедж для себя, оставив Ренато полную свободу для творчества, но он сам настоял, чтобы она ничего не меняла в своей привычной жизни ради него.

– Слушай, сказала Марта, глядя как Ренато с умилением разглядывает стручок ванили, периодически его нюхая. – Я тут случайно на выставку одну попала. Вот правда, очень странную, и уж поверь мне, я многое в жизни повидала, работая международным журналистом.

– Ti credo (с итал. – Я тебе верю), – Ренато наклонился и заглянул в один из пакетов, что привезла с собой Марта.

– Ты голодный?! Я сейчас… мигом, – она принялась выкладывать на стол привезённые с собой продукты. – Присядь, а лучше выбери нам вино к ужину, – сказала она, аккуратно доставая из пакета синюю коробку с золотыми буквами Tagliatelle all’uovo. Тонкие, высушенные в виде гнёзд ленты пасты звякнули, когда она положила их на стол. – Сухие, но хорошие, а соус будет мой, – Марта кивнула на корзинку с помидорами, свежим базиликом и головкой пармезана. – Двадцать минут и ты забудешь, что вообще ел что-то до этого.

Ренато улыбнулся, а сам в это время достал из холодильника бутылку белого сухого вина Gavi di Gavi, привезённую из Пьемонта во время последней поездки в Италию.

Марта ловко орудовала у плиты. Сковорода зашипела от нескольких капель оливкового масла, и она, раздавив зубчик чеснока широким лезвием ножа, бросила его туда, тут же убавив огонь. Помидоры, надрезав крест-накрест, обдала кипятком и сняла кожицу быстрыми, почти ленивыми движениями, как человек, который делал это сотни раз.

– Il segreto è la semplicità ( итал. – Секрет в простоте), – сказала она, глядя, как чеснок отдает маслу свой сладковатый запах. Потом разорвала базилик руками, добавила помидоры в сковороду, прижала их ложкой, чтобы пустили сок, и бросила щепотку соли.

Оставив помидоры томиться Марта взяла со стола свой телефон и протянула Ренато. На экране была открыта галерея фотографий с небольшой домашней выставки масок ручной работы, которую она посетила несколько дней назад. На полках и столах располагались работы разных мастеров: одни яркие, почти нарисованные, другие тёмные и строгие, третьи – почти прозрачные, хрупкие, с едва уловимой игрой света. Среди них явно выделялись грубые, деревянные маски, с изломанными линиями и прорезями для глаз и рта, которые создавали впечатление, будто лицо застывшее, но всё ещё наблюдает. Ренато невольно задержал взгляд на одной из них: тёмные глазницы словно смотрели прямо на него, а каждая трещина и царапина казалось хранили историю чужого молчания, которое вот-вот могло ожить.

– Di chi sono queste maschere? Sembrano vive, eppure così grezze (с итал. – Чьи это маски? Они как живые, хоть и очень грубые), – спросил он, от удивления перейдя на итальянский.

– Знаю, о каких масках ты говоришь, – даже не обернувшись ответила Марта, продолжая помешивать соус. – Мне сказали, что их делает женщина по имени Амая, для тех, кто боится себя. Большего пока сказать тебе не могу, но я обязательно узнаю. Мне самой интересно взглянуть на эту женщину.

Вода для пасты уже кипела, и Марта опустила в неё, с мягким плеском, свернутые в аккуратные гнёзда тальятелле:

– Otto minuti, – заметила она, бросив взгляд на часы. – И будет готово.

Ренато сидел на табурете, смотрел, как её руки двигаются с точностью, будто в каждом жесте был репетиционный опыт сотен вечеров. Нет, конечно же, не для него, но сегодня всё это принадлежало только ему. Он сглотнул слюну и снова посмотрел на экран телефона, вглядываясь в пустые глазницы одной из масок.

Восемь минут спустя Марта выловила пасту, добавила её в сковороду с соусом, бросила горсть тертого пармезана и перемешала, приподнимая щипцами так, чтобы каждая лента буквально обвилась вокруг вкуса.

Ренато отложил в сторону телефон, глядя, как она красиво раскладывает на тарелки ленты пасты, щедро политые соусом.

