Читать книгу Дети-одуванчики и дети-орхидеи - Томас Бойс - Страница 7

Это история спасения: история о детях, которые, подобно орхидеям и одуванчикам, сильно различаются своим восприятием окружающего мира. Это история, которая вырастает из 25-летних лабораторных экспериментов и исследований в естественных условиях. Автор вложил в нее немало и научного, и личного – как один из ученых, из работ которого она появилась, как один из детей, чья история стала болезненной и захватывающей реальностью еще прежде, чем появилось то, о чем можно рассказать.

История орхидеи и одуванчика началась в тот момент, когда в одной калифорнийской семье среднего класса появились на свет два рыжеволосых ребенка, одним из которых был я. Детей разделяло чуть больше двух лет, и у них было почти «зеркальное» детство, как это случается у близнецов. Их воспитывали со всей любовью, надеждой и радостными ожиданиями послевоенного поколения, и они были друг для друга самыми лучшими и самыми верными приятелями, а их характеры и эмоции были так похожи, как это бывает у братьев и сестер. Однако в решающий момент жизненных перемен пути детей разошлись: один пошел по тропе успехов в учебе, растущих дружеских отношений, долгого и прочного брака и почти неприлично удачной карьеры. В жизни другого ребенка постоянно нарастало психическое расстройство и регресс в сторону психоза и безысходности.

Моя младшая сестра Мэри была милой и непосредственной малышкой с веснушками. Но однажды она выросла и стала ошеломляюще красивой молодой женщиной. В детстве она была похожа на ангела и внешностью, и характером и очаровывала всех вокруг. На ее лице то и дело вспыхивала и пряталась улыбка, и на щеках появлялись ямочки. Она была застенчивой, с острым разумом, скрывающимся за наивными голубыми глазами.

В подростковом возрасте сестра изменила свое имя с Бетти на Мэри, и это, возможно, было ее единственной безнадежной попыткой «перезагрузить» свою уходящую юность, начать все заново, с новым именем. Тем не менее ее погружение в полную бедствий и бессилия жизнь, охваченную страданиями и недееспособностью, скрывало множество малозаметных, но исключительных даров. У нее был взгляд художника и почти интуитивная способность видеть и творить красоту в окружающем физическом мире. В другой жизни Мэри могла бы стать знаменитым дизайнером или декоратором, и даже сегодня многие ее рисунки, стулья, мелкие поделки и безделушки бережно хранятся в домах ее братьев, дочери, племянниц и племянников.

Но самым большим и скрытым богатством Мэри был ее огромный интеллект, который проявлялся, пока она росла и училась. Она была вознаграждена степенью бакалавра Стэнфордского университета и магистра Гарварда. Профессора считали Мэри не просто усердной и многообещающей студенткой, но очень одаренной, наделенной незаурядной проницательностью, наблюдательностью и блестящим умом. Она была, безусловно, самым умным и творческим членом нашей семьи; ее старший брат представлял собой лишь тень ее удивительной прозорливости и видения. По наклонностям и характеру Мэри была интровертом, но на пороге юности она обрела способность завоевывать внимание и привязанность других детей, а также строить близкие и тесные дружеские отношения. Многие ее друзья из начальной школы перешли во взрослую жизнь.

Итак, девочка с рыжими кудряшками, которую родители принесли в дом на третьем году моей жизни, стала моим первым и лучшим другом, постоянным и безотказным товарищем по играм. Мы проводили долгие часы, играя и сочиняя замысловатые истории. Мы редко уставали от общества друг друга, вместе раскручивали бесконечные сказки о воображаемых приключениях и авантюрах и щедро использовали совместные фантазии для волшебной игры.

