Читать книгу На восходе солнца - Тимофей Веронин - Страница 6

Вместо ответа Алеша вдруг увидел перед собой дорогу через поле. На безоблачном небе сияло солнце. Поле покачивало золотом пшеницы. Где-то вдалеке петляла небольшая речка. По дороге шел человек. Одет он был бедно, за спиной – котомка. Что там, в котомке? Куль сухарей да рогожа, чтобы подстелить себе на случай, если не удастся найти ночлег. Человеку было лет тридцать, он весело глядел на солнце, на шустрых рыжеватых овсянок, которые сновали над ним. Иногда по лицу его пробегала грусть. Может быть, он вспоминал своего престарелого отца, как тихо умирал он под иконами, прожив долгую трудовую жизнь. Они с братом стояли в избе, возле широкой лавки, на которой лежал отец, и слушали, как слабым, но чистым голосом поет он «Отче наш». А ведь когда-то ставил он их, малолеток, перед иконами вот здесь, в этой избе, и учил молитве Небесному Отцу. Тогда рождался в их сердечках образ доброго Хозяина земли и неба. Вспоминал путник, как при последнем дыхании подозвал отец его, младшего, и сказал:

– Знаю, Илья, сердце твое к Богу желает. Но путь к Отцу нашему непрост. Много нагрешили мы, много потрудиться должны. Отец наш Сына Своего не пощадил, отдал за нас. Сын Божий ради нашего спасения принял Крестные муки. Нам бы теперь хоть малость-то Креста Его понести. Тебе, Илюша, сила в душе дана, чтобы многое вынести и до Божия Престола дойти, – молвил отец и вздрогнул вдруг так беспомощно, словно был не пахарем-богатырем, а жаворонком, что в тенетах запутался. Вздрогнул, вздохнул и стих навеки.

Вот и шел теперь Илья не тихого пристанища себе искать, а крестных трудов. За спиной – котомка, в руке суковатая палка, на сердце горячая молитва: «Господи, помоги мне пройти путем Твоим, хочу хоть малую долю Креста Твоего понести».

А над ним все тренькали овсянки, ветер пробегал по пшенице золотыми волнами, и неведомо откуда доносился слабый колокольный звон…

Алеша словно пробудился ото сна. Вокруг была все та же лунная ночь. Босой старец внимательно глядел на Алешу своими голубыми ласковыми глазами; они читали в глубине Алешиной души все-все. И злое, и доброе.

И снова перед ним приоткрылась завеса. Колокольный звон стал сильнее. И Алеша увидел заснеженный монастырский двор. Было сумеречное утро. Звонили, видимо, к службе. Один за другим шли на Литургию монахи в длинных теплых кожухах. То и дело порывистый ветер заставлял их запахивать вороты и придерживать шапки. Когда все вошли в храм и звон стих, с колокольни спустился звонарь. Странно было увидеть его босые ноги, какую-то длинную рубаху из мешковины. Пронзительный ветер рванул с новой силой, но звонарь только перекрестился и прошептал:

– Теплом Своим согрей меня, Христе мой.

– Отец Иринарх, – раздался густой голос пожилого монаха, – ну куда это годится, что ты из себя строишь? Надень, дурень, валенки теплые, тулуп. Зачем братию смущаешь, Бога гневишь?

– Прости, отец Пахомий, – поклонился звонарь. – Отец мой, умирая, заповедал мне легкой жизни не искать, хоть малость Креста Господня на себя принять. Но я, слабый, какой крест могу понести? Не в мочь мне. Так хоть померзну слегка. Знаешь, батюшка, как в аду гореть-то я, грешный, буду, вот ведь о прохладе здешней рыдать стану.

– Нет, брат, это тебя в прелесть лукавый увлекает. Боюсь я за душу твою. Мы тут с отцом игуменом посоветовались, решили тебя малость смирению поучить. Есть у нас подвал ледяной, там посиди с недельку, может, образумишься.

Звонарь поклонился молча, а сердце вспыхнуло теплом:

– Неужели достоин я пострадать? Вот ведь и Господь в темнице сидел, и мне, значит, выпало.

«Хоть бы малость Креста Господня понести», – снова отозвались глубоко в душе слова отца.

