Читать книгу Неизданные рассказы - Томас Вулф - Страница 1

Впервые опубликовано в журнале «Modern Monthly», в январе 1935 года

Цели знаменитой школы профессора Хэтчера для драматических артистов, как уже было сказано, выглядят достаточно простыми и разумными. Сам профессор Хэтчер благоразумно воздерживался от экстравагантных заявлений о пользе, которую можно извлечь из его курса. Он не говорил, что может сделать драматурга из любого человека, пришедшего на его курс. Он не предсказывал успешную карьеру в профессиональном театре каждому студенту, который учился на его курсе. Он даже не говорил, что может научить студента писать пьесы. Нет, он, по сути, вообще ничего не утверждал. Все, что он говорил о своем курсе, было сказано очень разумно, взвешенно и сдержанно: с этим невозможно было спорить.

Все, что профессор Хэтчер говорил о своем курсе, сводилось к тому, что если человек изначально обладает подлинным драматическим и театральным талантом, он может почерпнуть из курса профессора Хэтчера техническое и критическое руководство, которое трудно получить в другом месте и которое он может найти для себя только после многих лет мучительных и даже бесполезных экспериментов.

Конечно, это казалось достаточно разумным. Более того, профессор Хэтчер считал, что художнику будет полезно то, что известно как «обсуждение за круглым столом», то есть комментарии и критика различных членов класса после того, как профессор Хэтчер прочитает им пьесу одного из членов их группы. Он считал, что дух совместной работы, возможность увидеть свою пьесу и помочь в ее постановке, знакомство со всеми «искусствами» театра – освещением, дизайном, режиссурой, актерским мастерством и так далее – это опыт, который должен быть очень ценным для молодого талантливого драматического артиста, подающего надежды. Одним словом, хотя он и не утверждал, что может создать талант там, где его нет, или вдохнуть жизнь техническими знаниями в содержание произведения, не имеющего собственной жизни, профессор Хэтчер чувствовал, что может подправить настоящую лампу, чтобы она горела ярче, под благотворным влиянием этой опеки.

И хотя с ним можно было не соглашаться в некоторых вопросах, например, в том, что комментарии и критика «группы» и сообщества творческих личностей полезны для художника, невозможно отрицать, что его аргументация была разумной, умеренной и консервативной в изложении своих целей.

И он доносил это до каждого члена своей группы. Каждому было понятно, что курс не претендует на волшебную алхимию, что из него нельзя сделать интересного драматического артиста, если у него нет таланта.

Но хотя каждый участник курса подтвердил свое понимание этой фундаментальной истины и с готовностью заявил, что принимает ее, большинство из них в глубине души верили – жалко, до последнего верили – то с их бесплодными, непродуктивными духами произойдет чудо, что для них, по крайней мере для них, произойдет волшебное превращение их жалких маленьких жизней и слабых целей – и все потому, что они теперь являются членами знаменитого курса профессора Хэтчера.

И по этой причине невозможно было забыть никого из этих – бедных, проклятых, тусклых, сопливых, бледных, несчастных, хотя большинство из них, возможно, и были – о, несомненно, проклятые, были! Именно поэтому невозможно было думать о них впоследствии без острого чувства жалости и сожаления, без внезапного ощущения чуждости, потерянности и удивления при мысли о необъятных и жестоких небесах дикарского времени, склонившихся над Америкой, о всех людях, погребенных теперь в вечной земле великой пустыни, обо всех потерянных, одиноких и страдающих людях, о несчастных атомах этой земли, которые теперь не видны нам, не известны нам, опустевшие где-то во всепоглощающей тьме сотен миллионов атомов и планетарной пустоты.

