Читать книгу Личные истины - Тимофей Артурович Шерудило - Страница 2

***

Естественно алкать духовной пищи; нелепо стремление к духовной сытости. Духовная сытость, если и возможна, означает скорее безразличие к вопросам духа, достижение внутреннего покоя ценой отказа от высших потребностей.

***

«Безнравственно дважды сказать одно и то же» ² , но не порочно возвращаться к прежде сказанному, «вдохновляясь им заново», как говорил Достоевский о литературном труде. Если бы не было вдохновения сказанным прежде, мысль осталась бы в вечных черновиках.

***

Желанию быть чем-то противоположна не воля к небытию, но желание быть всем. Желание быть всем приводит к наиболее блестящим достижениям, но страдает недостатком формы при обилии содержания. Желание быть чем-то, напротив, по самой своей природе ограниченно и потому  чаще приводит к своим небольшим успехам.

***

Потребительский взгляд на литературу гениально выразил Смердяков: «Это всё-с про неправду писано». В художественных произведениях образы не только могут, но и должны быть истиннее, чем положения. Фантастичность положений только подчеркивает верность образов.

***

Нравственность не бывает принудительна; страх, скорее, чреват бесстыдством. Исполняющий известные предписания из страха может при некоторых условиях оказаться хуже, чем тот, кто их не исполняет сознательно.

***

Лучше не принимать никакой религии, чем из каждой принимать по кусочку. Истину нельзя собрать «из лучших авторов». Она существует в неразделимом сплаве с заблуждениями или не существует вовсе. Необходима гениальность, чтобы выразить истину, всегда в сплаве с неповторимыми личными ошибками, т. е. в конечном счете с собственной жизнью. В этом смысле «стиль» есть совокупность пороков и достоинств творящего. Обладание самым совершенным слогом говорит, кроме прочего, о неспособности сказать иначе. Стиль – признак некоторой совершенной ограниченности творца. Так и всякий говорящий истину несвободен, ибо он говорит ее по-своему, и иначе сказать не может.

***

Чем мощнее талант, тем прочнее клетка, отделяющая его обладателя от прочих людей, и тем большее усилие он должен приложить, чтобы пробиться к людям. Это относится не только к внешнему непониманию, но и к внутреннему усилию, нужному для самовыражения. Посредственности легче себя выразить, чем гению. Мощный талант нуждается в большем труде. А может быть, душевный труд ищет и вызывает гения?

***

Простецу легко быть самолюбивым, т. к. себя, как и всё остальное, он знает весьма поверхностно, и потому легко уверяется в собственном совершенстве. На самом деле высшее совершенство, доступное человеку, состоит в невозможности почувствовать себя совершенным. Если угодно, гений трудится именно для того, чтобы искупить свое несовершенство и заслужить прощение; во всяком случае, гений трудится не для себя.

***

Любовь к Богу, говорит Кьеркегор, всегда имеет вид раскаяния. Настоящая любовь к ближним имеет вид стыда. Любящий стыдится недостатка своей любви. Вообще любить значит ставить нечто превыше себя и своей жизни, и по отношению к этому высшему любящий вечно чувствует себя виноватым в недостатке любви. Такова, однако, только зрячая человеческая любовь, открывшая глаза и потому подернутая печалью. Истинно любящий всегда виноват перед предметом своей любви.

***

Вдохновение можно определить как сладкое и напряженное внутреннее молчание; оно немо и убывает по мере того, как находит себе исход. Творчество в своих плодах есть преодоленное или исчерпанное вдохновение.

***

Любимейший сын мира, баловень мира – скорее всего, не умнейший его сын. Обида либо лишает способности мыслить, либо поощряет ее. Философия в некотором смысле есть плод метафизической обиды человека, изгнанного из рая.

***

Вдохновение не лживо. Писатель владеет истиной, а точнее, истина обладает писателем настолько, насколько им обладает вдохновение. Мысль о непогрешимости ex cathedra приложима к писателю, непогрешимому в вдохновении, но вне вдохновения ошибающемуся не меньше, но больше других. Заблуждения великих умов суть мнения о вещах, о которых они судили исключительно рассудком.

***

Вдохновение дает истину ценою свободы. Если вдохновенный творец не может солгать, то он не может и прибавить себе вдохновения, чтобы сказать лучше. По истощении вдохновения творцу остается только принять или не принять его плоды. Жизнь великих людей является еще и борьбой с истинами, которые им открылись, и всё потому, что истины открываются против и независимо от рассудка.

***

Чтобы писать, необходимо либо легкомыслие, либо достаточное чувство безнадежности. Писатель должен сознавать свое противостояние целому миру, только тогда написанное будет кое-что весить. На одной чаше весов – мир, на другой душа писателя.

***

Чтобы восстать против некоторого ига, нужно прежде вполне ему подчиниться. Подчинившийся не полностью сохраняет свободу в малом и не чувствует, что уже порабощен в большом. Потому и к отречению от мира бывают склонны именно те, кого мир некогда вполне подчинил себе.

***

Гениальность – всегда гениальность формы, поскольку содержание дано от века и иного не будет. Это одна сторона вопроса. С другой стороны, гений отличается от таланта именно величием содержания, данного прежде всякой формы, талант же – в первую очередь искусство придания маленьким содержаниям обаятельной формы.

***

Писатель ничего не должен принимать готовым. В первую очередь его ожидает подвиг преодоления собственного языка, потому что принятый литературный язык – только задание или канва, ждущая узора. Меньшим из писателей наречется тот, о ком можно сказать: «его язык вполне литературен».

***

Зло всегда ищет мести, уязвленное собственным существованием, руководствуясь указанной Достоевским мыслью: «Я тебе сделал гадость, значит, я должен тебе отомстить». Оттого оно и всегда неспокойно. Невозможно представить себе «умиротворенное зло». Правда, и все человеческие чувства, при условии непрерывности их поощрения, стремятся к бесконечному расширению и оттого неспокойны. Но растущее добро имеет качественные ступени, по которым и восходит; зло же в качестве не изменяется, сколько бы ни росло в числе. Поэтому нет величия в злодействе.

***

Всё возвышенное вызывает трепет, и нет стремления к возвышенному, где нет трепета, – там разливается пошлость. Только трепещущее сердце способно к верной оценке. Прекращение трепета означает иссякновение воли к истине – евангельское отягчение сердец. Бойся, если ты любишь. Трепещи, если ты стремишься.

