Читать книгу Русская сага. Выбор. Книга первая - Тина Вальен - Страница 16

Самогоноварение – это целый обряд. Его конечный результат, запрещённый партией и правительством, производили темной ночью в бане в конце огородов.

– Мама, почему бани строят так далеко от дома?

– Чтобы при пожаре бани он не сгорел.

– А разве не потому, что боятся милиционера, когда самогон гонят?

Начиналось сие противозаконное и потому тайное действо с приготовления «затора». Сначала на влажной тряпке на печи проращивалась рожь, превращаясь в солод, который потом толкли в ступе. Ступу описывать нет смысла, картинка её есть в каждой сказке про Бабу-Ягу. Потом в деревянную бочку или большой бидон заливали настой хмеля, добавляли мятую варёную картошку, солод с дрожжами и закутывали на десять дней. Вскоре брага начинает «гулять», бухтеть. Через положенный срок её пробовали на вкус: если не сладкая, то можно гнать самогон.

В бане брагу заливали в огромный чугун для нагревания воды, встроенный в печь, и накрывали чугуном поменьше с дыркой на дне. В эту дырку вставляли трубку, проходящую через корыто с водой. Все щели между чугунами и трубкой замазывали глиной, после чего разводили в печи огонь. От нагревания глина лопалась и пропускала драгоценные пары, поэтому потом щель стали замазывать хлебным мякишем, который их не пропускал.

Главный и вечный страх, чтобы не взорвало! Огонь под брагой с трудом поддерживали в нужном режиме, посему сидели рядом с аппаратом постоянно, а именно пять-шесть часов.

Потекла первая струйка! Крепость проверяли, поджигая самогон в алюминиевой ложке. Синий долгий огонь означал крепость, и горе – если короткий и непонятно какой. Не удалась самогоночка. А трудов сколько!

Трёхлитровые банки-бутыли с самогоном опечатывали и прятали, потому что могли по доносу прийти из милиции, найти их и оштрафовать, даже арестовать. Увы, припрятанное достояние мужики часто тут же распечатывали и уходили в запой.

А для чего гнали, спрашивается? Для свадеб и похорон, для праздников и поминок, для посевной и жатвы. Бутылка самогона была эквивалентом денег, которым расплачивались за любую помощь и услугу. Огненная вонючая вода в деревне нужна была для жизни… и для смерти.

Вначале было слово:

– Ваня, не пей!

Фраза въелась в мозг навеки. И потом уже, приезжая в гости, Ина слышала это слово, требовательное и просящее, угрожающее и умоляющее. Вопиющая в пустыне мама. И в ответ:

– Марийка, налей!

Отец уходил в нирвану не очень часто, но на два-три дня, обычно после праздников, и редко – по душевному порыву. Первый день отрыва от действительности после праздников проходил молча. На второй день перед завтраком он садился за стол, раскрывал газету «Правда», читал, потом с отвращением откладывал её в сторону и отказывался завтракать без стопки самогона.

Мать настороженно наливала её, демонстрируя отцу почти пустую бутылку. Но отцу на старые дрожжи хватало сначала и одной стопки, чтобы начать своё протестующее выступление, длившееся до обеда. К этому времени искра возмущения гасла, а он ещё и половины не сказал из того, что хотел, поэтому вежливо просил маму налить вторую стопку.

На третий день, выспавшись, он сидел за столом с последними каплями в рюмке, предусмотрительно оставленными накануне, но даже их хватало, чтобы окончательно расслабить внутреннюю пружину так и не успокоенного разума.

Это был уже не простой колхозник и кристально честный коммунист, это был трибун! Он клеймил безответственность и вороватость местных начальников, потом неразумную политику верховной власти. Сначала громогласно, потом доходил до таинственного шёпота и снова взрывался криком.

После того, как Ина наизусть выучила стихотворение Лермонтова «На смерть поэта», она вставала рядом с отцом и возмущённо вопрошала вместе с ним:

– А вы, надменные потомки… Свободы, гения и славы палачи… Таитесь вы под сению закона, пред вами суд и правда – всё молчи! Но есть и божий суд, наперсники разврата! Есть грозный суд, он не подвластен звону злата!

Отец как-то сразу трезвел, недоумённо слушая обличительные слова, обращённые дочкой в угол с ухватами, на некоторое время замолкал, а потом повторял, уже рыдая:

– Но есть и божий суд! – и грозил пальцем тем же ухватам.

Лет через тридцать Ина увидит на телеэкране выступления Эдуарда Радзинского. Отец в своих выступлениях его эмоционально превосходил.

Третий день заканчивался обычно воспоминаниями о Кронштадте, морских боях. Отец оплакивал всех погибших друзей и успокаивался надолго, до очередного праздника. Когда он, наконец, выпил свою цистерну, знамя, упавшее из ослабших рук, поднял его сын. «И повторится всё, как встарь…»

Отец мог прожить до ста лет. Он ничем не болел, кроме нажитой трудом грыжи. Но система забирала самое главное в человеке – достоинство, он без этого стержня валился, сгибался, утекал… в бутылку.

Потом случится Чернобыль, и у брата родились дети, дети радиации. Отцу «повезло» скрыть семью от цивилизации и её пороков в самом глухом, но чистом краю, но её достали и там.

Дети братишки… Их жаль отчаянно. Вот после этого брат и стал прикладываться к рюмке, зато бросил пить потрясённый отец и всю пенсию стал отдавать сыну.