Я дивился ее изобретательности. Однажды во время дневного отдыха (этот момент запомнился мне на всю жизнь) Мэри засунула в нос целую коробку изюминок, одну за другой – эта авантюра привела ее прямиком в больницу. Там при помощи длинного и блестящего пинцета ее быстро освободили от покрытых слизью изюмин в таком количестве, которое, казалось, просто не могло поместиться в носу трехлетней девочки. Я всегда громко возмущался, когда в долгих автомобильных поездках ее тошнило, обычно на переднее сиденье, иногда на старшего брата, а однажды, что совсем непростительно, на «индейскую палатку», которую я выиграл и которую не мог называть иначе, потому что не знал слов «типи» и «вигвам».

Меня волновала ее безопасность, и однажды мне даже пришлось спасать жизнь моей сестры. Она плавала с надувным спасательным кругом, но задела буй и перевернулась вверх попой и ногами. Когда я перевернул ее обратно и потащил на берег, она извергла из себя фонтан морской воды.

Мы с ней были больше приятелями, чем просто братом и сестрой – это было грандиозное партнерство на равных, с шумными играми без ограничений, без правил, со взаимной преданностью озорным фантазиям. Хотя я не думал об этом в то время, но я любил ее так сильно, как может любить сестру пятилетний мальчик, и она любила меня.

Когда подоспел наш самый младший брат, через десять лет после рождения сестры, мы оба наслаждались радостями, которые выпадают на долю старших, и вместе с родителями присоединились к культу этого нежданного младенца с морковной макушкой. Есть фотография Рождества 1957 года, где нашему брату Джиму два месяца от роду и он окружен лаской и любовью всей семьи до такой степени, что этот снимок мы называем «Поклонением волхвов».

Мы с Мэри стали еще ближе в нашей общей, иногда с элементами конкуренции, радости от пришествия нового маленького брата. Когда наши тела и умы начали меняться с наступлением пубертата, мы вошли в подростковый возраст в состоянии тесной и заботливой дружбы, которая не всегда связывает братьев и сестер. У нас была богатая история, мы были буквально залиты любовью своей семьи и полны общей восприимчивости к природе мира, к характеру и цели нашей жизни.

А потом почва ушла у нас из-под ног. Наша семья переехала за пятьсот миль на север, в район залива Сан-Франциско, где наш папа собирался получить докторскую степень в Стэнфорде, будучи к тому времени весьма «взрослым студентом». В те месяцы, которые предшествовали решению о переезде, отец был глубоко угнетен, он страдал от того, что на языке того времени называлось «нервным срывом», и целыми днями печально лежал на диване в гостиной. Это состояние не давало ему работать, вызывало смену настроения; он часто плакал и тревожился о своем будущем. Тем не менее мы переехали на север, разом лишившись привычного социального, физического и учебного окружения. Мы внезапно погрузились в море нового, озадаченные и испуганные незнакомым пейзажем и социальной обстановкой. У нас не было карт окрестностей, где мы теперь играли, и они казались чужими; в школе мы были окружены толпами незнакомых детей; и даже наша семья, казалось, сбилась с курса и потеряла якорь в этих новых бурных водах.

Девочка с рыжими кудряшками, которую родители принесли в дом на третьем году моей жизни, стала моим первым и лучшим другом, постоянным и безотказным товарищем по играм.

Мы с Мэри пошли в незнакомую школу, а через год или два нам обоим пришлось ступить на еще более чуждую и враждебную территорию средней школы. Наша мама, озабоченная расходами и уходом за малышом, изо всех сил старалась смягчить разрушение мира, перевернутого с ног на голову, но ее собственная опора, наш папа, была захвачена вихрем учебных занятий и студенческих обязанностей. Над браком наших родителей, вечно спорящих о семейном бюджете и воспитании детей, постоянно меряющихся силами и обижающихся понапрасну, внезапно нависла зловещая угроза более серьезных проблем. Умерли наши любимые бабушка и дедушка, а также два дяди. Мы опять переехали в новый дом, ближе к кампусу Стэнфорда, и наш папа, получив степень, устроился на новую, более сложную и поглощающую работу.

