Читать книгу Неизданные рассказы - Томас Вулф - Страница 5

Впервые опубликовано в журнале «The American Mercury», в апреле 1939 года

I

Личность знаменитого доктора Тернера – или доктора Хьюго Твелветриса Тернера, как его обычно называли читатели, – не была незнакома романисту Джозефу Доаксу. Широкая известность доктора Тернера была хорошо известна публике в течение пятнадцати или более лет. И в течение десяти лет он был идейным вдохновителем основанного им самим великолепного журнала «Двухнедельные циклы по чтению, письму и смежным видам искусства».

Создание «Двухнедельного цикла» ознаменовало, по словам одного критика, «одно из важнейших литературных событий нашего времени», а жизнь без него, по мнению другого, была бы «просто немыслима». Цикл появился в то время, когда критическое поле было более или менее разделено между прозаическим консерватизмом «Субботнего литературного обозрения» и довольно манерной прециозностью «Циферблата». Между ними доктор Тернер и его «Цикл» нашли золотую середину; позицию «Цикла» можно назвать средней, а самого доктора Тернера – ведущим в стране практиком среднего пути. В этом, собственно, и заключается его главный вклад.

Правда, нашлись скептики, которые упорно оспаривали право доктора Тернера на такой титул. Эти критики, вместо того чтобы успокоиться широким, но здравым либерализмом взглядов доктора, были серьезно встревожены им: они утверждали, что видят в критических суждениях доктора Тернера тенденцию к тревожному – нет, к опасному! – радикализму. Такое суждение было просто нелепым. Позиция доктора Тернера была не слишком правой и не слишком левой, а «немного левее центра». С таким определением он сам бы немедленно согласился; формулировка его вполне устраивала.

Правда, в богатой карьере доктора Тернера был период, когда его позиция была гораздо более консервативной, чем сейчас. Но, к его вечной чести, следует сказать, что с годами его взгляды становились все шире; годы приносили рост терпимости, глубину знаний, широту понимания; в этой мужественной душе созрело все.

Было время, когда доктор Тернер отвергал произведения некоторых современных писателей как творения «группы грязных мальчишек». Действительно, первое употребление этой восхитительно домашней и едкой фразы можно смело приписать самому доктору Тернеру; люди на Бикон-Хилл читали ее с благодарным хихиканьем, джентльмены в клубах хлопали «Двухнедельному циклу» по бедрам и восклицали «Капитал!». Именно так они всегда относились к этому парню, только не находили слов, чтобы выразить это; но теперь этот человек, этот Как-его-там, этот Тернер – о, Капитал! Капитал! Было очевидно, что в «Письмах нации» появилась бесстрашная, новая и спасительная сила!

Однако чуть позже «грязный мальчишка» доктора Тернера был дополнен прилагательным «пишущий на стенах уборных плохие слова, которые, как он надеется, могут шокировать его старших товарищей». Это было еще лучше! Ведь таким образом читателям «Двухнедельного цикла» доктора Тернера был передан приятный образ, который придал душевное равновесие. Ведь что может быть приятнее для преданного читателя «Двухнедельного цикла», чем спокойное ощущение того, что, удобно устроившись за одним из самых неизбежных естественных занятий, он может поднять глаза и прочесть в них забавные и терпимые слова, которые разные «грязные мальчишки» вроде Анатоля Франса, Джорджа Бернарда Шоу, Теодора Драйзера, Шервуда Андерсона и Дэвида Герберта Лоуренса нацарапали там с намерением шокировать его.

Если бы доктор Тернер не внес больше никакого вклада, его положение было бы надежным. Но еще больше, гораздо больше, было впереди. Уже на этом раннем этапе проявилось одно из важнейших качеств таланта доктора Тернера. Он всегда был способен опередить не только своих критиков, но и своих поклонников как минимум на два прыжка. Например, именно доктор Тернер первым сделал поразительное открытие, что секс – это скучно. Эта новость сначала ошеломила читателей «Двухнедельного цикла», которые начали всерьез беспокоиться по этому поводу, были шокированы, потрясены и в конце концов доведены до состояния бессвязного возмущения: «Это, это, это мусор; мусор, который пишут сейчас; Это, это, это, грязь! Это парень Лоуренс!»

