Читать книгу ANTE BELLUM. Стихи - Тимофей Сергейцев - Страница 7

Вертится круг… Вот и за полночь. Кто-то не спит.

Что под рукою родится – того не знает гончар.

Кто в переплёты окна осенним ветром стучит?

Где-то цветёт, задыхаясь ядом, древо анчар?

Мысль не окончена, строчку ещё написать,

а под рукою перо новый кончает листок.

Но невозможно теперь ни с начала начать,

ни оборвать рассужденья медлительный срок.

Безвременье длится ночное, его не рассечь по часам.

Маятник тщетно стучит, шагов не расслышит никто.

И только ветер ведёт рукою по волосам

кого-то, кто всё стоит и стоит

в осеннем и тёмном пальто.

Я превращаюсь в зрение и слух,

И, растворяясь в снежных струях,

Душа над миром глухо торжествует,

Так и не выбрав одного из двух.

Прорвав сухую логику грамматик

И отрекаясь от постельных нег,

Она теперь свободна, как лунатик,

И всеобъемлюща, как снег.

Молчанье – снег. Гуляет фокус вьюги.

Я вижу сквозь него пустынный двор:

Пурга чертит задумчивые круги,

Латая белым полуночный вздор.

И я лечу – над городом, всё выше,

В порывы ветра, в снег. И в свой черёд

Метель идёт, идёт по крышам,

Сопровождая мой уход.

Я видел сон – таинственный цветок,

Не спящий по ночам, он так боится света,

Что вздрагивает всякий раз, когда комета

Пересекает времени поток.

Бессонниц пьётся звёздное вино

До света утра, до изнеможенья.

В беспамятстве усталости оно —

Небесной сферы головокруженье.

Я вновь причислен к тем, кому дано

Не вся, но всё – и гений-покровитель,

И снег, и дождь, летящие в окно,

В мою убогую обитель.

Гуляет ветер. Тяжек шаг ходьбы.

И лестниц вверх так изнурительны ступени.

О, острие труда! О, лезвие терпенья!

О, неподъёмный шар судьбы…

Прохвачены ветром, пылают всю ночь

Сады, и о чём-то бормочет толмач.

Но спутанной речи не в силах помочь

Деревьев и листьев полуночный плач.

Дойдя до упора во вздоре ночном,

Бессмыслицы нити сведя к острию,

Я жизнь драгоценную там, за окном

Во взгляде и вздохе листвы узнаю.

За строки мои, за зеркальную грань

Пусть отблеск наряда её проскользнёт.

Мелькнёт и исчезнет в рассветную рань

Проснувшейся ласточки первый полёт.

Бесценное бремя, из трепетных рук

Тебя выпускаю я, словно птенца, —

Как шорох одежды и голоса звук

Из тающей памяти, образ лица…

Но главный ещё впереди разговор.

Зелёная жизнь, я разбужен тобой

И с детства затянут в отчаянный спор

Меж долгом, делами отцов и судьбой.

Один из нас, не помнящий родства,

Уйдёт к пределам, зов которых вечен,

И внутренним разладом торжества

Печальный праздник будет наш отмечен.

Прощание и нас включает в круг

Иного, высшего неизмеримо братства,

И нам самим приоткрывает вдруг

И чувств, и мыслей тайные богатства.

Им речь дана, им вторит праздник наш.

Его конец – прекрасное забвенье:

Нам истина, увы, не суждена,

Но мы – присутствуем при откровеньи.

Всю ночь листва шумит, а у ворот,

У входа в сад – лишь утро чуть забрезжит,

Тебя мальчишество разбуженное ждёт,

И жизнь, как птицу, на ладони держит.

Тем обретая право на прямую речь,

В грамматику любви вникая еженощно,

Я мог бы тайный случай подстеречь

И описать его предельно точно.

Стихам небезразличен ход судеб.

Они б и сами выбрали мгновенье,

Но я крошу их, словно хлеб,

Бросая птицам на съеденье.

Не так уж хищны эти летуны,

Но крови вид даёт их перьям трепет,

Ведь пищей им – влюблённые вруны,

А их простор – отчаяния степи.

Беспечность милая! Не выдержать разлук

С тобой. Но кроясь за намёком,

Не выберешься, не пройдёшь к истокам,

Пока судьба натягивает лук.

Надёжней писать о погоде,

Чем о сердечных страстях,

И трудно признать при народе,

Что любишь какой-то пустяк,

С которым не стоит и знаться,

С которым носиться смешно,

И странно, и больно мне, братцы,

И кажется, даже грешно.

Но я утверждаю, что это

Единственный наш аргумент —

Случайное слово поэта

Есть тот неземной элемент,

Что держит системы созвездий

И завиток ДНК,

Записан на стенке в подъезде,

В скрижали внесён на века.

