Читать книгу Список Шиндлера - Томас Кенилли - Страница 6

Был и другой краковский еврей, который рассказал о встрече с Шиндлером той осенью. Сам этот человек тогда находился на краю гибели. Имя его – Леопольд (Польдек) Пфефферберг. Он был командиром взвода польской армии во время последней трагической кампании. Получив ранение в ногу во время сражения на реке Сан (притоке Вислы), он доковылял до польского военного госпиталя в Пшемысле, где стал помогать другим раненым. Он был не врачом, а преподавателем физики в старших классах, но окончил Ягеллонский университет в Кракове и имел кое-какое представление об анатомии. Это был крепкий, уверенный в себе двадцатисемилетний парень со стальными мускулами.

Вместе с несколькими сотнями польских офицеров, взятыми в плен под Пшемыслем, Пфефферберга уже везли в Германию, когда поезд остановился в его родном городе Кракове и всех пленных согнали в зал ожидания первого класса, где им и предстояло пребывать, пока не подадут новый транспорт.

Дом Польдека находился в десяти кварталах от вокзала. Предприимчивому молодому человеку казалось просто чудовищным, что он не может выйти на улицу Павья и, вскочив в первый же трамвай, добраться до дома. Не попробовать ли ему обдурить стоящего у дверей юного охранника из вермахта?

В нагрудном кармане у Пфефферберга лежал документ, подписанный руководством немецкого госпиталя в Пшемысле, в котором говорилось, что ему разрешается передвижение по городу в составе экипажа «Скорой помощи», для оказания содействия раненым из обеих армий. С формальной точки зрения, бумага вызывала доверие, на ней были все полагающиеся подписи и печати. Он подошел к охраннику и протянул ему документ.

– По-немецки читаешь? – спросил Пфефферберг.

Конечно, он отлично понимал, кого можно брать на арапа, а с кем лучше не рисковать. А еще – он был молод, умел убеждать, используя всю свою напористость, которая при этом не носила оскорбительного характера. В общем, следовало показать себя типичным поляком, с той примесью аристократизма, которая была свойственна членам польского офицерского корпуса – даже тем его редким членам, которые были евреями.

Охранник моргнул.

– Конечно, читаю, – сказал он.

Но, взяв документ в руки, он держал его перед собой, подобно человеку, не знающему грамоты, – как ломоть хлеба. Пфефферберг объяснил по-немецки, что документ дает ему право свободного выхода и устройства в гостинице. Охранник же видел только обилие официальных печатей. Настоящий документ.

И он мотнул головой на дверь.

Этим утром Пфефферберг оказался единственным пассажиром в трамвае первого маршрута. Еще не было шести часов. Кондуктор взял плату за проезд, не обратив на него особого внимания, потому что в городе было полно польских солдат, ускользнувших от вермахта. Офицерам следовало просто пройти регистрацию, вот и все.

Трамвай обогнул район Барбакан и через арку в древней крепостной стене двинулся вниз по Флорянской до церкви Святой Марии, через центральную площадь, от которой было пять минут до улицы Гродской. Недалеко от дома 48, где находилась квартира его родителей, он, припомнив мальчишеские забавы, спрыгнул с трамвая до того, как сработал воздушный тормоз, и с разбегу подлетел к дверям.

После побега он жил без особых удобств, скитаясь по друзьям и лишь изредка навещая дом на Гродской. Открылись было еврейские школы – их окончательно запретили только через шесть недель, – и он мог бы вернуться к преподавательской работе. Он не сомневался, что пройдет некоторое время, прежде чем он привлечет внимание гестапо, и обратился за получением карточек на питание. Польдек не пошел в учителя, он предпочел на свой страх и риск заняться драгоценностями – стал агентом по продаже на черном рынке, который функционировал на центральной площади Кракова, под сводами Сукенице и рядом с двумя шпилями церкви Святой Девы Марии. Торговля носила быстрый и беспорядочный характер, участвовали в ней и поляки, но большей частью – польские евреи. Их продуктовые книжки, в которых то и дело отменяли те или иные купоны, позволяли им получать только две трети мясных продуктов и половину того количества масла, что выдавалось прочим согражданам, а купоны на какао и рис были им и вовсе недоступны. Черный рынок, который функционировал на протяжении всех столетий чужеземного владычества и нескольких десятилетий польской автономии, стал едва ли не единственным источником и пищи, и кое-каких доходов, и наглядным свидетельством противодействия режиму, которое оказывали даже почтенные горожане, не говоря уж о тех, кто, подобно Пфеффербергу, обладал деловой хваткой, почерпнутой на улицах.

Он прикидывал, что скоро сможет отправиться в дорогу по лыжным тропам Закопане в Татрах и через Словакию проскользнуть в Венгрию или Румынию. К такому путешествию он был вполне готов, поскольку в свое время был членом польской национальной сборной по лыжам. В квартире матери на самой высокой полке, заставленной фарфором, он хранил маленький пистолетик 22-го калибра – оружие, которое могло ему послужить и в ходе предполагаемого бегства, и в случае, если гестапо нагрянет к нему домой.