***

Подвиг утоляет свойственную душе жажду движения, опасности и невозвратных решений. «Следует трудиться, не задумываясь о том, что получится; отправляться в плавание по морям; ходить над пропастью» ³ . Чтобы вполне быть, нужно привести душу в соприкосновение с наибольшим числом предметов, а главное – бояться не найти и потерять. Именно этого ищет игрок. Подвергать себя опасности или по меньшей мере неизвестности в высшей степени благотворно. Творчество есть странствие в неизвестности и возможно только до тех пор, пока существует незнаемое. Движение, опасность и невозвратные решения вынуждают к постоянному творчеству, т. е. превращению возможного в действительное, происходящему каждый раз, когда душа входит в неизвестность.

***

Любопытство – преломление страха неизвестности. Ничего не боящийся нелюбопытен, и напротив, смелость – знак острого любопытства. Страх и любопытство составляют отношение к тайне и святыне, нить, связывающую человека с тем, что ему свято, и тем, что его страшит. Довольство вообще не состоит в отношении к тайне и святыне, для него нет ни тайн, ни святынь – именно потому, что у него нет ни страха, ни любопытства.

***

Настоящее сладострастие предполагает обостренную чувствительность к холодным и темным сторонам жизни. Таков Свидригайлов у Достоевского. Быть по-настоящему сладострастным значит жаждать красоты и в то же время чувствовать в красоте леденящую грусть. Сладострастие ненасытно потому, что никогда ничего не приобретает, кроме растущего ужаса.

***

Там нет творчества, где нет личности. Наука в той части, которая полезна – не творчество, потому что не лична. Там, где в науке пробуждается личность, она перестает быть удовлетворительницей потребностей и становится творчеством. Как собиратели сырья для научных мельниц, так и те, кто вращает их жернова, чаще гордятся своей безличностью в изучении тайн природы. Но если не бояться прослыть мракобесом и изувером, следует сказать: наука в большой своей части согласилась на предложение «камни сии обратить в хлебы», и даже увидела в этом свое превосходство над Тем, Кто от этого предложения отказался. Она устыдилась быть творчеством, потому что творчество, как и всё подлинно человеческое, всегда бесполезно. И наука в своем подлинном смысле – бесполезна для большинства, потому что познание никогда не было общедоступной ценностью, а скорее роскошью. Военные ужасы и материальное изобилие нашего времени, относимые к заслугам науки, скорее ее побочные дети.

***

Жизнь наполняется либо творчеством, либо ужасом, оттеняемым маленькими победами. Поэт знает и то, и другое, но зато он всегда на грани измены себе, между ничтожеством и вдохновением.  Развивая мысль Вейнингера, можно сказать, что гений – тот, кто испытывает отвращение к себе, когда не может творить, потому что сознает творчество естественным состоянием своей души. Молчащий поэт действительно самый ничтожный из детей мира: он отвратителен сам себе.

***

Где гений, там вдохновение. Наше время видит гений даже в людях, никогда вдохновения не знавших, обыкновенной сноровке и техническом совершенстве. Вообще век сей поклоняется технике как искусству изготовления вещей; гений же – искусство не делать вещи, но принимать их в себя. Гений – восприятие и замысел, а не ожесточенная деятельность ради умножения вещей.

***

Память грустна по своей природе – потому что помнить можно только о том, чего уже нет. Память, как знание о несуществующих вещах, состоит в некотором родстве с ожиданием, которое также имеет предметом несуществующее, но еще возможное. Чтобы избавить человечество от грусти, нужно прежде всего лишить его памяти.

***

Только внешнее сходство позволяет смешивать творчество с производством. Настоящее творчество в упадке во времена обширного производства вещей. Главное их различие в том, что творчество ищет способности суждения, а производство – способности потребления. Когда речь идет о производстве, можно говорить о «достаточных» количествах произведенных вещей; творчество же такое дело, в котором никогда не бывает достатка или избытка. Коротко говоря, творчество есть самопознание трудящегося, тогда как производство в лучшем случае поощряет познание спроса. Весь вопрос в том, признаётся ли ценность самопознания; если нет – искусство, как познание человека в образах, обречено на вырождение, творчество мельчает и растет Великое Производство Вещей.

***

Любое одностороннее и притом мощное развитие ждет неудача на его высшем подъеме. Именно тогда, когда напряжение сил дойдет до предела, окажется, что этих сил не хватает для удержания постройки от разрушения. Гордость «всего высокого и превозносящегося» больше всего именно тогда, когда оно клонится к упадку.

***

Зрелость бесполезна с точки зрения одного человека или поколения, потому что дается только однажды, и в большинстве случаев слишком поздно. Только вечность и существующая в вечности преемственность придают смысл зрелости, как и человеческому существованию вообще. С другой стороны, там, где есть череда, преемственность, каждое отдельное звено стоит в своем отношении к вечности и относительно нее определяет ценность свою и собственной жизни. Мы убеждены, что достигли последнего и совершенного общественного состояния, что после нашего мира не будет другого. Этим мы лишаем себя значения в череде миров, а угашением творчества – и собственного значения по отношению к вечности.

***

Говорят: «в раю человек был счастлив». Ничего подобного. В раю человек был несчастлив и отчаянно рвался прочь. Чтобы как следует полюбить родной дом, его нужно потерять; так и здесь. Обладание самым лучшим, дорогим и милым не слаще потери, ведущей к новому обретению, во всяком случае в глазах обладающего. Иначе было бы бессмысленно говорить об угрозе нравственности, родине или жизни, потому что больше всего на свете человек боялся бы их потерять. Всякое обладание ненавистно, и блеск целей определяется прежде всего их недоступностью, т. е. невозможностью ими обладать.

***

Есть коренная душевная потребность в торжестве и одержании победы. Там, где потребность торжества оказывается сильнее потребности обладания, мы видим игрока – по отношению к деньгам или любви. Игрок не жаден, и тем, в чем он нуждается, нельзя обладать.

***

Я не говорю ни за, ни против «образа мира сего», но я меньше всего хочу на его счет обольщаться. Считайте меня голосом той силы «отпора и отрицания», о которой писал Достоевский, и без которой человеку нельзя сохранить целость души, искушаемой торжествующим порядком вещей. Единственное подчинение, имеющее ценность – сознательное подчинение сильного другой силе. Так мощный пес подчиняется человеку, в ум которого верит (а собаки убеждены в человеческом могуществе и – не побоюсь сказать – в уме как источнике этого могущества). Кстати, говорящие о рабском характере собаки забывают о том, что это необычайно одаренное существо, сильный и умный зверь, которому нравится быть с человеком. Отношения пса и человека ближе всего к дружбе равных: оба сильны, но каждый по-своему.

***

Удовлетворение, как и угрызения совести, достигается только поступками. Простое удовлетворение желаний утомительно, потому что недеятельно. Ищущий удовольствия только кажется подвижным; на деле он пребывает в оцепенении, из которого и надеется себя вывести раздражением чувств. Только творческие поступки приносят удовлетворение; всё остальное – только труд, который оставляет утомление и дает временное притупление способности желать.