Доктор Тернер успокоил этих беспокойных духом людей. Доктор Тернер не был ни потрясен, ни шокирован, ни возмущен тем, что он читал о сексе. Он не возмущался. Он знал один трюк, который стоил шести таких. Доктора Тернера это забавляло, и он находил все это дело таким чрезмерно скучным. Уже в 1924 году он писал следующее, комментируя недавнюю книгу Дэвида Герберта Лоуренса:

Эта увлеченность сексом – действительно не похожая на увлеченность шаловливого мальчишки некоторыми словами из четырех букв, которые он тайком нацарапывает на стенах сараев – [обратите внимание, как тонко изменена здесь прежняя буйность Доктора] – в целом была бы мягко забавна для взрослого интеллекта, полагающего, что это вещи, которые человек пережил в свои юные дни и забыл, если бы не тот факт, что автор ухитряется сделать все это ужасающе скучным…

Читатели «Двухнедельного цикла» были сначала поражены, а потом просто очарованы этой информацией. Они и раньше были встревожены, недоумевали – а теперь! А что, аха-ха-ха, все это было очень смешно, не правда ли? Чрезвычайная серьезность парня в отношении вещей, о которых они сами забыли со времен учебы на втором курсе, была бы очень забавной, если бы он не постарался сделать ее такой безмерно скучной!

II

Но впереди было еще больше, гораздо больше. Весь мучительный комплекс двадцатых годов навалился на доброго доктора Тернера. Люди повсюду были озадачены калейдоскопической быстротой, с которой все менялось. Это было испытание, которое могло бы сломить и менее мужественный дух, чем у доктора Тернера. Не проходило и недели, чтобы не открывался новый великий поэт. Едва вышел номер «Двухнедельного цикла», как миру был представлен новый роман, равный «Войне и Миру». Не проходило и месяца, чтобы в сбивающем с толку потоке моды не происходило нового сенсационного движения: Чарльз Чаплин оказался не просто комиком, а величайшим трагическим актером современности (сведущие адепты искусства уверяли народ, что его роль – Гамлет). Истинным искусством Америки стал комикс-стрип (постановки Копли, Уистлеров, Сарджентов, Беллоузов и Лизов не могли сравниться с ним). Единственным театром, который действительно был родным и достойным сохранения, было бурлеск-шоу. Единственной настоящей музыкой был джаз. В Америке был только один писатель (его звали Твен, и он потерпел поражение только потому, что был – американцем; он был так хорош только потому, что был – американцем; но если бы он не был американцем, он мог бы быть – еще лучше!) Кроме этого, единственным стоящим произведением в стране было то, что писали рекламщики; это было истинным выражением климата янки – все остальное нас подвело, все было мусором.

Безумие росло от недели к неделе. С каждым оборотом часов хаос культур нарастал. Но во всем этом душа доктора Тернера еще держалась на ногах. Тернер придерживался истинного и срединного пути. Он был справедлив ко всем вещам в их течении, в их истинной пропорции.

Правда, у него были промахи. В армиях культуры он не всегда был первым на фронте. Но он догонял. Он всегда догонял. Если в его расчетах иногда случались ошибки, он всегда исправлял их, пока не становилось слишком поздно; если он ошибался, то, галантно забывал о них.

Вдохновляло наблюдение за его ростом. Например, в 1923 году он называл «Улисса» Джеймса Джойса «энциклопедией грязи, ставшей библией наших молодых интеллектуалов»; в 1925 году, более терпимо, – «библией наших молодых интеллектуалов, которая отличается от настоящей тем, что ей удается быть такой неизменно скучной»; в 1929 году (вот это человек!) как «удивительное произведение, оказавшее большее влияние на наших молодых писателей, чем любое другое произведение нашего поколения»; а в 1933 году, когда судья Вулси вынес знаменитое решение, разрешившее продажу «Улисса» на территории этих штатов (в примечательной редакционной статье, занявшей всю первую полосу «Двухнедельного цикла»), как «великолепное оправдание художественной целостности… самая выдающаяся победа над силами фанатизма и нетерпимости, которая была одержана в наше время....».

Так, когда появилась одна из ранних книг Уильяма Фолкнера, доктор Тернер встретил ее редакционной статьей, озаглавленной «Школа дурного вкуса». Он писал:

Интересно, что будет делать наша яркая молодежь в поисках материала теперь, когда запас слов из четырех букв и гнилостных ситуаций настолько исчерпан, что дальнейшие усилия в этом направлении могут лишь пробудить утомленного читателя к состоянию апатии. Не слишком ли много надежд на то, что наши молодые писатели устанут от собственных монстров и обратят свои таланты к возможному исследованию (смеем надеяться?) нормальной жизни?