Вот этой-то полуигрушкой с перламутровыми щечками Пфефферберг стылым ноябрьским днем чуть не убил Оскара Шиндлера.

Шиндлер в своем двубортном смокинге с партийным значком на лацкане решил посетить миссис Мину Пфефферберг, мать Польдека, чтобы договориться с ней о заказе. Квартирный отдел рейха предоставил ему прекрасную современную квартиру на улице Страшевского. До этого она принадлежала еврейской семье Нуссбаум. Оскар получил эту квартиру без какой-либо компенсации предыдущим обитателям.

В тот день, когда Шиндлер явился в дом Пфеффербергов, миссис Мина решила, что такая же судьба теперь постигнет и их дом на Гродской.

Часть друзей Оскара позже утверждали – хотя это и невозможно доказать, – что Шиндлер-де позже разыскал обездоленных Нуссбаумов в их обиталище на Подгоже и вручил им в виде компенсации сумму около 50 тысяч злотых. С помощью этих денег, как теперь принято считать, Нуссбаумам удалось оплатить свое бегство в Югославию. Эти пятьдесят тысяч злотых вполне можно было бы расценить как явный вызов режиму…

На самом деле Оскар позволил себе еще несколько подобных эскапад еще до Рождества. Некоторые из его друзей не могли не отметить, что благотворительность была неистребимым пороком Шиндлера, одним из его пристрастий. Например, он мог выложить водителю такси вдвое больше, чем полагалось по счетчику.

К тому же Шиндлер не был рьяным поклонником наместнической политики рейха, о чем открыто заявлял Штерну – и вовсе не во времена упадка режима, а еще в те давние упоительные осенние деньки.

Миссис Пфефферберг понятия не имела, почему этот высокий немец в хорошо сшитом костюме оказался у ее дверей. Он вполне мог разыскивать ее сына, который как раз в этот момент находился на кухне. Он также мог явиться, чтобы реквизировать ее квартиру, ее антиквариат, ее французские гобелены и, в конце концов, ее бизнес!

И действительно, чуть позже, в декабрьские дни праздника Хануки, немецкая полиция, получив приказ, появится у дверей Пфеффербергов и выгонит их, дрожащих от холода, на мостовую Гродской улицы. Когда миссис Пфефферберг попросит разрешения вернуться за пальто, она получит отказ; а когда мистер Пфефферберг явится в бюро с подношением в виде старинных золотых часов, он получит по физиономии.

«В прошлом я был свидетелем ужасных вещей, – скажет Герман Геринг, – все, от мелких шоферов до гауляйтеров, так набивали себе карманы в ходе этих акций, что теперь у каждого – по полумиллиону». То, что мистер Пфефферберг при помощи такой безделушки, как золотые часы, мог подвергнуть сомнению моральные устои партии, должно было бы потрясти Геринга. На самом деле в тот год в Польше гестапо не слишком церемонилось, откровенно разграбляя имущество конфискованных квартир.

Когда Шиндлер впервые появился в апартаментах Пфеффербергов, члены семьи занимались своими делами на втором этаже. Миссис Пфефферберг, окруженная образцами, отрезами тканей и кусками обоев, обсуждала их качество со своим сыном. Тут-то и постучал герр Шиндлер. Визит не особенно обеспокоил Леопольда. Из квартиры имелось два выхода на лестничную площадку, друг против друга – парадная дверь и черный ход на кухне. Леопольд прошел туда и сквозь щелку рассмотрел визитера. Он увидел внушительного мужчину в модном костюме и вернулся к матери в гостиную. «У меня ощущение, – сказал он, – что этот человек из гестапо. Когда ты впустишь его, я, как всегда, уйду через кухню».

Госпожу Мину Пфефферберг била дрожь, когда она открывала парадную дверь. Она слышала, как по коридору прошел ее сын. Пфефферберг взял пистолет и сунул его за пояс, надеясь, что звук открываемой двери поможет ему незаметно выскользнуть из квартиры. Но глупо было бы исчезнуть, не выяснив, что тут нужно этому солидному немцу. Не исключено, что его придется прикончить, после чего вся семья будет вынуждена бежать в Румынию.

Если неумолимое развитие событий заставило бы Пфефферберга выхватить пистолет и открыть огонь, то история этого месяца была бы отмечена и смертью, и бегством, и неизбежными жестокими репрессиями. Герра Шиндлера погребли бы после краткой заупокойной службы, и он, без сомнения, был бы отмщен. Всем его нереализованным возможностям настал бы конец. А в Цвиттау долго еще задавались бы единственным вопросом: «Чей он был муж?»