***

Не иметь надежды безнравственно. Нравственность вообще обитает только в области надежды, чаяний и любви, которая также есть чаяние, потому что никогда полностью не пребывает в настоящем, а распространяется на будущее.

***

Напряженность душевной жизни создателя – единственная мера ценности произведений. Именно потому счастье неплодотворно. Счастье – покой и едва ли не отсутствие душевной жизни. Животные знают счастье, но не знают творчества.

***

Писатель расходится с читателем в одном, но в главном: то, что для читателя предмет любви или неприязни, для писателя только пройденные и оставленные мысли. Писатель никогда не может любить то, что в нем любит читатель. Если он что-то и любит в себе, это скрытое от мира вдохновение.

***

«Счастье всего человечества» и все стремления к нему – самая отчаянная ложь. «Счастье» – а как же труд и болезнь? Освобождение от труда – непременное условие дешевого общедоступного «счастья», но счастье вне труда – только мимолетное удовольствие. Стремление же к удовольствию мстит достигшему. Его ждет мучительная пустота и томление…

***

Почему «среди детей ничтожных света…» и т. д.? Потому что внутреннее состояние обыкновенного человека поэтом ощущается как мучительная душевная пустота. Чувство своей ничтожности, как и чувство вины, всегда сравнительно. Угрызения совести болезненны только тому, кто не привык их испытывать. Внутренняя пустота уязвляет только того, кто привык быть полон.

***

Обаяние вдохновения в том, что оно устраняет средостение между личностью и душой. Всё остальное время, кроме минут вдохновения, даже и человек творчества представляет собой только личность, т. е. совокупность привычек и воспоминаний. Творит безусловно не личность, хотя плоды творчества всегда личны. Личность – это легкая ценность, второстепенная ценность, фонарь, через стекло которого виден свет души.

***

Человеком действительно движет жажда любви, но высшая любовь в желании отдать себя без остатка. Фрейдизм не знает любви; иначе он не утверждал бы, будто любовь в обладании и воле к обладанию. Любовь есть воля к потере, не к обладанию.  «Я не могу любить»  значит: «мне некому себя отдать». Ценность – только то, что может быть отдано или потеряно. Поэтому истинные ценности и верная самооценка возможны только там, где есть стремящаяся себя отдать любовь.

***

Настоящий поэт всегда мудрец и пророк. Поэзию можно определить как тонкость чувства в сочетании с мудростью,  а где эти две, всегда присутствует религиозность, хотя и необязательно в церковной оболочке. Поэзия без мудрости и пророчества – игрушка.

***

Сосредоточенность ребенка говорит не только о труде, которого стоит ему восприятие, но и о большей поглощенности вещами, т. е. в конечном счете о более сознательном к ним отношении. Когда ребенок смотрит на звездное небо, он вполне поглощен бесконечностью, чего не скажешь о взрослом. Вещи нужно вбирать в себя вполне, либо не знать вовсе. Так он и делает. Поэтому детство для многих остается заколдованным и неповторимым временем, когда они знали иное небо и иную землю.

***

Несправедливость критики есть мера достоинств критикуемого, во всяком случае в области мысли и в искусстве, когда речь идет о чем-то действительно новом. Новое и не может быть оценено, потому что всякая оценка делается на весах вчерашних ценностей. Критика есть суждение на основе вчерашних знаний. Новое не имеет себе готовой мерки и потому осуждается современностью.

***

Насмешки над трудно отделимой от страха привязанностью собаки неосновательны. Мы нередко любим то, чего боимся. И любовь к Богу и страх Божий связаны. Способность испытывать страх, как ни странно, говорит о некотором благородстве, тогда как бесстрашие – о низости и неспособности к высшим чувствам. Благородство здесь может быть определено как способность поставить себя ниже некоторого предмета, при сохранении всего самоуважения и достоинства.

***

Только в чистой радости или глубокой тоске нет места для печали. Печаль не обязательна для душевной жизни, но говорит об определенном внутреннем равновесии. Беспечальный либо детски счастлив, либо глубоко, глубоко внутренне несчастен. Беспечальность современного мира вызывает тревогу.

***

Угашение душевной жизни с ее достижениями и борьбой – единственный путь к всеобщему счастью. Быть человеком вообще тяжело. Не случайно проповедь всеобщего довольства совпадает обычно с проповедью животной природы человека. Одушевленное существо бывает счастливо только тогда, когда забывает о своей душе. Самозабвение дается многими способами, единственно достойный из которых творчество. Но тут-то и вопрос: для проповедников довольства нет достоинства, потому что – для них – нет души, Бога, а следовательно и достоинства, и стыда. Душа, Бог, стыд и достоинство теснейшим образом связаны.

***

Доброта – качество не того, кто ищет пострадать, а того, кто, пережив страдание, не ожесточился. Добровольные мученики скорее горды, чем добры. Все настоящие подвиги совершаются нечаянно и против желания самих героев. Не следует думать, будто Христос мечтал о гибели на кресте.

***

Чувство действительности, описанное Мандельштамом в словах: «неужели я настоящий, и действительно смерть придет?», – очень редкое чувство, даже в жизни поэта, но только оно делает возможным творчество и всё, выходящее за пределы жизни. В такие минуты мир перестает казаться «естественным» и снова вызывает удивление. Однако никто, даже и самый гений, не выдерживает постоянной ясности, постоянного сознания; все ищут забытья и находят его. Жизнь не в последнюю очередь состоит в бегстве от ясности сознания, даже у людей творчества.

***

Чтобы жить, нужно перешагнуть через «здравый смысл» и идти дальше. На началах здравого смысла, по замечанию Достоевского, человечество никогда еще не устраивалось, «разве только по глупости». Рационализм не освобождает. Как это ни странно, наибольшей свободой человек пользуется, когда живет и действует, стыдясь и любя, т. е. с Богом в сердце. Как и все нравственные истины, эта истина ретроградна и нерациональна…

***

Большинство людей не прикладывает усилий для исполнения своих надежд и достижения целей, и потом испытывает на них обиду, как будто те в чем-то виноваты. Охлажденные циники не просто презирают мечты, но обижены на свои мечты, это личная обида, и только потому они так презрительно отзываются о мечтах, надеждах и идеалах. Циник вообще презирает людей в меру потерянного самоуважения.

***

Самое трудное не в том, чтобы простить Богу рождение и смерть легионов существ; вопрос в том, как простить Богу собственную смерть. Это может показаться бессердечным, но собственная смерть важнее для личности, чем гибель Вселенной. Герой «Записок из подполья», восклицавший: «Свету ли провалиться, или мне чай пить?», имел в виду именно это. При определенной грубости чувства одинаково легко быть верующим или атеистом, но глубина ощущений делает невозможным атеизм и мучительной веру: именно потому, что верующий прежде всего прощает Богу свою собственную смерть. Вот вся теодицея. Вот выкуп за свою душу.