Ни одно из этих событий, следовавших одно за другим в жизни молодой семьи в начале 1960-х годов, не было особенно обременительным, или тяжелым, или вообще роковым. Многие семьи испытывают подобные или даже более сильные потрясения; некоторые терпят такие невыразимые бедствия, в которых выживают лишь счастливчики. Но собранные вместе, даже незначительные передряги вызвали тяжелую травму у моей сестры. После нашего второго переезда она пошла в новую среднюю школу, и у нее развилось тяжелое, системное физическое заболевание, которое, к сожалению, не удавалось определить несколько месяцев. Она страдала приступами лихорадки, по всему телу у нее появлялась сыпь, которая потом исчезала. Опухание лимфатических узлов и селезенки сначала наводило на мысль о лейкемии или лимфоме. Мэри периодически укладывали в больницу, где проводили болезненные инвазивные исследования. В конце концов, когда у нее начали опухать и болеть суставы, ее состояние определили как болезнь Стилла – это необычно тяжелая форма юношеского ревматоидного артрита. Наши родители забрали Мэри из школы, и она провела целый год, соблюдая постельный режим, поглощая аспирин и стероиды, прикладывая то холодные, то горячие компрессы, чтобы успокоить горящие суставы. Я с тревогой наблюдал, как жизнь моей сестры замкнулась в стенах ее комнаты. Хотя периодические обострения артрита мучили ее всю оставшуюся жизнь, к концу года она поправилась и смогла вернуться к нормальной жизни.

К сожалению, нормальная жизнь не вернулась к ней. Наоборот, после хронического ревматоидного заболевания у Мэри начали появляться признаки искаженного сознания. Она перестала есть и потеряла в весе, отдалилась от друзей. Ей поставили диагноз «нервная анорексия» – расстройство питания, которое часто встречается у девочек-подростков. Мэри снова и снова возвращалась в больницу для лечения и принудительного питания, сменила несколько школ с особым режимом, лечебным, как надеялись ее психиатры. Но ее все глубже затягивало в водоворот депрессии, бессонницы, ухода от общения, а ее поведение и мысли становились все более необычными. К моменту окончания школы у Мэри начали подозревать страшное заболевание – шизофрению. Пожалуй, это был самый ужасный диагноз, который когда-либо слышали мои родители; хуже его могла быть только смерть ребенка.

Несмотря на это, блестящие способности Мэри привели ее к многообещающему, если не рискованному поступлению в Стэнфорд. Там, несмотря на постоянные проблемы с психическим здоровьем, она продолжала исключительно успешно учиться. Оглядываясь назад, я вспоминаю эти четыре года в колледже как ярчайшие академические достижения и одновременно – резкое погружение в дебри беспокойного и страждущего разума. После получения диплома и короткой неоконченной учебы в юридической школе Сан-Франциско Мэри поступила на магистерскую программу по теологии в Гарвардскую семинарию. Там она надеялась изучать личный религиозный опыт и его общие черты с психиатрическими симптомами. Однако ее собственные психотические симптомы – она слышала главным образом, враждебные, злобные голоса и пережила период кататонии, потеряв способность говорить или двигаться, – привели к глубокому ухудшению. Несколько раз она попадала в местное психиатрическое учреждение, у нее было множество беспорядочных, на одну ночь, половых связей. В итоге Мэри забеременела. Беременность закончилась тяжелейшими родами, и дочь, сейчас милая тридцатидевятилетняя женщина с ограниченными возможностями, родилась с признаками асфиксии и эпилепсией.

Несмотря на очевидные трудности воспитания ребенка-инвалида и преодоление собственных серьезных проблем, Мэри стала заботливой и ответственной матерью, которая растила свою дочь в атмосфере любви и внимания. Однако ее психическое здоровье продолжало наполнять хаосом и отчаянием ее жизнь, которая постепенно стала похожа на груду руин, которые хоть как-то держались вместе только благодаря ее врожденному упорству и нежеланию отступать.