Поэтому забыть людей этого сословия нельзя было даже тогда, когда забывались написанные ими пьесы, замыслы и цели, к которым они, как им казалось, стремились. Ведь жалкими и незабываемыми их делали не сами пьесы, не бледные устремления их неумелых бесплодных душ, не то, что они были лишь слабыми адептами слабого культа. Дело было не только в том, что сами по себе они были свидетельствами того огромного и трагического феномена культуры, который теперь начал проявляться по всей стране – в тех миллионах заблудших душ, которым казалось, что стоит им только сыграть в пьесе или написать книгу, как огромные и безымянные беды, неудачи, пустота и неустроенность в их жизни волшебным образом будут преодолены и излечены. Нет, не только это – пьесы, актерская игра, художественная тоска, художественный театр со всей его досадной банальностью, слабой дороговизной, бледным оформлением – делало этих людей трагически незабываемыми. И дело не в том, что после одного-двух лет занятий у профессора Хэтчера большинство из них смирялось с неизбежным поражением, молча признавало свой непоправимый недостаток и тихо уходило в отведенный ему угол. И дело не только в том, что безжизненное заточение в каком-нибудь маленьком безопасном бесполезном месте, вдали от диких бликов и конфликтов жизни, слишком жестокой для его тонкой души, было убежищем, куда большинство из них должно было попасть. Дело было не только в том, что большинство из них могли рассчитывать лишь на то, чтобы стать преподавателями драмы в каком-нибудь маленьком колледже на Среднем Западе, или ассистентами толстой, страдающей плоскостопием старухи, или невротичной и эстетствующей женщины в ядовитых обителях художественного театра. Дело не только в том, что, сделав искусство основой своей жизни, не имея в себе ни силы, ни энергии, ни плодотворности для служения, поддержания или воспроизводства веры, которой они следуют, или религии, которую они исповедуют, они должны были понести наказание, которое искусство дает тем, кто злоупотребляет им, – полное бесплодие, бессильную ненависть евнуха к жизни и к художнику, который способен жить, производить и использовать ее, и, наконец, полное пустое проклятие.

Нет, не только эта особая форма всей их безысходной тоски сделала этих людей незабываемыми. Не только то, что, будучи адептами безжизненного культа, они были иллюстрацией тысяч таких же, как они, повсюду, которые в ужасе отшатывались и искали убежища и спасения, любой ценой, от жизни, слишком дикой, голой, жестокой и величественной для их хрупких боков и нежной кожи.

Нет, дело не только в этом – почти про всех этих людей можно сказать, что они были жалкими и интересными фигурами именно вопреки своим особым культам, а не благодаря им. Ведь запоминающимися их делало не только то, что они были разочарованными членами культа, но и то, что они принадлежали к безымянному и необозримому легиону потерянных, сбитых с толку и одиноких людей по всей земле, какого бы класса и качества они ни были.

Члены класса профессора Хэтчера принадлежали ко всей потерянной семье Земли, число которых не поддается исчислению, и именно поэтому они никогда не могут быть забыты.

И в первую очередь они принадлежали к тому великому потерянному племени людей, которых в Америке больше, чем в любой другой стране мира. Они принадлежали к той бесчисленной ораве, которая считает, что каким-то образом, по какой-то волшебной и чудесной схеме, правилу или формуле, «что-то можно сделать для них». Они принадлежат к той огромной колонии проклятых, которые покупают тысячи книг, напечатанных для них, где рассказывается, как содержать чайный магазин, как воспитать в себе приятную личность, как быстро и легко, без душевных мук, приобрести «либеральное образование», читая по пятнадцать минут в день, как совершать половой акт так, чтобы жена любила тебя за это, как иметь детей или не иметь их, как писать рассказы, романы, пьесы и стихи, которые можно выгодно продать, как не иметь запаха тела, запоров, неприятного запаха изо рта и зубного камня, как иметь хорошие манеры, знать, какой вилкой пользоваться для каждого предмета, и всегда поступать правильно – словом, как быть красивым, «выдающимся», «умным», «шикарным», «сильным» и «утонченным», наконец, как иметь «блестящую личность» и «добиться успеха».

Да, в большинстве своем члены класса профессора Хэтчера принадлежали к этой великой колонии заблудших американцев. Они принадлежали к тому огромному племени всех проклятых и потерянных, которые считают, что все будет хорошо, если они только отправятся в путешествие, или выучат какое-нибудь правило, или встретят человека. Они принадлежат к той тщетной, опустошенной и покинутой орде, которая считает, что в их жизни все будет хорошо, что все силы, которых им не хватает, будут получены, а все страдания, ярость и волнения, смятение и мрачное проклятие человеческой души могут быть волшебным образом исцелены, если только они съедят на завтрак отруби, добьются знакомства с известной актрисой, получат чтение своей рукописи у друга Синклера Льюиса или получат допуск в знаменитый класс драматических артистов профессора Хэтчера.

И, как ни странно, пьесы, написанные людьми из класса профессора Хэтчера, в той или иной форме иллюстрировали это желание. Лишь немногие из пьес обладали внутренней реальностью, потому что большинству из них не хватало первого, последнего, главного качества художника, без которого он погибает: умения извлекать из собственной жизни силу жить и творить, черпать из собственного опыта – как плод всего увиденного, прочувствованного, прожитого, радостного и горького – осязаемую и живую субстанцию своего искусства.

Мало кто из слушателей курса профессора Хэтчера обладал такой способностью. Мало кто из них мог сказать что-то свое. Их жизнь, казалось, выросла из каменистой и бесплодной почвы, и, как следствие, пьесы, которые они писали, не отражали эту жизнь, разве что в виде любопытной и в то же время поучительной косвенности.