***

В сознании своей исключительности нет гордости (поскольку гордость предполагает торжество), а скорее печаль. Гений не просто исключительное дарование, но дарование, которое не перенесло одиночества. Он вынужден быть красноречивым, чтобы быть услышанным. И если поэт всё же бросает плод творчества толпе, то не из снисхождения, но из невозможности быть вполне одному.

***

Когда говорят о «вечных истинах», ошибаются: вечна только Истина, истины привременны. Частные истины, по выражению Ницше, суть «неопровержимые заблуждения». Истина, которой обладают, есть заблуждение; потому что истиной нельзя обладать: можно только верить в ее существование. Ближе всего к истине тот, кто горячо верит в то, что она есть, и остро сомневается в том, что ей обладает. Истина ближе всего к тому, кто чувствует, что она от него ускользает.

***

Задача всякой пищеварительной философии в том, чтобы научить людей жить без мужества, т. е. без ужаса, потому что мужество в конечном счете есть обращенный ужас. Поскольку  мир, как он есть, не может не вызывать ужаса, он непрестанно взывает к мужеству живущих. Так вот, именно этот зов и пытается заглушить пищеварительная философия, занимая человека маленькими победами, ничтожными целями и ненужными страхами.

***

Вдохновение неожиданно; оно не знает собственного содержания до тех пор, пока не найдет исхода. Именно это отличает вдохновение от труда, всегда знающего свои цели заранее; что и позволило Ницше заметить, что «гений не трудится; труд – только то, что приводит к минутам вдохновения».

***

Циник не трудится; трудящийся не циничен. Труд опровергает цинизм по своей природе, так как всегда направлен к некоторым целям, а циник как раз не верит в существование достойных достижения целей. Однако в основе цинизма почти всегда недостигший своей цели порыв.

***

Состояние влюбленности во Вселенную, или, вернее, любовь (не как склонность, но как напряженное и направленное чувство) к миру – условие настоящего творчества и настоящей веры. Вера ведь не без благодарности, я об этом уже говорил: неблагодарный не верит и тем более не любит. Всякое познание и вся вера выходят из направленной любви; циник мертв не для любви только, но и для мудрости; мудрость, потому же, эротична, как бы ни было трудно это вместить веку, воспитанному на представлении о любви как о поиске удовольствия. Творчество от рождения человечества и до конца его будет итогом любви.

***

Нельзя быть праведным и гордым в одно и то же время. Праведность предполагает смирение. Праведник, и всякий вообще человек,  обладающий развитой нравственной жизнью, всегда взвешивает себя на весах совести; у него просто нет времени и повода гордиться.

***

Злорадство – чувство недостигшего. Необходимое условие цинизма – бывшая некогда, но потерянная чистота души. Только чистые и верящие и надеющиеся души становятся расслабленными или яростными отрицателями. Ненависть чаще всего обращается именно на предмет любви или стремления; во всяком случае, всегда на предмет хорошо знакомый. Циник ненавидит чистоту души за то, что не сумел ее сохранить; так же атеист ненавидит Бога. Можно даже сказать, что ненависть есть чувство расстающегося с предметом своей любви.

***

Настоящая вера не только не основывается ни на каких «истинных свидетельствах» или разумных доводах или красноречивых проповедях, но всегда сторонится их, считая ломанием, обманом или бесстыдством. В этом глубоко верующий сходится с яростным атеистом.

***

Любовь и творчество делают существование не напрасным и не случайным. Любящий взаимно – нужен предмету своей любви, а значит, жизнь его оправданна. Смысл творчества и религии, как высших проявлений любви, именно в том, что они делают осмысленным существование человека.

***

Гений стремится не к успеху, а к самовыражению. Это главное, что отличает его от честолюбивой посредственности. Мне приходилось замечать, что победа истины имеет вид неудачи; так и здесь. Всё доброе, чтобы победить, должно быть отвергнуто.

***

Писатель велик, когда прост, причем дело тут не в простоте содержания. О всяком художнике мы судим по его способности просто передавать сложное. Художественность составляется глубиной смысла в сочетании с простотой изложения.

***

Можно стремиться к лучшему или к худшему, но нельзя надеяться остаться тем же. Нравственная жизнь – не состояние, но стремление, как и жизнь вообще; поэтому нельзя стремиться к дурному и говорить себе: «а всё-таки я нравственен». Стремиться к злу и значит быть злым.

***

Несбывшееся и невозможное обладают гораздо большей властью над сердцем, чем разумное и достижимое. Самосознание ребенка целиком в области несбывшегося, тогда как взрослый сознаёт себя настолько, насколько обладает прошлым. Все достигшие и достигающие своей цели должны быть в достаточной степени детьми, потому что только дети обладают будущим.

***

Совесть связана с любовью к себе; во всяком случае с верой в собственную ценность. Совестливый бережет свою душу. Там, где исчезает страх за себя, за внутреннее единство своей души, исчезает и совесть.

***

Несправедливое мнение, в отличие от истинного, ценно тем более, чем с большей страстью высказано. Горячо выраженная полуистина говорит правду, если не о предмете высказывания, то о высказавшем ее лице.

***

Сущность нравственной красоты и нравственного безобразия одинакова: то и другое требует, чтобы отношение личности к ближнему было обратно ее отношению к себе самой. Святость в любви к ближнему и забвению себя; подлость – в любви к себе и забвению ближнего. Между святостью и подлостью лежит нравственность большинства.

***

Ложное мнение, высказанное страстно, говорит о силе стоящего за ним убеждения. Как бы ни издевался  Ницше над «убеждениями» (и небезосновательно), нужно признать, что в основе са́мого ложного убеждения, если это не убеждение безумца, всегда лежат действительные основания.

***

Любовь направляется либо внутрь, либо наружу, либо отсутствует вовсе, и в равной мере говорит в праведнике и злодее. Теплота, в смысле известных слов: «О, если бы ты был холоден или горяч!», есть признак нравственной посредственности.

***

Быть особенным – значит быть или гораздо хуже, или гораздо лучше, или тем и другим вместе. Дарования к добру и злу даются в совокупности, либо не даются вовсе. Гений и праведность подвергаются большей опасности, чем добродетели середины, и требуют постоянного усилия, потому что сами по себе  они только возможности. Гений и праведник постоянно превращают возможное в действительное; тем больше их заслуга и наполненнее жизнь, но и угроза их существованию больше.