– Ecco (с итал. – Вот, пожалуйста), – Марта поставила перед ним тарелку. – Пробуй. И не спорь, что ты наелся ванилью.

Он, естественно, оценил её шутку, вдыхая ароматный пар и предвкушая сочный вкус. Всё было слишком просто и слишком вкусно, чтобы спорить.

Марта села напротив, придвинув к себе тарелку и слегка наклонившись, чтобы тоже успеть вдохнуть аромат только что приготовленного ужина. Ренато уже открыл вино и разлил его по бокалам, прозрачная жидкость играла в стекле солнечными бликами.

– Alla vita, e ai momenti che valgono davvero! (с итал. – За жизнь и за моменты, которые действительно стоят того!), – произнесла Марта, слегка касаясь бокала Ренато. Он кивнул в знак одобрения, и они одновременно пригубили вино. Лёгкий лимонный оттенок с зелёным яблоком в букете сочетался с едва уловимой минеральной свежестью, оставляя во рту ощущение лёгкости и чистоты.

Тальятелле были идеально аль денте: каждая лента пасты нежно обвивалась соусом из томатов и свежего базилика, в нём угадывались сладость спелых томатов, мягкая острота чеснока и едва уловимая нотка оливкового масла. Каждый кусочек таял на языке, а сочетание с холодным вином делало вкус особенно насыщенным, но при этом лёгким, как летний ветер.

Марта наблюдала, как Ренато закрывает глаза на мгновение, наслаждаясь ароматом и вкусом, и едва заметно улыбалась. Она знала, что такие моменты – это их маленький ритуал, скрытый от мира, где всё просто и совершенно одновременно.

После ужина они вышли на небольшую террасу, где в сумерках стоял кованый столик: тонкое кружево металла, тёмное на фоне бледнеющего неба. Воздух, ещё тёплый, приносил запахи скошенной травы и далёкого дыма, и каждое движение, каждый звук обретали вес.

Марта вернулась с двумя чашками эспрессо – густой, почти чёрный, с плотной золотистой пенкой. Аромат горького миндаля и тёмного шоколада витал между ними, смешиваясь с вечерней прохладой. Она поставила чашки на столик, и фарфор мягко звякнул о металл. Ренато облокотился на спинку кресла, его взгляд скользил по горизонту, где сливались кроны деревьев и первые звёзды. Он не написал за эти месяцы ни одного портрета, не только Марта – вообще. Лишь пейзажи, десятки этюдов, где небо встречалось с землёй, а свет дробился в листве.

Марта сидела молча, наслаждаясь вечером, но периодически бросая взгляд на Ренато. Она ничего не спрашивала, но её молчание было вопросом: терпеливым, ненавязчивым.

– Эти маски, – отпив кофе начал говорить Ренато, и его голос приобрёл особую, почти алхимическую плотность. – Та женщина… Амая. Мне необходимо встретиться с ней, – он повернулся к Марте, и в его глазах, помимо интереса горела настоятельная, глубокая потребность. – Ты должна найти её для меня, как можно скорее, per favore (с итал. – пожалуйста). При этом в просьбе не было сумасшедшего нетерпения – только ясность цели, та самая, что движет путником, увидевшим наконец огонь вдалеке.

Марта кивнула, без лишних слов, взяла свою чашку, пальцы ощутили тепло фарфора. Её собственная любознательность вторила его порыву, ей тоже хотелось разгадать загадку этой мастерицы, чьи творения дышали такой первозданной, почти пугающей правдой.

Они сидели так ещё долго, пока звёзды не зажглись в полную силу, а воздух окончательно не остыл. В нём уже витало невысказанное понимание: эта встреча с Амаей может изменить всё. Открыть дверь в мир, где искусство перестаёт быть предметным и становится явью.

…Прошло пять дней, наполненных тихим ритмом, в котором Ренато находил странное утешение: он подолгу сидел у окна, на втором этаже или на террасе с блокнотом на коленях, делая наброски окрестных пейзажей, где линии леса сливались с небом, где домики на горизонте выглядели так, будто сами пытались спрятаться в траве, и где свет падал на бумагу так щедро, что казалось, само время оставляет свой след рядом с его карандашом.