Таким образом, их пьесы – нереальные, бесплодные, подражательные и производные, какими, несомненно, были большинство из них, – зачастую открывали больше о жизни людей, написавших их, чем могли бы сделать лучшие и более живые произведения. И хотя лишь немногие пьесы демонстрировали соприкосновение с реальностью – с той страстной оболочкой из крови, пота, боли, горя, радости и смеха, из которой состоит этот мир, – большинство из них так или иначе показывали, что, возможно, было основным импульсом в жизни большинства этих людей – импульсом, который привел их на занятия к профессору Хэтчеру.

И этот импульс не был импульсом живого художника, который, прежде всего, является стремлением познать, охватить всю жизнь, исследовать ее до самых глубин, утонуть в ней, смешать ее с токами своей крови и укоренить в своих жилах с неутолимым голодом, который поглощает и гонит его вечно, который не знает конца и предела, и который вечно растет из пищи, которой питается.

Импульс людей из класса профессора Хэтчера заключался не в том, чтобы охватить жизнь и поглотить ее, а в том, чтобы убежать от нее. И большинство пьес, написанных этими людьми, так или иначе иллюстрировали это стремление. Ведь в этих пьесах – неестественных, фальшивых, подражательных – можно было увидеть, пусть в бледном и слабом исполнении, картину мира не такого, каким его видел, жил и знал автор, а такого, каким он хотел бы его найти или поверить в него. Таким образом, эти пьесы были на самом деле бледными плодами желаний, маленькими картинками мира вымысла, в котором их создатели могли найти удобное спасение от всех конфликтов, пота и мук слишком сурового для них мира. И во всех своих проявлениях – веселых, грустных, комических, трагических, фантастических – эти пьесы свидетельствовали об отрицании и страхе перед жизнью.

Богатый молодой бездельник из Филадельфии, например, писал пьесы, действие которых происходило в очаровательном маленьком французском кафе. Здесь можно было познакомиться со всеми веселыми, причудливыми, очаровательными французами – с веселым хозяином папашей Дювалем и не менее веселой супругой мамашей Дюваль, а также со всеми причудливыми и любопытными завсегдатаями, которых так много в театральных заведениях подобного рода. Встретился и этот завсегдатай этих мест – старый месье Верне, вальяжный, дородный, но добродушный джентльмен, старейший клиент кафе, более тридцати лет занимающий один и тот же столик в углу у окна. Снова знакомое развитие комической ситуации – день, когда месье Верне приходит в назначенное время и обнаруживает за своим столиком совершенно незнакомого человека. Святотатство! Проклятия! Слезы, мольбы, уговоры папаши Дюваля и его жены и упорный отказ властного незнакомца сдвинуться с места. Кульминация: старый месье Верне выбегает из кафе и клянется, что больше никогда не вернется. Разрешение конфликта: усилия папаши и мамаши Дюваль вернуть своего самого дорогого клиента в лоно семьи и их окончательный успех – умиротворение и возвращение месье Верне среди всеобщего ликования, благодаря хитроумной уловке Анри, молодого официанта, который в награду за все эти усилия получает руку Мими, очаровательной дочери папы и мамы Дюваль, с которой он был разлучен суровым указом папы Дюваль.

Таким образом, одним блестящим комическим ходом восстанавливаются обычаи и воссоединяется настоящая любовь!

И весь этот милый маленький мир – вклад богатого молодого человека, приехавшего из Филадельфии! Как это было восхитительно, черт возьми!

Пьесы старого Сета Флинта, увядшего и исхудавшего бывшего репортера, были, хотя и другой окраски, но сшиты из той же аляповатой ткани театральной нереальности. В течение сорока лет старик Сет бороздил участки в качестве новостника, знал городские залы по всей стране. Теперь, на закате жизни, он предавался единственному в своей жизни самообольщению – год вдали от городской редакции Денверской газеты, год в редком эфире, среди драгоценных и эстетичных интеллектов знаменитого курса профессора Хэтчера, год, чтобы осуществить мечту всей жизни, видение своей юности – год, чтобы написать пьесы, которые он всегда мечтал написать.