Темный подвал. Здесь было как-то особенно холодно. На второй день Иринархом овладела дрожь. Она никак не унималась. Стучали зубы, дрожали колени, руки. Он не мог даже сотворить крестного знамения. Время от времени поднималась крышка, заглядывал тучный отец Пахомий:

– Ну что, брат, еще не образумился? Оденешься по-людски или нет?

– Прости, отец, не могу, – отзывался Иринарх.

Дрожащими коленями он становился на лед.

«Бичевали Господа моего за грехи мои», – шептали уста.

«Гвоздями пробивали руки Его и ноги за грехи мои», – плакало сердце.

«Поносили злыми словами и смеялись над Господом моим за окаянство мое», – стонала душа.

«Так что ж, разве не потерплю я морозца нашего русского ради Господа?»

И затихала дрожь, словно теплый ветерок касался лица, проникал во все тело, согревал, успокаивал.

…Алеша невольно поежился. Он вспомнил, что не одет. На нем только странная, удивительно белая длинная рубаха, спускавшаяся ниже колен. Но нет, ему не было холодно. Порывы ветра то и дело поднимали от земли мелкие колючие льдинки. Они забирались под рубаху, обжигая голые ноги, но ему все равно было тепло.

И опять Алеша видел отца Иринарха. Лицо его уже потемнело, лучики морщин окружили глаза. Он стоял на коленях в темной келье. Лишь от маленького окошка шел слабый свет. Алеша заметил, что дверь в келью крест-накрест заколочена. Отец Иринарх поднялся, шепча молитву, и снова опустился на деревянный пол:

– Господи, помилуй Россию, спаси ее от нечестивых ляхов и своих воров.

Он с трудом встал с колен и снова припал к полу. Слышно было, как глухо зазвенели железные кресты и чугунные цепи, которыми обвешено было все его тело под заплатанным балахоном.

Совсем седой и сильно пополневший отец Пахомий заглядывал в окошко.

– Безумный! Что ты напялил на себя железы-то! Думаешь, Богу твои глупости угодны? Самоубийца ты, тебя и с христианами не похоронят. Жизни нет от тебя, смотреть тошно. Бабы одни глупые к тебе зачем-то рвутся, за святого тебя, дурака, почитают. Эх, злобы на тебя не хватает.

– Прости, отец, – снова поднимался с колен затворник и с грохотом валился перед окошком на доски. – Господь-то за грехи мои на плечах Своих тяжкий Крест носил, а я что ж, малой этой тяжести не потерплю? – На глазах у отца Иринарха засеребрились слезы. – Спаситель-то наш копьем от воина в ребра прободен был, а я что ж, царапин нескольких не снесу? России-то нашей матушке страдание великое грехи наши несут, что ж я, за наш-то народ горемычный не поплачу пред Господом?

– Что ты несешь, безумный, над нами царь благочестивый – Борис из рода Годуновых правит, Россию весь свет боится, богата всем наша держава. Какое страдание ты ей накликать хочешь?

– Ох, отец Пахомий, батюшка мой, не пройдет и года, явится в Москве самозваный обманщик, смута будет великая. Увы мне, отец, вижу я: горит Первопрестольная, Кремль в огне, вижу ляхов в Успенском соборе. И в нашем-то Ростове тоже их стопы нечестивые будут.

Отец Иринарх отвернулся от окна. Его недружелюбный собеседник, ворча, направился к трапезной. Уже звонили к обеду. А затворник долго смотрел куда-то внутрь себя. Что он видел? Самоуверенного Лжедмитрия? Толпы вооруженного народа, который грабит и палит собственную землю? А может, Троице-Сергиеву обитель, сердце Русской земли, окруженную врагом, и преподобного Сергия, который кропит монастырь святой водой, обходя вокруг по стене, благословляет и уходит обратно, в бескрайний простор звездного неба…

– Господи, собери русских людей воедино, дай им разум и веру, – шептал отец Иринарх, и падали на пол тяжелые цепи, вымаливая своим глухим звоном спасение России.

А потом Алеша снова увидел монастырь. Только что это? Кучку монахов окружили шумные люди в пестрых одеждах. Они размахивали саблями и что-то выкрикивали на чужом языке. Шипели, как змеи. Не иначе как поляки. Исполнилось предсказание отца Иринарха. Но вот угрожающе взлетел над одним из монахов длинный палаш. Тучный инок упал на колени:

– Пожалейте, паны, старость мою. Мы короля вашего за нашего почитаем. Ваши мы слуги. Не губите своих-то.