Голос посетителя удивил Пфеффербергов. Он был мягкий, спокойный, и хотя речь шла о деле, казалось, гость готов был попросить извинения за вторжение. За прошедшие недели они уже привыкли к грубым командным окрикам, вслед за которыми следовали обыски и изъятия. В голосе же этого человека слышались отеческие покровительственные нотки. Это могло плохо кончиться. Но вместе с тем в его визите было и что-то интригующее…

Выскользнув из кухни, Пфефферберг притаился за двойными дверями гостиной. Немца он почти не видел.

– Вы – миссис Пфефферберг? – спросил тот. – Вас рекомендовал мне герр Нуссбаум. Я недавно разместился в апартаментах на Страшевского и хотел бы изменить их декор.

Мина Пфефферберг продолжала держать посетителя на пороге. Она была так растеряна и говорила столь сбивчиво, что сын из жалости к ней появился в дверях, застегнув пиджак, скрывающий оружие. Пригласив гостя войти, он в то же время по-польски шепнул матери несколько ободряющих слов.

Наконец Оскар Шиндлер назвался.

Напряжение несколько спало, ибо герр Шиндлер дал понять, что Пфеффербергам нечего бояться. Он выразил свою расположенность к ним, обращаясь к матери через сына в роли переводчика.

– Из Чехословакии приезжает моя жена, – сказал он, – и я хотел бы, чтобы обстановка отвечала ее вкусам.

Он признал, что, конечно, Нуссбаумы великолепно обставили свое жилище, но они предпочитали массивную мебель и мрачные тона. Госпоже Шиндлер же нравится более живая обстановка, что-то во французском стиле, немного шведского – в таком духе.

Миссис Пфефферберг оправилась настолько, чтобы пробормотать, что она, мол, не знает, что и сказать, с наступлением Рождества у нее масса работы…

Леопольду показалось, что в ней сработало инстинктивное нежелание обслуживать немецкую клиентуру; но в эти времена немцы были единственным народом, столь уверенно глядевшим в будущее, что только они могли позволить себе заботиться об интерьере квартир. А миссис Пфефферберг нуждалась в хорошем контракте – ее муж потерял работу и теперь буквально за гроши работал в «Геймайнде», еврейском благотворительном бюро.

Не прошло и двух минут, как мужчины вступили в дружескую беседу. Пистолет за поясом Пфефферберга обрел статус оружия, которое если и понадобится, то в отдаленном будущем, при непредвиденной случайности. Уже не вызывало сомнений, что миссис Пфефферберг возьмется декорировать квартиру герра Шиндлера, не считаясь с расходами, и Шиндлер намекнул, что, когда все будет в порядке, Леопольд мог бы заглянуть к нему переговорить и о других делах.

– Не исключено, что вы сможете помочь мне советом относительно местного рынка, – сказал герр Шиндлер. – Вот, например, на вас очень элегантная синяя рубашка… Я просто не представляю, где достать нечто подобное.

Его наивность была не более чем уловкой, и Пфефферберг отдал ей должное.

– Магазины пусты, сами знаете… – с намеком проворковал Оскар.

Леопольд относился к тому сорту молодых людей, которые выжили лишь потому, что умели рисковать и играть по-крупному.

– Герр Шиндлер, это очень дорогие рубашки, и я надеюсь, что вы это понимаете. Они стоят по двадцать пять злотых каждая…

Он завысил стоимость раз в пять.

В глазах герра Шиндлера мелькнуло насмешливое понимание. Тем не менее он не хотел подвергать опасности их только зародившуюся взаимную симпатию или напоминать Пфеффербергу, что у того за поясом оружие.

– Может, я смогу раздобыть вам несколько, – сказал Леопольд, – если вы сообщите мне ваш размер. Но боюсь, мои поставщики потребуют деньги вперед…

Шиндлер взглянул на него все с тем же пониманием, вынул бумажник и протянул Пфеффербергу 200 рейхсмарок. Сумма была настолько велика, что Пфефферберг, не обижая себя, мог бы приобрести на нее рубашки для дюжины Шиндлеров. Но, придерживаясь правил игры, он не моргнул и глазом.

– Вы должны дать мне свои размеры, – напомнил он.

Через неделю Леопольд доставил дюжину шелковых рубашек в квартиру Шиндлера на Страшевского. В апартаментах его встретила симпатичная немка, которая представилась как trauhander, инспектирующая производство в Кракове скобяных изделий. А в другой раз, вечером, Пфефферберг увидел Оскара в компании светловолосой и большеглазой польской красавицы. Если и существовала фрау Шиндлер, она не показалась даже после того, как фрау Пфефферберг закончила декорирование квартиры. Сам же Леопольд стал одним из наиболее постоянных поставщиков предметов роскоши для Шиндлера – шелковых изделий, мебели, драгоценностей – с черного рынка, который процветал в древнем городе Кракове.