А какие пьесы он писал? Это был интересный человек, существо, полное мужества, мудрости, понимания, юмора и сурового гранита неприступного характера. Это был человек, который видел, знал и пережил столько ужасов жизни, сколько может вместить в себя жизнь одного человека. Это был человек, познавший всю кровь, пот, страдания, неудачи, радости, надежды, дикие, огромные и мучительные волнения Америки во всем ее невыразимом уродстве, во всей ее неописуемой красоте, во всей ее дикости, суровости, бесплодности, сладости, запустении и изобилии, – это был человек, который в своем иссохшем теле старой мумии хранил живое вещество жизни во всей его страстной оболочке – живое вещество, из которого можно было бы создать сотню живых книг или пьес. Это был человек, который был верен своей юношеской мечте и теперь, на шестидесятом году жизни, пришел сюда, среди этих молодых людей, чтобы осуществить свою собственную мечту юности – написать пьесы, которые он хотел написать в молодости. И какие же пьесы он написал?

Увы! Старый Сет сделал именно то, что задумал, он прекрасно исполнил свое желание – и, по трагической иронии судьбы, его неудача заключалась именно в этом. Пьесы, которые он создавал с поразительной и плодовитой легкостью – («Три дня достаточно, чтобы написать пьесу», – говорил старик своим кислым голосом. «Вы, ребята, которые пишут пьесу год, меня просто мучаете. Если вы не можете написать пьесу за неделю, то вы ничего не можете написать, пьеса никуда не годится»). – Эти пьесы были именно теми пьесами, которые он мечтал написать в юности, и в этом был их непоправимый недостаток.

Ведь пьесы Сета – такие аккуратные, живые, бойкие, ловко сделанные – были бы хорошими пьесами и в коммерческом смысле, если бы он делал их лет на двадцать раньше. Он писал пьесы, в которых путались дети в родильном отделении большой больницы, в которых ребенок богача попадал в семью маленького бакалейщика, а ребенок бакалейщика становился наследником огромного состояния, со всеми роскошествами и гарантиями богатства. И к окончательному разрешению этой запутанной схемы, к встрече этих разрозненных детей и их растерянных родителей он подводит с мастерством усложнения, с замыслом сюжета, с ловкостью, поражающей воображение. Его персонажи – все известные театральные типажи: жестко говорящая медсестра, сентиментальная продавщица, циничный репортер и так далее – были хорошо продуманы, чтобы соответствовать своим целям, их реплики были своевременны, метки и ловки. Он с поразительным успехом овладел формулой старого типа «хорошо сделанной» пьесы. Вот только тип этот был мертв: интерес публики к таким пьесам пропал еще двадцать лет назад.

И вот человек, живой человек, с удивительным мастерством пишет мертвые пьесы для мертвого театра и для публики, которой не существует.

– Чехов! Ибсен! – кисло ныл старый Сет, пренебрежительно отводя пергаментную руку и презрительно кривя горький рот на лице старой мумии. – Вы, ребята, меня утомляете своим поклонением им! – ныл он в адрес утонченных молодых темпераментов из класса профессора Хэтчера. – Эти ребята не могут написать пьесу! Возьмите Чехова, сейчас же! – ныл Сет. – Этот парень в жизни не написал ни одной настоящей пьесы! Он никогда не знал, как писать пьесы! Он не смог бы написать пьесу, даже если бы попытался! Он так и не выучил правила написания пьесы! – Вот этот «Вишневый сад», – ныл старый Сет с кислой усмешкой, – этот «Вишневый сад», которым вы, ребята, все время восторгаетесь! Это не пьеса! – возмущенно воскликнул он. – С чего ты взял, что это пьеса? Я только на днях пытался ее прочитать, – прохрипел он, – и там нет ничего, что могло бы вас заинтересовать! В ней нет сюжета! В ней нет сюжета! Нет напряжения! Ничего не происходит. Все, что там есть, – это куча людей, которые только и делают, что болтают. Вы никогда ничего не добьетесь, – презрительно сказал Сет. – А если послушать ваши восторги, то можно подумать, что это отличная пьеса.

– А что же вы тогда называете великой пьесой, если «Вишневый сад» таковой не является? – едко сказал один из молодых людей. – Кто написал великие пьесы, о которых вы говорите?

– А что, Джордж М. Кохан написал несколько, – мгновенно заскулил Сет. – Вот кто. Эвери Хопвуд написал несколько отличных пьес. У нас в стране было много парней, которые писали великие пьесы. Если бы они приехали из России, ты бы поклонился им, – с горечью сказал он. – Но только потому, что они приехали из этой страны, они никуда не годятся!

В отношении класса к старому Сету Флинту можно было увидеть основную фальшь их отношения к окружающей жизни. Ведь перед ними был человек – каковы бы ни были его недостатки как драматурга, – проживший среди них несравненно более богатую, разнообразную, опасную и насыщенную событиями жизнь; сам он был гораздо интереснее всех пьес, которые они писали, и как драматурги они должны были признать и понять его качество. Но они ничего этого не видели. Ибо их отношение к жизни и к таким людям, как старый Сет Флинт, не было понимающим. Не было даже горячего негодования – того негодования, которое является одной из динамических сил в жизни художника. Скорее, это было высокомерное презрение и насмешка.