Однако через несколько лет, когда появилось «Убежище» Фолкнера, доктор настолько изменил свои взгляды, что, сравнив автора с Эдгаром По «качеству его задумчивого воображения… его чувству мрака… его способности вызывать страх, ужас, как ни один другой писатель его времени», он завершил свою статью мрачной фразой: «Этот человек может далеко пойти».

Таким образом, хотя доктор Тернер периодически выбивался из графика, он всегда попадал в точку, прежде чем старший сержант замечал его ошибку. Более того, оказавшись на переднем крае, он очень смело и захватывающе сообщал читателям о своем положении, как будто сам находился в вороньем гнезде и кричал «Земля на горизонте!» в тот самый момент, когда впервые показался едва заметный берег новой и смелой Америки.

Это были одни из самых смелых открытий Доктора; некоторые из его консервативных последователей были встревожены такой рискованной авантюрой, но им не следовало беспокоиться. Ведь если Доктор и высовывал шею, то только тогда, когда она была надежно защищена: его смелые вылазки в мир нового и необычного всегда были надежно прикрыты фланговой защитой из оговорок. Однако на более привычной почве Доктор выкладывался по полной, что грело душу. Его похвалы Джойсам, Фолкнерам, Элиотам и Лоуренсам всегда были огорожены скобкой безопасной сдержанности; даже Драйзеры и Льюисы были сдержанны; но когда его мясом были Миллеи, Глазго, Кейбеллы, Натаны и Морли, он говорил от всего сердца – говоря вульгарным языком, Доктор шел в город.

И любопытно, что именно здесь, когда доктор Тернер находился на «безопасной почве», которую он сам любил называть «безопасной», его суждения становились легкомысленными и склонными к ошибкам. Эта чрезмерность приводила его в некоторое замешательство: на разных этапах своей редакторской карьеры он называл Кристофера Морли обладателем «самого восхитительного стиля прозы, какой только знает эссе со времен его истинного современника и, позвольте сказать, почти равного ему Чарльза Лэмба. Кроме Лэмба, со времен Монтеня нет другого эссеиста, который мог бы сравниться с ним». Об Эллен Глазго: «Не только величайшая из ныне живущих романисток, но и одна из величайших, когда-либо живших»; о многочисленных произведениях этой дамы: «…в целом они представляют собой картину целого общества, которая по разнообразию и размаху не имеет аналогов в литературе, кроме «Человеческой комедии», и которая в совершенстве своей формы и стиля достигает такого безупречного мастерства, какого не достигал более грубый талант Бальзака»; о причудливой магии Роберта Натана: «…просто гений. Другого слова не подберешь; это чистый эльфийский гений такого рода, какого не достиг даже Барри и который не имеет аналогов в нашем языке, если только это не эльфийская прелесть пьесы «Сон в летнюю ночь» и её сцен Титании и Оберона»; о барочном паломничестве мистера Кейбелла в его «Провинции Кокейн» «…наш величайший иронист… Величайший прозаический стиль в языке… Возможно, единственный чистый художник, который у нас есть»; и о молодом джентльмене, написавшем книгу о мосте в Южной Америке: «Великий писатель… Безусловно, величайший писатель, созданный молодым поколением. А книга! Ах, какая книга! Книга, которую нужно беречь, лелеять и перечитывать; книга, которую можно поставить на полку рядом с «Войной и Миром», «Дон Кихотом», «Моби Диком», «Кандидом»… и при этом книга, в которой нет ни капли унылого и унизительного реализма, уродующего творчество большинства наших молодых писателей, настолько сущностно, великолепно американская… такая же американская, как Вашингтон, Линкольн или Скалистые горы, поскольку в ее истории заложены два качества, наиболее характерные для нашего народа: Демократия через любовь; Любовь через демократию…».

Мир – мрачное место, каким он иногда бывает, поэтому печально, но неудивительно, что нашлось несколько злых духов, которые с жестоким удовольствием раскопали эти пышные фразы через много лет после того, как они были произнесены, и после того, как они пролежали в старых экземплярах «Двухнедельного цикла» так долго, что, предположительно, были мертвы, как и большинство книг, которые их вызвали. Тогда достойному Доктору пришлось притвориться, что он не знает об их существовании, или съесть их, а из всех видов диеты эта – самая жесткая и наименее приятная.