Марта приехала, как всегда под вечер. В те редкие дни, когда ей удавалось вырваться за город, чтобы побыть рядом с Ренато, она ощущала себя живущей в параллельной жизни, в другой реальности: иной, почти сказочной.

– Buonasera, mia cara! – выйдя на террасу сказала она. Ренато оторвал взгляд от блокнота и тут же заметил, в руках Марты, вытесанную из грубого дерева, маску с глубокими трещинами и прорезями, в которых играли тени угасающего света. Она медленно положила свою находку на столик, и в тишине, напоенной чистым воздухом, поверхность маски словно зашептала собственную, сокровенную тайну.

Ренато наклонился, чтобы рассмотреть её поближе. Кончиками пальцев он ощутил в этом предмете нечто живое – словно маска хранила в себе замершие голоса и страхи, так и не решившиеся выйти наружу. В её складках читалась грусть и сила одновременно, как отпечаток души самой создательницы. Он сразу понял, что маску вырезала Амая.

– Она сказала, что эти маски для тех, кто боится заглянуть внутрь себя, – тихо произнесла Марта. – Для тех, кто ищет свою тишину и пытается понять, кто он на самом деле.

Ренато прикоснулся к шершавой поверхности, и ему почудилось, как в воздухе заклубилась густая аура чужих эмоций и непридуманных трагедий. Он мог сравнить это с долгим вглядыванием в звёздное небо, где давняя тайна мира всегда сияет таким же непостижимым светом, как и эта маска на столе перед ним.

Марта села напротив, взяла маску и накрыла ею лицо. Её голос из-под дерева стал тихим, приглушённым и невероятно близким:

– Я нашла адрес Амаи. Теперь встреча неизбежна.

Ренато молча смотрел на неё. В этот момент маска перестала быть преградой, превратившись в мост между ними. Он оценил не только найденный адрес, но и то, как Марта преподнесла эту новость, став частью тайны, его проводником. В её присутствии не требовалось слов, просто быть рядом было уже событием, полным смысла.

Ренато не хотел говорить, не мог оторвать глаз от неё, от этой женщины, которая так безошибочно понимала, чего он ищет. Молчание стало их согласием, тихим общением, где каждый звук и каждое движение обретали вес. Сидя рядом, они делили не только пространство, но и ожидание: новое, живое и полное надежды.

– Надень маску, пожалуйста, ещё раз – мягко попросил Ренато, когда Марта сварила кофе и принесла его на террасу. На подносе, рядом с дымящимися крошечными чашками эспрессо, стояла тарелка с миндальным печеньем кантуччини. На блюдце лежали дольки горького шоколада с кристаллами морской соли и обжаренный миндаль в золотистой кожице. А в вазочке из матового стекла темнела сладкая, почти ликёрная вишня в собственном соку.

Марта послушно подняла и надела грубую деревянную маску. Её пальцы на мгновение задержались на шершавой поверхности. Маска легко легла на лицо, но не скрыла, а раскрыла его. Это не было пугающе – напротив, изнутри оно будто светилась тёплым, сокровенным светом. Сквозь глазницы и трещины мерцало нечто, говорившее о глубокой связи земного и небесного, о тонком переплетении души и тела. Ренато почувствовал почти физическое прикосновение невидимого, что связывало их здесь и сейчас.

Он отпил глоток обжигающего эспрессо и взял одно из печений. Твёрдое кантуччини с хрустом поддалось зубам, чтобы через мгновение размякнуть в кофе, выпуская аромат жареного миндаля и сливочного масла. Следом он попробовал вишню, её густая, терпкая сладость идеально смягчила кофейную горчинку, оставив на языке длинное, тёплое послевкусие. На фоне угасающего неба, этот простой, щедрый пир чувств казался ему самым правильным приготовлением к встрече с тайной. Он продолжал смотреть на Марту, не в силах отвести взгляд. В маске она выглядела как светящийся силуэт: доступный и одновременно бесконечно загадочный. В прорезях для глаз читалась нежность и сила, то интимное явление, требующее полного доверия. Это был момент особенной, внезапной близости, когда слова окончательно теряли смысл, а присутствие друг друга было единственной необходимой вещью на свете.