***

Понимание начинается там, где уже нельзя действовать. Понимать, по общему правилу, можно только то, что нельзя изменить; пока у человека не отнята возможность действия, он предпочитает изменять вещи. не понимая их.

***

Самое горячее нетерпение ведет к охлажденности и цинизму. Только по виду оно горячо стремится к цели; на деле нетерпением называется именно неумение достигать целей. Неутоленное ожидание, как и неутоленная любовь, мстит своему предмету. Так и с нетерпением, и именно потому, что оно всего ожидает, но не умеет ждать (а достигать целей и значит ждать). Нетерпение всегда охлаждается, и его последнее слово: «Всё суета».  Екклесиаст был страстен, прежде чем стать охлажденным; его откровения – откровения угасшей страсти; или вы думаете, что он «предпринимал многие дела» и искал любви так же меланхолично, как об этом писал?..

***

Неудачное выражение дельной мысли режет слух больше, чем заведомая глупость. Терпимые в дурном слабости не прощаются хорошему. Поэтому умные мысли нужно либо выражать ясно, либо держать при себе.

***

Смысл совести и вообще нравственной жизни именно в невозможности всё забыть. Существо, лишенное памяти, было бы лишено и совести. Святой обладает даром прощать как раз потому,  что ничего не прощает себе, т. е. всё помнит.

***

Доброе следует отдавать, злое – испытывать. Последняя безнравственность – принимать доброе и отдавать злое. Исходя из этого, нравственным можно назвать то, что добро по отношению к другому, и злым – то, что добро по отношению к самому себе. Когда Павел сказал: «Господу живем и Господу умираем», он не имел в виду общераспространенности жизни для других. Однако жизнь и смерть, в той степени, в какой они небесследны, всегда жизнь и смерть не для себя. Всё лучшее человек посвящает тому, что вне, а не тому, что внутри. Потому-то наше шумное время, двигающее горами для себя и своего удовольствия, оставит по себе немного следов.

***

– Ты судишь век сей вместо того, чтобы судить себя.

– Напротив. Я сужу прежде всего себя, а если достается веку, то потому, что я вполне ему принадлежу.

***

Наибольший грех – ложь, в нем все остальные; следовательно, нравственность может быть определена как верность истине. Именно поэтому искусство слова во всех его видах несвободно от нравственных оценок. «Какое дело поэту до нравственности?», вопрошал Пушкин, и сам ответил на этот вопрос «Маленькими трагедиями», сплошь посвященными нравственным вопросам.

***

Нетрудно верить в смысл всего большого, заметных поступков, хотя бы даже и величественных злодейств. Гораздо труднее находить смысл в мелких делах повседневной жизни, в том, чтобы прожить день до завтра. Жизнь не представляет собой череды подвигов; значительную часть времени занимают именно незначительные поступки.

***

Нетерпимость к несправедливости может свидетельствовать о неспособности быть справедливым (такова справедливость революционеров и разбойников). Вообще нетерпимость, даже проповедующая любовь к ближнему, говорит скорее о способности ненавидеть.

***

Сладострастие подразумевает отсутствие мужества. Распутник менее мужествен, чем аскет. И обратно, мужество не сладострастно. Ему свойственна определенная сосредоточенность: в любом сосредоточенном занятии есть нечто мужественное. С другой стороны, мужество может показаться ограниченным; его в самом деле можно определить как избирательную восприимчивость. Трус отдается разнообразным ощущениям и теряется в них, а для мужества существует только то, на чем оно сосредоточено. Неправильно думать, кстати, будто мужество не боится: боится, просто страх его не опьяняет. То же относится и к сладострастию, имеющему общую со страхом природу.

***

Быть одаренным страшно. Дар всегда ходит над пропастью, всегда в опасности. Он слишком высоко стоит, чтобы не бояться падения. Вдохновение – его внутреннее солнце, и когда оно заходит, дар теряется в потемках. Если творчество есть любовь, то в отсутствие вдохновения это любовь несчастная.

***

Любовь и получение удовольствия, смешанные до неразделимости веком, на деле не связаны и даже противоположны. Где поиск удовольствия, оттуда уходит любовь, и где любовь, там не до поиска удовольствий. Во всяком случае, утоления потребности, хотя бы и потребности в наслаждении, требует себялюбие, но никак не любовь к другому существу. Век сей в ловушке, из которой не освободится до тех пор, пока не разделит себялюбивое наслаждение и себя отдающую любовь.

***

Тяга к наслаждению тем больше, чем больше страх смерти. Самые развратные эпохи, самые богатые чувственными удовольствиями, – самые несчастные, потому что сила их влечения к наслаждению говорит о силе, с какой их пугает смерть. В вероисповедании «будем есть и пить, ибо завтра умрем» первая часть неотделима от второй: «будем веселиться» именно потому, что «умрем», т. е. боимся.

***

Творчество есть прежде всего строительство себя, и успехи в нем – личные нравственные успехи. «Если кто приобретет весь мир…» применимо и здесь. Потерять себя на пути творчества страшнее личной смерти. Единственная цель творчества есть красота во всех ее видах, и творчество прогнившей души обречено быть пожизненной ложью, а ложь, повторюсь, страшнее личной смерти.

***

Надежда и отчаяние сестры. Точнее будет сказать, что отчаяние есть выпитая до дна надежда, и где не было надежды, там никогда не побывает отчаяние.

***

Вера – всегда детская вера, но ведь и добро никогда не бывает совершеннолетним. Зрелости достигают скорее злоба или зависть, словом, те качества, которых обычно нет у ребенка, а вера и любовь присущи человеку от детства и детскими остаются.

***

Верить и надеяться, вообще говоря, дерзко; цинизм «благопристойно» осуждает такую дерзость, но что такое человек без дерзновения? Без дерзости не началось бы никакое дело, вера в Бога и подавно дерзостна.

***

Творчество священно, потому что плоды его если не вечны, то более долговечны, чем их создатель; писатель обращается к миру, каким тот будет после его смерти; это разговор с несуществующим будущим, т. е. вечностью впереди, насколько она возможна для человека и его дела. В сущности, всякое с болью написанное (т. е. долговечное) слово есть голос из гроба, поскольку оно переживает писателя.

***

Подлинное самосознание редко; проявляется оно в виде мгновенного ужаса, ощущения бездны, и никогда не бывает долговечно. Вдохновение и творчество суть проявления такой вспышки самосознания, в конечном счете ужаса, но уже примиренные и гармонические. Собственно говоря, пробудившееся самосознание имеет исходом либо безумие, либо вдохновенное творчество; последнее дает выход ужасу и облегчает душу. Теории творчества, объясняющие его через борьбу классов или половую стихию, говорят только о том, насколько слабо было самосознание их создателей.