Но, в целом Доктор держался достойно. Море временами штормило, волны поднимались очень высоко, но крепкий корабль Тернера выдержал все испытания.

Среди его последователей, правда, нашлись и такие, чьи наклонности были настолько консервативны, что они сожалели о католичности вкусов Доктора. А среди его врагов нашлись и такие, кто был достаточно жесток, чтобы предположить, что он хочет быть всем для всех, что Тернер – это не только подходящее, но и неизбежное имя для него, что штопор определяет его курс и что если он свернет за угол, то на обратном пути столкнется с самим собой. Ответ доктора Тернера на оба этих вопроса был простым, достойным и исчерпывающим: «В «Республике писем», – сказал он, – скромным гражданином которой я являюсь, рад сообщить, нет ни фракций, ни групп, ни классовых различий. Это настоящая демократия, возможно, единственная из ныне существующих. И пока я имею честь принадлежать к ней, в каком бы скромном качестве я ни выступал, я надеюсь, что я тоже буду ее достоин и достаточно зорок, чтобы видеть все стороны». Простое достоинство этой звонкой фразы ответило всем критикам доктора Тернера более эффективно, чем любая язвительная тирада. И именно в знак уважения к этим знаменитым словам Питер Билке, коллега Доктора по редакции, который в течение многих лет под псевдонимом Кенелм Дигби радовал читателей «Цикла» еженедельными рассказами о своих причудливых исследованиях неизведанных уголков Манхэттена, Бруклина и Хобокена, которые он обессмертил ласковым прозвищем «Старина Хоби», окрестил Доктора прозвищем «Старый Бродсайдс», под которым он теперь неизменно известен своим близким и тем, кто его больше всего любит.

III

Внешне «Старина Бродсайдс» не отличался особой привлекательностью. Он был настолько ниже среднего роста, что на первый взгляд казалось, что это один из лилипутов Зингера. Рост его был, пожалуй, на четыре дюйма больше пяти футов; что касается боков, то, не будучи широким, весь он, от плеч до самой земли, был поразительно узок – он был просто вилообразной редькой, если таковая вообще когда-либо существовала. Над его маленьким хлебным мякишем – по внешнему виду он напоминал кусок хорошо прожаренного тоста – возвышалась голова нормального размера, казавшаяся слишком большой для той мизерной фигуры, которая ее поддерживала. В остальном он несколько напоминал лицо маленького человечка, которое так часто можно увидеть на политических карикатурах и которое снабжено надписью «Простые люди». Это было такое лицо, которое можно видеть на улицах сотни раз в день и никогда не вспоминать о нем: оно могло принадлежать банковскому клерку, бухгалтеру, страховому агенту или кому-то, кто едет домой в Плейнфилд в 17:15.

Сам Доакс стал одним из самых запоздалых открытий доброго доктора. Когда некоторое время назад вышла первая книга автора «Дом в наших горах», доктор Тернер не произвел на него благоприятного впечатления. Рецензия в «Двухнедельном цикле» была просто жемчужиной благодушного пренебрежения: «Без сомнения, вещь достаточно хороша, – сказал Тернер, – но, в конце концов, старина Рабле действительно намного лучше» – вывод, который несчастный автор ни в коем случае не хотел оспаривать.

Пять лет спустя, когда вышла вторая книга Доакса, добрый доктор все еще не решил, что ему делать с ней или с ним. Фактически за три недели до выхода книги в широкую продажу Доктор встретился с издателем Доакса и, признавшись, что ему прислали предварительный экземпляр нового произведения, мрачно добавил: «Я еще не принял решение насчет Доакса. Но, – сказал он бодро, – в течение недели или двух я это сделаю». Однако в течение следующих двух недель доктор Тернер почувствовал телепатию сдерживающих влияний – «всегда можно сказать, – говорил он, – когда все в воздухе» – настолько, что когда его критика в конце концов появилась, она оказалась гораздо более благоприятной, чем Доакс или его издатель смели надеяться. Не то чтобы Доктор был полностью убежден, но он взял более примирительный тон. Книгу, по его мнению, «вряд ли можно назвать романом» – он не потрудился объяснить, что именно можно, – это действительно «автобиография души», и, придя к такому звучному определению, он свободно обсуждал книгу в автобиографических терминах, и в целом тоже был весьма благосклонен к ней, аккуратно обустроив для мистера Доакса особое гнездышко, ничуть не посягая на ревнивые пределы более великолепных птиц на более важных ветвях.