– Sei come un bagliore vivente (с итал. – Ты – как живое свечение), – прошептал он еле слышно, скорее даже для самого себя, констатируя то, что видит. Тишина, последовавшая за его словами, была густой и сладкой, как патока. Марта медленно сняла маску, на её губах играла та самая лёгкая, загадочная улыбка, а в глазах читалось понимание, что какой-то незримый барьер между ними только что пал.

Именно в этом момент Ренато накрыло двойной волной – стремительным, почти животным желанием почувствовать её кожу под своими пальцами, вдохнуть её запах, смешанный с ароматом дерева и кофе. И одновременно острым, жгучим желанием остановить мгновение. Не просто запечатлеть её, а поймать тот самый контраст, что сводил его с ума: грубую, шершавую правду маски и нежную, трепетную правду тела под ней.

– Alzatevi, per favore (с итал. – Встань, прошу), – его голос прозвучал тише обычного, но с такой властной интонацией, что Марта подчинилась безмолвно, будто ожидая этого. Он подошёл к ней вплотную, ощущая исходящее от неё тепло. Его пальцы обхватили её запястье, такое лёгкое, почти хрупкое, пульс под кожей бился часто-часто, выдавая волнение, которое она так мастерски скрывала в улыбке. – Пойдём со мной, – всё та же интонация, в которой фраза звучала как неизбежность.

Ренато повёл Марту через террасу в дом, мимо кухни, гостинной и комнаты для гостей, вверх по деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Его мастерская была залита последним багряным светом умирающего дня. Большое окно в пол, палитра с красками, холсты, прислонённые к стенам, – за четыре месяца, всё уже было знакомо до боли, но сейчас это пространство казалось ему священным и пустующим, ожидающим главного действа. Он остановил Марту в центре комнаты, где свет был наиболее ярок и одновременно наиболее милосерден. Его взгляд скользнул по её дорогой одежде: элегантной, городской, вдруг показавшейся чужеродной в этом храме красок и линий.

– Это не то, – прошептал Ренато почти с досадой. – Совсем не то, – его ум, уже поймавший образ, лихорадочно искал решение. Бархат? Слишком тяжёлый, слишком театральный. Шёлк? Слишком гладкий, он будет спорить с суровой фактурой дерева, а ему нужна была простота. Ткань, которая не будет спорить, а станет продолжением, фоном, землёй, из которой произрастает этот странный цветок.

Ренато резко развернулся к большой картонной коробке в углу, где хранились драпировки и остатки тканей. Порывистым движением он снял крышку, и на мгновение в воздухе повис запах нафталина, крахмала и старой пыли – запах времени и забытых проектов. Его руки, почти без участия разума, вытянули оттуда большой отрезок неотбелённого грубого льна. Он был простым, чуть шершавым, цвета пыльной земли, как идеальная противоположность и в то же время идеальная пара для тёмного, испещрённого трещинами дерева маски.

– Ti prego, mettitela ancora (с итал. – Я прошу тебя, надень её ещё раз), – попросил он, и в его голосе снова зазвучала та самая алхимическая плотность. – E permetti mi (с итал. – И позволь мне)… – Ренато не закончил, но его взгляд, тёмный и непроницаемый, вынес ей приговор и даровал милость одновременно. Он ждал.

Марта поняла всё без слов. Она надела маску, и её пальцы, вдруг показавшиеся ей неуклюжими и чужими, потянулись к замку на шее. Шорох ткани, спадающей с плеч, прозвучал в тишине комнаты оглушительно громко. Платье мягко упало к её ногам, образуя тёмное облако на светлом полу. Она стояла перед Ренато в тонком шёлке нижнего белья, и её кожа покрылась мурашками от вечерней прохлады и его пристального взгляда. В этом не было ни стыда, ни вызова, а лишь обнажённая, трепетная правда, доверенная ему.

Ренато приблизился. Его руки с грубой тканью поднялись, чтобы не одеть, а облечь её. Шершавый, холодный лён коснулся её горячей кожи, и Марта непроизвольно вздрогнула. Он набросил ткань ей на плечи, позволив тяжёлым складкам обвить стан, упасть на бёдра. Он драпировал её с интимной точностью скульптора, знающего каждый изгиб мрамора. Полотно скрыло одно, чтобы оттенить другое: оно открыло хрупкую линию ключицы, изгиб плеча, намекнуло на скрытую грудь, обрисовало бедро. Грубость ткани делала кожу Марты невероятно нежной и живой, а её абсолютная покорность его воле заставляла сердце Ренато биться с безумной силой.