Ожесточенная деятельность имеет свойство притуплять самосознание, но тем более резким бывает пробуждение посреди действия, которое вдруг оказывается бессмысленным (а рядом с ощущением собственной души как светящейся пылинки в море тьмы всё кажется бессмысленным). – Это может показаться «поэзией», но это правда, т. е. поэзия действительная, не та, в которую верует толпа. Толпа верит в поэзию как в сладкую ложь, тогда как творец видит в поэзии истину, горькую, как это всегда бывает, для познающего. Те, кто знали самые «сладкие звуки», познали самую большую горечь.

***

Фрейдизм возможен только в обществе, которое теснейшим образом связывает грех с жизнью тела и в особенности стихией пола. В этом смысле он проявление больной совести, переиначенный вопль: «Кто избавит меня от тела смерти сего?!» Вообще следует заметить, что цинизм как утверждение темных или скрываемых сторон жизни может быть проявлением стыда. Бесстыдство может быть признаком внутреннего нравственного разделения (бесстыдник нуждается в самооправдании, и чем громче его голос, тем сильнее может болеть его душа), хотя насчет большинства бесстыдников не следует обольщаться.

***

«Он правдиво выразил свою душу». Тот, о ком это можно сказать, искупил все свои литературные грехи и принадлежит искусству настолько, насколько это возможно. Искусство не вымысел. Цель искусства есть правда о человеке.

***

К гению подходят слова кн. Бытия о духе над бездной. В нравственном смысле он действительно над бездной,  и в каждое мгновение может упасть. Он выше добра и зла, но не потому что они «условны», но потому что для него они равно возможны. Гений нравственен добровольно, вот смысл его пребывания над добром и злом. Его верность добру свободна, но потому и угрожаема. Маленький человек не выбирает: он либо рождается добрым, либо становится дурным от обиды на мир, порожденной недостатком воли и способностей; в гении же «Бог с дьяволом борется», достаточно вспомнить Достоевского. – По поводу нравственности можно сказать и больше: добро есть то, что выбирается свободно; нельзя быть добрым по принуждению (злым – сколько угодно). Нравственность добровольна или не существует вовсе.

***

– Вы пишете для себя?

– Плохой вопрос. Так же можно спрашивать о том, для себя ли я живу.

– А для кого же еще, как не для себя?

– Для себя? Разве можно пожелать себе рождения, обретения личности и потом смерти? Нет, для себя не живут, и творчество тоже не бывает для себя.

***

Весь век проповедовали «бессознательное»; а жизнь-то и в самом деле бессознательна, в смысле «полюби жизнь прежде смысла ее», как сказал Достоевский. Все естественные душевные движения и источники творчества бессознательны; но не там искали… Человек как существо, творящее вопреки среде и себе самому, внутренне противоречивое и потому свободное, – этот предмет слишком широк для искателей «бессознательного».

***

Чтобы иметь смысл, история должна быть бесконечной, т. е. вечно неоконченной. Всякий «конец истории» не венчает ее, но обессмысливает. Смысл жизни и истории, как жизни человечества, в бесконечном приближении к недосягаемым целям.

***

Ребенка отличает краткость и острота переживаний, именно поэтому ему несвойственны страсти. Он не бесстрастен, но никакое влечение его не подчиняет надолго. Ребенок вообще больше ожидает, чем вспоминает; страсть же как длительное и глубокое чувство находится в родстве с воспоминанием.

***

Высокие мысли часто достигаются глубочайшим душевным упадком, но я никому не посоветую этот способ. В отчаянии вообще есть нечто возвышенное, чего лишено довольство. Отчаяние есть отказ от временного утешения; его взгляд подымается выше мимоидущих вещей.

***

Время свободы всегда время лжи. Свобода не царство истины, но время наибольшего противостояния между истиной и ложью. «Равные возможности для всех» суть преимущества для самых проворных и неразборчивых, а ложь проворна и неразборчива в своих средствах. Значит ли это, что ради правды следует отвергнуть свободу? Напротив: правда в своем наиболее чистом виде производится столкновением с явной и настойчивой ложью.

***

В качестве собеседника слушающих я взял за правило не повышать голоса и «не оспоривать глупца», во всяком случае в литературе. Известные слова жгут тем более, чем тише и проще сказаны. Тот, кто хочет быть услышанным, обязан говорить тихо.

***

Истина – то, что вызывает любовь и ненависть одновременно; бесстрастие к ней не приближает.  «Радости, желания, печали и страхи», вопреки Платону, на самом деле делают то, чем они вызваны, «предельно ясным и предельно подлинным», но только в своей последней и очищенной глубине.

***

Чтобы получить то, что ценнее жизни, самое жизнь нужно отдать. «Это не Теология, это Арифметика», как сказал бы Карлейль. Для того, кто не верит в ценности выше сей жизни, в мире остается только отчаяние.

***

Творчество требует от творца отдать свою жизнь, и прежде всего надежду на счастье. Мечта о наибольшем счастье наибольшего числа людей есть мечта о смерти творчества. Искание счастья – дурное побуждение; всё, чего человек ищет для себя, никогда не задерживается в его руках; оно оставляет только горечь и воспоминание о мгновении обладания. Скупой Рыцарь – только самое приземленное воплощение искателя счастья; он комичен; но вовсе не комичен Свидригайлов – тоже искатель своего рода счастья для себя.

***

Как жить среди людей и сохранить одиночество? Дар одиночества редкий и ценный; ведь и религия по своей сути есть сознание одиночества. Легче всего быть атеистом в толпе. Одиноким человек рождается, любит, творит и умирает. Там где кончаются силы к одиночеству, истощается и религия, и творчество, и любовь, и остается только следование большинству, то самое, о котором сказано: «да не последуешь за большинством на злое». Способность быть одиноким и способность верить, творить и любить – одного порядка. Потому-то и верить, и творить, и любить так больно.

***

Самое большое наслаждение – создавать что-то, его до сих пор в мире не было. Ничто не сравнится в остроте с наслаждением творчества.  Это не животная черта. Животное всегда удовлетворено собой и обстоятельствами; если оно страдает, то от недостатка существующих уже вещей, но никак не таких, которых нет и которые только должны быть созданы. Высшие животные не случайно кажутся нам добродушными; у них есть определенные дарования, но нет желаний; они самодостаточны. Человек рядом с ними беспокоен и даже «зол», потому что вечно ищет себе места и никогда не находит, и всё время вводит в мир то, чего в нем не было прежде.

***

Животным известно страдание, завершающееся смертью или выздоровлением, но они не знают страдания, находящего исход в вещах, превышающих их самих (а плоды творчества всегда превосходят своих создателей).