Мы только по прихоти Бога

Живём на границе границ,

Ступенью стоим у порога,

Мы в книге из многих страниц —

История из середины,

Неясная, как миттельшпиль,

Мы вроде бы с ветром едины,

И нас окружающий штиль

Нам кажется вечной картиной,

Написанной только для нас…

Мы сами пустяк. Мы лишь глина —

И в профиль, увы, и анфас.

За росчерк пера, за намёки,

За редкий и сладостный дар —

Быть словом, мы выдержим сроки

Томительной ссылки сюда,

Где только в моменты наитий,

Внезапно касаясь основ,

Волшебной божественной нитью

Мерцаем в прорехах миров.

Собрались поэты как-то в осень

Покутить под лёгкую прохладу.

Что ж, никто за это с них не спросит.

Может, сложат гимн или балладу.

Нервно трепетали мыслей листья,

Лепестки расстроенного чувства.

Что поделать, если собрались мы

На закате древнего искусства.

И один из нас, откинув тогу,

Наливая от души цикуты,

Вдруг увидел дальнюю дорогу

В дальнозоркий объектив минуты.

А другой уж тем ему ответил,

Что шагнул в межзвёздное пространство.

И теперь, как солнце, жгуч и светел,

Согревает северное царство.

Так и разошлись почти под утро.

Нет ни чайки на пустынном пляже.

Весело горела Камасутра.

Не осталось даже пятен сажи.

Не жалейте позабытых песен.

Место их – за пазухой у Бога.

Мир телесный скучен, зол и тесен?

Нет, не верьте сплетням демагога.

Мир лежит в ладони у поэта —

Грёзами отравленная пуля.

Но судить нас будут не за это

Медленным томлением июля.

Лишь за самые наивные догадки.

Лишь за то, чего уже не будет.

За пустой листок в конце тетрадки.

За улыбку плюшевого будды.

Пьют румын и цыган, да, пожалуй, валах,

Что ещё тут осталось от Рима?

Где пуркарские лужи на грубых столах,

Там и запах овечьего дыма.

Напиши мне недлинной строкой меловой,

Приглашая отведать загадку.

Мы отпустим охрану и даже конвой,

Расположим стихи по порядку.

Если небо вмещает и камень, и снег,

Если можно прикрыть облаками

Восходящие блики изысканных нег —

Можно нежное трогать руками.

Но словами – словами нельзя, дорогой.

Это очень большая ошибка.

Пьёт и слушает песню столичный изгой,

Что пиликает пьяная скрипка.

Прикован скелет к пулемётной турели

Бетонного ДОТа последней войны.

А в щель виден лес, где дудит на свирели

Настойчивый фавн – да и нимфы видны.

Чем заняты нимфы с настойчивым фавном,

Того пулемётчику знать не дано.

Немецкий мыслитель, он мыслит о главном,

Упёршись в сознания самое дно.

А к фавну и нимфам понятие цели,

Понятие пули пока не пришло.

Смолою исходят душистые ели.

И в небе высоком висит НЛО.

Прошедший век кровопусканий,

Где твой спасительный ланцет?

Допустим, кто-то жил в Тоскане,

С улыбкой солнца на лице.

Другой, кайлом ломая уголь

На километре глубины,

Загнав заряды в тушку Пуго,

Благодарил и свет луны.

Им было что сказать друг другу

Под Сталинградом и в аду.

И рвали лошади подпругу,

И гибли ангелы в саду.

Теперь, как мухи в паутине,

Как пища бога-паука,

Семь миллиардов в карантине

Уже не вспомнят языка

Прикосновений. Вкуса крови.

Горячки. Похоти. Любви.

Ни тёщи им и ни свекрови,

И ни кузена визави.

До откровений Иоанна

Осталась вечность или год.

Патриций предпочёл бы ванну.

Войну бы предпочёл народ.

Завален снегом финский горизонт.

От Выборга и вплоть до Абырвалга

Поёт чухонец строки Доризо.

Латышский статус смутно помнит Валга.

Был выстрелом уложен холостым

Наш старый мир, любезнейшая Илзе.

Но хоть своди, хоть разводи мосты,

Зачем на память мы не взяли гильзу?

Балтийский берег в свой янтарный сон

Увлёк останки красного матроса.

Бежавший в Ригу гоголевский нос

Безжалостен, как в шторм обрывок троса.

Надменно правит гордый лимитроф.

Сыны крестьян угодливо послушны.

Им стал приятен строй нерусских строф,

Им воск Европы нежно входит в уши.

Волна на берег шлёт густой туман.

Цена на нефть ползёт по стёклам мухой.

И дряхлый сейнер прежний капитан

Ведёт к салаке мрачной силой духа.