– Вот предатель, – содрогнулся Алеша, – не ужели отец Пахомий?

Несколько поляков подошли к заколоченной двери затворника. Два удара – и дверь распахнулась.

– Постойте, паны, – пробасил самый сановитый из поляков, – я туда один зайду.

– Извольте, пан Сапега, – уступили остальные.

Гетман Сапега, разодетый как петух, с палашом, усыпанным драгоценными камнями, нагнулся, чтобы войти в узкую дверь. Но остановился на пороге, словно что-то испугало его. Темные стены, мрак, никакой мебели. Затворник поднялся с колен. Сделал шаг по направлению к гостю. За ним натянулась толстая цепь, прибитая кольцом к полу. Худое лицо смотрело на пана Сапегу внимательно, тихо. Пану стало не по себе: будто насквозь пронизывали его душу эти большие голубые глаза. В них не было ни капли злобы, это были глаза ребенка.

– Для чего, батько, терпишь такую муку здесь, в темнице? – спросил после долгого молчания Сапега.

– Ради Бога, – эхом отозвался отец Иринарх, опустив голову.

А потом поднял свои лучистые глаза, полные жалости:

– Воротись, пан, в свою землю. Полно тебе разорять Россию. Не вернешься – убьют тебя здесь.

Выйдя от затворника, гетман Сапега долго молчал. Потом обвел глазами свое притихшее воинство:

– А ну, паны, пошли отсюда. В монастыре ничего не трогать. Поняли?

Поляки поклонились гетману, пряча в усах усмешку: «Что это, пан-то гетман старикашку безумного испугался?» Но вслух ничего не сказали.

А вскоре у кельи отца Иринарха стоял совсем другой вооруженный воин. С трепетом вступил он в темную келью, упал на колени перед затворником. Тот снял с себя один из железных крестов и вручил пришедшему.

– Прими это от меня, князь Димитрий. Крестом Христовым победишь врага. Ступай смело к Москве. Отсюда, от Ростовской земли, выйдет спасение матушке России.

Когда-то уходил от преподобного Сергия московский князь Димитрий Донской, неся в своем сердце благословение святого и надежду на победу над Мамаем. Теперь другой князь, Димитрий Пожарский, уезжал из Ростова, а в душе его звучали слова преподобного Иринарха: «Увидите славу Божию».

И слава Божия явилась. Войско князя Пожарского двинулось от Ярославля и освободило Москву.

А это что? Алеша вздрогнул от испуга. Он услышал крики, шум. Неужели опять поляки? Нет, это шумели монахи.

– Хватит ему здесь сидеть. Ишь ты, святой нашелся, железом обвесился. Народ к нему всякий шляется. Вместо Бога шуту гороховому кланяются, – возмущался престарелый монах с большим животом. – Пора его со двора долой. Ну, братья, помогите! – и он хватил плечом о дверь. Но она не поддалась. Несколько монахов бросились ему на помощь, и дверь распахнулась.

Двое кинулись внутрь. Вырвали из пола цепь. Затворника выволокли на свет. Беспомощно щурясь, он стоял, сгорбленный под тяжестью цепей и крестов.

– Иди, иди отсюда, шут! – послышались голоса.

Преподобный сделал несколько шагов. Ноги, непривычные к ходьбе, его не слушались. Он остановился, без сил прислонился к дереву.

«Как же так – поляки не тронули, а свои выгнали?» – звучало где-то в глубине души. Но вспомнилась вдруг огромная толпа на площади древнего города, и Он перед толпой – избитый, измученный. А глаза Его печально глядят куда-то вдаль. И гудит над площадью: Распни, распни Его![1] А ведь тоже свои были. Но пришел к своим, и свои Его не приняли[2].

…Спустя два года те же монахи с плачем и покаянием омывали безжизненное тело Преподобного. Они сняли с него тяжелые цепи и железные кресты и с ужасом увидели раны и язвы подвижника.

Ему так хотелось хоть малость пострадать за Господа Иисуса Христа. И там, в небесных чертогах, залитых несказанным светом, Господь вышел ему навстречу и ввел в благоуханный сад, где ждали его вечные друзья.

– Прииди, друг Мой, и наследуй то, что приготовил Я тебе от начала мира[3], – услышал преподобный Иринарх сладчайший голос Иисуса.