Так в чём корень зла? В самогоне, который служил обменной валютой во времена натурального хозяйства? Валютой, потому что за очень тяжкий трудовой день платили гроши, которых не хватало не только на жизнь, но и на смерть? В самогоне, который был единственно доступным антидепрессантом? Или корень зла был во лжи и демагогии КПСС, день ото дня лишающей народ веры в озвученные ею идеалы свободы, равенства, братства и справедливости? Питие было единственно возможным протестом простого народа против этой лжи, и уже следствием того, что вымерли самые работящие и честные его представители. Пока они верили, шли в самое пекло и побеждали. А если вспомнить коллективизацию, когда уничтожались самые хозяйственные и самостоятельные мужики? О-хо-хо, страна моя родная, много в ней не только лесов, полей и рек, но и дури у властей.

Сейчас, когда она пишет эти строки, на дворе двадцать первый век. Что изменилось? Многое, но… Не прошло и полвека, как вымерли колхозы, не стало как класса рабочих. Не стало Иванов-дураков, на которых ехали и погоняли.

Конец двадцатого века. Перестройка. Верхи делят власть, хаос и разруха всего народного хозяйства, построенного с таким трудом и с такими жертвами. Человеческий капитал – снова не капитал. Работать негде. И снова человек поставлен властью на колени, и снова пьёт от отчаяния и безнадёги, и мрёт по миллиону в год на протяжении двадцати лет.

Капитализм в России. Снова! И это тогда, когда цивилизованное западное общество уже заклеймило этого монстра и искало выходы к социальной справедливости. Пример: Швеция, Финляндия. А в России – дикий капитализм! Ура!? Хозяев появилось много, а кто на них будет работать? Одни на кладбищах, другие больны… с детства, третьи отказываются работать за копейки.

Приехали, господа. Ни Союза, ни мужика. Только одинокая мать с баулами заграничного барахла на горбу вытаскивает своих детей из голода. И правят ею теперь самые живучие и бесчестные люди, которые так много награбили и наворовали, что можно никого и ничего не бояться.

Смотрит на это безнаказанное безобразие народ и начинает пить… В вымирающей деревне снова вернулись к натуральному хозяйству и уже «квасят» так, что дрожжей не хватает. А работники нашлись: неграмотный Восток. Только рушатся вновь построенные дома, ракеты попадают в гражданские самолёты, в последние и попадать не надо, сами падают. Зато у образовавшейся элиты свои надёжные новенькие лайнеры и виллы из настоящего бетона.

А если заглянуть в историю, то становится очевидным, что любая власть выращивала для себя рабов, промывая мозги и зомбируя религией или идеологией, заточенных на это. Во все времена! Рабы иногда бунтуют, группками и порознь, иногда и очень редко всем кагалом, тогда уже случается не бунт, а революция. Главное, что заканчивается всё одинаково: знаменосцы свободы расстреляны, безнравственные грешники у власти. И не разорвать этот магический круг никогда.

Ина, попыталась разобраться в истории бунтов, начиная с допетровских времён. Сначала князья, а потом цари обкладывали кабальными поборами народ, поражая своей беспредельной жадностью. Дикость феодального строя была понятна. Но почему при советской власти жизнь народа не стала легче? Почему правители при любом строе доводят свой народ до точки кипения, до беспощадного бунта, который ослабляет страну на благо врагам? По истории России юмористы уже сделали вывод, что главный русский инструмент – грабли, а из всех прав человека наибольшего успеха у нас достигло лишь крепостное, при котором легко управлять народом.

Сталин научил работать с энтузиазмом даже за копейки, но на этом страхе до коммунизма не дотянули. Для этого нужен технический прогресс, а откуда он появится при всех признаках феодальных отношений в стране, строящей коммунизм? Казалось бы, чем лучше ты образован, тем выше благосостояние, а в Советской стране никто не гордился званием инженера, настолько жалок был его доход. И никто не заикался о праве на достойную жизнь, смутно представляя её в обещанном светлом будущем. А как иначе? Мы единственные в мире строим справедливое общество в окружении врагов! Мощно! Красиво! Ядерная энергия и космос!

Потом случится перестройка, покончившая не только с техническим прогрессом, но и с самим производством. Народ онемеет, ничего толком в ней не понимая. Потребуется не менее четверти века, чтобы он, в основной своей массе, понял, как его подло обманули. Увы, чтобы сплотиться в силу, способную выступить в защиту своих поруганных прав, он ещё не созрел и неизвестно, когда созреет. «Никогда!» – ответили весёлые парни из «Квартета И» в одном из своих спектаклей, на которые народ валом валит и смеётся до слёз.

Куда это её занесло из пьющей деревни пятидесятых?! Не прошло и полсотни лет, как тысячи деревень исчезли с лица российской земли. В это трудно поверить. Неужели отправной точкой гибели глубинных корней российской державы стало самогоноварение? Выгнать и выпить после каторжного труда самодельного антидепрессанта – невинный грех. А великий и непростительный грех – отбить этим труженикам всякое желание работать на родимой земле, строить дома для себя и детей, чтобы оставить их рядом с собой и гордиться этим.

Мир давно изменился, не оставив шансов деревне, а Ине хочется, чтобы она возродилась, вопреки всему. Она знает, что многие горожане готовы уехать в деревню, чтобы растить своё потомство на свежем воздухе и экологически здоровой пище. В Москве в каждом округе до семисот семей уже десятки лет стоят в очереди на получение своего куска земли, готовых превратить его в сад. Пока готовых, потому что им приходится есть отравленный химией продукт с китайских плантаций, а потом умирать от рака после сорока лет… Из знакомых Ины уже пять человек так ушли из жизни.

И снова народ погубит не военная мощь противника, а тихий и безнаказанный террор производителей продуктов, наполненных химическим ядом, и отравленная вредными выбросами экология. Самогон по сравнению с ней – бальзам.