***

Чувствующий человек обязательно задумывается об отношении, в котором он состоит к своей собственной душе. «Живу, а душа под спудом, каким-то пламенным чудом, живет помимо меня», сказано у Ходасевича. При условии достаточной тонкости чувства невозможно отождествить душу и личность. Личность есть внешняя оболочка души, но совсем не тот «внутренний человек», который удивленно смотрит наружу, не только на мир и людей, но и на свои дела и на свое тело. Здесь же тайна совести. Внутренняя жизнь души – совсем не жизнь личности; в творчестве, как бы лично оно ни было, участвует именно душа; не случайно плоды творчества могут разительно не соответствовать личности творившего. «Атеист» Ницше приносил дары своей душе; а жизнь души-то и говорит больше всего о Боге. «Жив Бог и жива душа моя!», клялись некогда евреи.

***

Дорого стоят душе минуты и дни вдохновения. Не это ли имел в виду Пушкин, когда писал: «Не дай мне Бог сойти с ума»? Все сближения дара и помешательства, конечно, наивны; но продолжающаяся напряженность душевной жизни не проходит даром и обязательно ищет разрядки; только ханжи могут презрительно говорить о Достоевском-игроке.

***

Любовь, будучи по видимости общением тел, открывает любящим тайны их душ. Пол, как и личность, – фонарное стекло, через которое изливается свет души; там, где любовь, там всегда общение душ, даже и в объятиях и восторгах; где же нет общения душ – утоление голода тела.

***

Именно преуспевающим и спокойным странам современного мира свойственна острая тоска по тревогам и опасностям. Голод тела утолен, и благополучная часть человечества как никогда прежде жаждет. Это жажда располагать собой, своей верой и своей силой, жажда принимать или отвергать ценности и жажда драться за принятые ценности… Это жажда духовно обнищавших, но еще помнящих о былом богатстве; камень преткновения для мечтающих о сытом покое как о конечной цели человечества: мучительно несчастен человек, которому не за что сражаться, нечего любить и отвергать.

***

Острое чувство пола часто является только признаком общей глубины чувства, вообще глубины дарования. Укажу хотя бы на Достоевского и Вейнингера. Это не оправдание фрейдизма (фрейдизм насквозь болезнен; он ищет истину в бледных тенях и сумерках, любовь же всегда свет; он неприложим к здоровой эротически направленной душевной жизни). Фрейд и его последователи полагают талант проявлением пола, тогда как эротическая жизнь души есть лишь проявление некоего таланта. Когда Сократ говорил: «У меня только одно умение: умение любить», он имел в виду именно то, что в этом его умении заключались и остальные, или, что то же, – что оно и было проявлением всех остальных.

***

Под словом эротика наше время подразумевает утоление телесной жажды. Эротичность стремления к истине и дружбы в расчет не принимается. Не случайно пророк этого столетия не Вейнингер, но Фрейд. Эротика существует и вне жизни пола; жизнь пола есть только одно из проявлений эротики. Это необходимо сказать, хотя бы чтобы вызвать удивление современников.

***

Время высоко воздвигнувшегося чрева судит о высоких вопросах презрительно, и судит о них снизу вверх. И однако, повсюду жажда, повсюду неуспокоенность и желание жизни и ее тревог. Там, где побеждают спокойствие и сытость, народами движет неведомая прежде тоска.

***

Нравственная смерть, как и физическая, всегда рядом, всегда близко. Обостренное чувство близости нравственной гибели называется совестью; острое чувство близости смерти – верой. И однако совесть и вера не означают вечной печали. Вера, напротив, солнечна, хотя это и солнце осеннего дня.  Острое чувство опасности вообще не то же, что обездвиживающий ужас, оно только делает ощущения тоньше и слух острее; то же относится к совести и вере. – Именно без веры и совести человек и скрывается в потемках. И животные живут и умирают во мраке, нет спора; но у них нет Бога, а у человека Он есть, хотим мы того или нет. «Это не Теология, это Арифметика».

***

Что лучше: счастие без познания или познание без счастья? Бесполезный вопрос. Мудрость дается печалью и печаль приносит. Поиски же счастья всегда поиски горя. Покоя нет. Нам остается мудрость, потому что она печальна, а в печали всегда растворены счастье и красота, печаль сладка.

***

Вопросы пола те же вопросы духа, только взятые с другого конца. Человек с одной стороны существо, обладающее полом, с другой – дух, пола не имеющий. Животные не знают вопросов пола именно потому, что в них нет ничего, что противостояло бы половой стихии. Внимание нашей эпохи к полу есть подавленное скрытое внимание к духу. Пол и дух – своего рода альфа и омега, начало и конец человека.

***

Книги следует писать своей кровью, в этом Ницше совершенно прав. Написанное чернилами не живет долго. Писатель либо герой, либо фигляр; в первом случае он истекает настоящей кровью, во втором – чернилами. Говоря писатель, я разумею человека мысли и слова вообще, каков он и в пророке, и в поэте. Общая их черта в неспособности к длительному (всегда мнимому) удовлетворению собой и своими делами. Над писателем, который сжег рукопись, чуть ли не смеются; однако настоящему писателю приходится делать и большее – сжигать самого себя, и всю жизнь. Удовлетворение всегда лжет; но лжет ли счастье, и существует ли счастье? Не знаю. Я знаю только, что существуют ненасыщенное стремление, и преходящий покой, и любовь; их можно желать; можно ли желать счастья – не знаю.

***

Нужно быть безжалостным, но только к себе. Это грань, на которой трудно удержаться. «Поступай с собой так, как ты бы не хотел, чтобы с тобой поступали люди», это неизбежный вывод из второй нравственной заповеди. Однако тот, кто суров к себе, чаще всего суров и к ближнему.

***

Познавать можно только недостижимые предметы. Того, чем обладают, не знают. Самая острая мысль сосредотачивается на недостижимом. Обладать – значит не понимать. Не в последнюю очередь это относится к любви.

***

Творить, верить и любить – значит делать всё самое лучшее в данное мгновение времени, и не задумываться о воздаянии; отдавать себя и не просить ничего взамен. Жертвовать собой сладко, только никто из живущих для себя в это никто не верит.

***

Искусство есть история несостоявшихся встреч и состоявшихся разлук. Тот, кто умер счастливым, редко оставляет по себе след. Это мой краткий ответ Фрейду с его поэзией обладания. Забота обладающего о том, как избавиться от своего имущества. Только бедные и разлученные и невстретившиеся и ищущие бывают счастливы, если это и отравленное счастье, такое счастье, которое оставляет по себе следы. Радость не закрыта для ищущих, просто это радость на пути, легкая и мимоидущая, и не желающий потерять себя не должен пытаться ее задержать. Бог создал человека не для счастья в обладании; но для острого отравленного счастья в действии, движении, разлуке. Счастлив только идущий, и тот не знает о своем счастье: оно для него всегда впереди или в прошлом. Горькая это дорога, но любовь к жизни обязывает любить горечь.