Они чувствовали себя «выше» старого Сета и большинства других людей в мире, и именно поэтому они были в классе профессора Хэтчера. О Сете они говорили:

– Он и впрямь какой-то не такой, как все, ему здесь не место. Интересно, зачем он пришел?

И они слушали рассказ об одной из последних ошибок хорошего вкуса Сета с выражением изумленного неверия, с тоном ошеломленной недоверчивости, которые входили в моду в то время среди элегантных молодых людей.

– Нет, правда!.. Но он никогда не говорил этого на самом деле… Вы не можете это иметь в виду.

– О, но я уверяю вас, он говорил!

–… В это просто невозможно поверить!.. Я не могу поверить, что он такой плохой.

– О, но он такой! Это невероятно, я знаю, но вы даже не представляете, на что он способен. – И так далее.

И все же старина Сет Флинт был крайне необходим в этом классе: его горький и неприкрытый язык доставлял профессору Хэтчеру немало мучительных минут, но он был полезен – о, он был полезен, особенно когда пьеса была такого рода:

Ирен (медленно, с презрением в голосе) Итак… До чего дошло! Это все, к чему сводится ваша любовь – маленький эгоистичный поступок! Я думала, что ты больше, чем это, Джон.

Джон (отчаянно) Но… но, Боже мой, Айрин… Что я должен думать? Я застал тебя в постели с ним, моим лучшим другом! (с трудом) Знаешь, это выглядит, по меньшей мере, подозрительно!

Ирен (мягко, с веселым презрением в голосе) Ты бедный маленький человек! А я-то думала, что твоя любовь так велика.

Джон (дико) Но я люблю тебя, Айрин. В этом-то все и дело.

Ирен (со страстным презрением) Любовь! Ты не знаешь, что такое любовь! Любовь – это нечто большее! Любовь достаточно велика для всех вещей, для всех людей. (Она протягивает руки во всеохватывающем жесте.) Моя любовь охватывает весь мир – она обнимает все человечество! Она шикарная, дикая, свободная, как ветер, Джон.

Джон (медленно) Значит, у тебя были другие любовники?

Айрин: Любовники приходят, любовники уходят. (Она делает нетерпеливый жест.) Что это? Джон: Ничего! Только любовь – моя любовь, которая больше всех.

Юноша заерзал на своем месте, судорожно сжимая руки. Затем он почти с мольбой обратился к горькому, мумифицированному лицу старого Сета Флинта за той колючей, но очищающей пошлостью, которая всегда следует за подобной сценой:

– Ну что? – Профессор Хэтчер, отложив рукопись, которую он читал, снял очки (они были прикреплены к ленте из черного шелка) и огляделся по сторонам с вопросительной улыбкой и бесстрастным выражением на своем прекрасном, выдающемся лице. – Ну что? – повторил он по-городскому, когда никто не ответил. – Есть ли какие-нибудь замечания?

– Что она из себя представляет? – Сет нарушил нервную тишину своим хриплым рычанием. – Еще одна из этих светских шлюх? Знаешь, – продолжал он, – таких, как она, можно найти за три доллара за штуку, без всяких этих модных замашек.

Некоторые из класса слабо, болезненно улыбались и смотрели друг на друга, слегка пожимая плечами от ужаса; другие были благодарны, чувствовали, как в них нарастает удовольствие, и ликующе говорили под нос:

– Старый добрый Сет! Старый добрый Сет!

– Ее любовь достаточно велика для всего, не так ли? – сказал Сет. – Я знаю водителя грузовика в Денвере, с которым могу помериться силами в любой день.

Юноша и Эд Хортон, крупный и крепкий претендент из штата Айова, разразились счастливым смехом, резко толкая друг друга в ребра.

– Как вы думаете, пьеса пойдет? – спросил кто-то. – Мне кажется, что она очень близка к закрытой драме.

– Если хотите знать мое мнение, – сказал Сет, – она очень близка к драме в чулане. Нет, – сказал он кисло. – Что нужно этому мальчику, так это немного опыта. Он должен пойти и найти себе женщину и выкинуть все это из головы. После этого он мог бы сесть и написать пьесу.

На мгновение воцарилось неловкое молчание, и профессор Хэтчер слегка улыбнулся. Затем, сняв очки выдающимся движением, он оглядел присутствующих и сказал:

– Есть ли еще какие-нибудь комментарии?