Он отступил на шаг, и воздух вырвался из его лёгких с резким, свистящим звуком. Тело Марты, живое и трепетное, облачённое в простейшую ткань, и её лицо, за деревянной личиной, хранящей тысячу историй. Сокрытое и обнажённое одновременно, интимное до боли – это было именно то, что он хотел.

– Non muoverti (с итал. – Не двигайся), – его голос сорвался на хриплый шёпот, в котором смешались сдерживаемое желание и творческий экстаз. Он видел уже не Марту, а готовый холст и он должен был его заполнить.

…Портрет был закончен за неделю. Неделю, стёршую границу между ночью и днём, между голодом и насыщением краской. Ренато писал с яростью алхимика, торопящегося завершить Великое Делание. Он смешивал краски с каплями скипидара, чтобы они схватывались быстрее, работал широкими кистями по фону и тончайшими – по трещинам на маске, почти не отходя от холста. Он не писал портрет, он сплавлял его из воздуха, света и того тихого безумия, что стояло в мастерской вместе с ними. И теперь работа была готова, невысохшая до конца, живая, дышащая парами лака и страстью.

Портрет получился больше роста Марты и стоял на полу, прислонённый к стене, ещё пахнущий свежим лаком и тишиной. Ренато отступил на шаг, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, придирчиво разглядывая собственное творение. На полотне Марта стояла в полный рост, грубый лён падал с одного плеча тяжёлой складкой, открывая хрупкую ключицу и изгиб спины. Ноги были босыми, пальцы слегка вжаты в полированные доски, хранившие прохладу и память прикосновений. И над всем этим маска: деревянная, тёмная, с прорезями, в которых угадывался не взгляд, а само отсутствие. Фоном служил сгусток теней и света – библиотека забытых снов, где ультрамариновые провалы ночного неба просвечивали сквозь золото корешков.

Марта молча смотрела на своё отражение в красках. Она дышала ровно, но Ренато видел, как трепещет жилка на её шее.

– Тебе так же нравится как и мне? – спросила она тихо, не глядя на него.

Он не ответил сразу. Он смотрел на портрет и ловил странное чувство. Ему не хотелось подбирать для этого образа бабочку.

– Это правда, – наконец выдохнул он. – Это самая откровенная правда, что я когда-либо писал, – и это была не просто правда линий и света. Это была правда времени, которое они провели в этой мастерской вместе и порознь. Марта приходила утром, на два-три часа, замирая в лучах света, падающих из окна. Её присутствие было интенсивным и плотным, как густая масляная краска: Ренато впитывал каждую деталь, каждый оттенок её кожи под льном, каждый лукавый блик в прорези маски. А потом она уезжала: на встречи, к мужу, просто в магазин или просто, чтобы дать ему возможность сконцентрироваться. Но её отсутствие было лишь иллюзией. Оно витало в комнате, смешиваясь с запахом скипидара и масляной краски. Он работал в одиночестве часами, прописывая фон, ткань, абрис тела, и она была с ним – в памяти его пальцев, помнивших изгиб её плеча, в сетчатке глаз, сохранивших игру света на её щеке. Он писал не с натуры, а с впечатления, сплавляя воедино реальность и воспоминание, пока они не становились неразделимы, как слои лессировки на старом мастерском полотне.

Неделя прошла именно так – в ритме её приходов и уходов, в напряжённом диалоге молчания и творчества. И теперь, глядя на готовую работу, Ренато понимал, что написал не просто Марту. Он написал их время – те четыре месяца, за которые он изучил изгибы её души так же пристально, как сейчас линии её тела; месяцы, когда тишина между ними стала громче слов, а доверие глубже страсти.

Марта долго смотрела на портрет.

– И как ты его назовёшь? – спросила она наконец.

– «Палимпсест».

– Почему?

– Потому что я боялся стереть верхний слой. А вместо этого… прочёл то, что было под ним.