***

«Чтобы быть врагом своего времени, нужно быть в высшей степени современным». Так же и чтобы иметь право проклинать свое время, нужно самому подпадать под свое проклятие. Знать вещи значит содержать их в себе; знать свое время значит носить его в себе во всей полноте; и бороться со своим временем значит бороться с собой.

***

Писателя делает сила и продолжительность впечатлений, в своем роде сила воспоминания. Тот, для кого впечатление длится долго после события, которое его произвело, скорее найдет для него верные слова.

***

Печаль – ощущение самое близкое к любви. Сладострастники редко бывают печальны; но и любовь от них далеко (Свидригайлов здесь исключение; он-то печален). «О ком ты печален?» значит: «Кого ты любишь?» Предмет любви обладает силой печали, будь то родина или человек. Проповедники любви как радости непрерывного  обладания незнакомы с этой ее стороной; попросту сказать, они либо не знают любви, либо лгут.

***

Времена молодости и развития не времена философии. Философия начинается на изломе времен, перед обрывом. Философ неизбежно «декадент», т. е. человек упадка, если он настоящий философ. Он сочетает в себе весь опыт и всё бессилие проходящей эпохи. Торжество и победы философии не благоприятствуют.

***

Признак высшей ценности – видимая бесполезность в повседневной жизни. Когда вам говорят о житейски полезных маленьких высших ценностях, не верьте. Высшие ценности бесполезны; они не обогреют замерзшего и не накормят голодного. Тепло и сытость противостоят, однако, высшим ценностям не сами по себе, но взятые как цели. Что полезно, то высшим ценностям непричастно.

***

Если время признаёт своих пророков, есть повод задуматься: либо пророки лгут, либо лицемерит эпоха. Пророк либо не признан, либо лжив (это характеризует не только Фрейда, но определенным образом и Магомета…) Наше время изобилует признанными пророками, однако единственно верным отношением времени к пророкам является побивание их камнями.

***

Ничему не подчиниться значит пройти мимо самого милого и самого отвратительного, не преклонившись ни перед чем, не отдав себя ничему. Только неподчинившийся сохраняет ясность взгляда и способность суждения; но и многое теряет… Свобода, в сущности, есть одиночество. Я даже не знаю, можно ли стремиться к такой свободе? Однако отказываться от нее нельзя. Свободы никто не избирает по своей воле. И Пушкин, сказавший свое: «Ты царь. Живи один», был приведен к этой свободе внешними обстоятельствами, но не снес ее гнета.

***

Романтика есть жажда деятельности ради высших целей, направляемой не только разумом, но и чувством, т. е. такой, в которой участвует вся человеческая личность, а не какая-то одна ее часть. Только те стремления и достигают целей и оставляют по себе следы, которыми движет целая личность с ее страхом, болью, надеждой, любовью, желанием славы, успеха и опасности. Всё это романтические устремления, но только их плоды и бывают долговечны. Прожить счастливую жизнь значит наполнить ее такими стремлениями.

***

Собственно, кроме задачи превратить свою жизнь во всем ее течении в чистое золото, в чистое пламя, способное к самостоятельной жизни, – нет другого задания для творца. Творчество та же алхимия, только в отличие от алхимика творец трудится не для себя. Всё превращает он в золото, но ничего не оседает на его руках. Жизнь творца в наибольшей степени жизнь для других; если он и счастлив творчеством, то, как я уже сказал, это отравленное счастье, счастье, никогда не знающее насыщения.

***

Мы избегаем печали и всячески стремимся ее избыть, однако дурна – или тяжела для души, так вернее, – только неразделенная печаль. Легко разделять радость с толпой; однако толпа никогда не разделяет печали, а печальная душа ничего так не ищет, как другой души, с которой она могла бы свою печаль разделить. Любовь и близость больше всего проявляют себя не в радости, но в общей печали. «Можем ли мы радоваться вместе?» – Нет ничего легче, чем радоваться вместе; радость одна у всех; спрашивать следует так: «Можем ли мы вместе грустить?» Это не отрицание радости; это только признание того, что радость есть оборотная сторона печали.

Многие дурные дела не были бы сделаны, если бы совершившие их разделили с кем-то свою печаль. Однако по слабости и склонности к исканию легких путей мы стремимся разделять именно радость; радость – солнце жизни; но связь и близость есть только в совместной печали.

Век сей не признаёт печали; он признаёт только радость обладания, и только словом «обладание» и называет любовь. Но пропади он пропадом со своим дешевым счастьем и «любовью» до первого огорчения! Будем вместе печальны, тогда у нас будет и общая радость; а если нет – оставьте меня в одиночестве, я не нуждаюсь в дешевом счастье. Иван Карамазов «почтительнейше возвращал билет» Господу; я возвращаю билет времени, знающему только счастье в довольстве; и не думайте, будто я не знаю, на что иду.

Острейшее любовное чувство всегда связано с грустью, а где любовь без грусти, это только любовь глаз… Нет ничего выше разделенной печали. Это недоступно животным и больше всего говорит о достоинстве человека. И поверьте мне, если вы хотите как следует радоваться, научитесь прежде грустить!

***

«Будем веселиться, потому что завтра умрем!» – Странный вывод! Почему вы не говорите: «Будем печальны и мудры, потому что завтра умрем»? И уж если вы  радуетесь каждому восходу солнца, неужели вас не печалит закат? Ваше веселье подделка, если оно не знает грусти. Если же оно признак ужаса, то, поверьте, грусть спасает от ужаса. Впрочем, нет, не поверят!

***

Нет сладости в надежде – надеющийся ходит по краю отчаяния, – но только горечь и вечный привкус счастья, всегда в будущем, никогда в настоящем.

***

Тот, кто не видит себя в том, кого любит, только утоляет желания. Попробуйте использовать себя исключительно как средство утоления желаний! Впрочем, многие так и живут, не подозревая, что они всё-таки «лучше многих малых птиц».  Нужно большое пренебрежение личностью другого человека, чтобы смотреть на него как на средство утоления желаний.

***

Больше всего любят оставленный дом, и то пока еще виден свет его окон. Дорога, движение, странствие – сильнее желания обладать. Воля к обладанию сильна только в отсутствие соблазнов; малейшая надежда на перемены нарушает спокойствие обладающего…  Если вы хотите увлечь человека, укажите ему цель за пределами круга вещей, которыми он владеет.

***

– Ваши книги начинаются с полуслова и на полуслове оканчиваются.

– Всякая жизнь – тоже.