Читать книгу Проценты счастья и граммы радости. Когда мой ребенок заболел сахарным диабетом… - Тоня Третьякова - Страница 6

Еду домой на ночь. Там Женька. Клавдия Анатольевна говорит, что он ужасно воспринял мамино отсутствие и плохо пьет из бутылки. Сейчас она пришла в уже привычную реанимацию, а я – домой. У меня еще сын и дочь. Отгулы Клавдии Анатольевне не дали, и она договорилась, что пребывание в реанимации будет засчитываться как библиотечные дни. Тем более, что там вполне можно сидеть и читать, а по тишине никакая библиотека не сравнится с Даниной палатой.

Свекровь сразу основательно окопалась: достала игрушки для Даны, корвалол для себя и записную книжку для студенческих курсовых.

– Совесть в художественном мире Толстого… – забормотала Клавдия Анатольевна, осторожно отодвигая окровавленное одеяло. – Не звучит. Суд и совесть в художественном мире Толстого. Нет, тут они такого понапишут! Суд и совесть в «Анне Карениной». Вот как! Еще можно «Суд человеческий и суд божий». Или «Убийство и святость у Лескова».

Она застрочила карандашом по бумаге. Я молча смотрела на то, как черные буквы пятнают белую простыню листа.

– Посмотреть, сколько убийств совершает главный герой в «Очарованном страннике». При этом внутри текста он воспринимается как святой…

Иногда свекровь кажется мне каким-то отдельным существом – не человеческой, совершенно иной природы. И дело не в том, что взгляд невестки на свекровь не отличается объективностью. Просто Клавдия Анатольевна порой бывает непонятной обычному нормальному человеку.

На этом фоне мамин звонок с традиционным вопросом «ну как?» воспринимается приятно понятным.

– Доктор сказал быть готовой ко всему, – спокойно говорю я. «Пенсен» все-таки подействовал. Мысли в голове ворочаются медленно, застывая мухами в янтаре. – Сейчас иду к Женьке. Завтра позвоню.

Дома ожесточенно тру мочалкой тело. Говорят, вода смывает всё плохое, оставляя хорошее. В этом случае изнутри я уже чистая, до скрипа отмытая слезами, осталось смыть грязь снаружи.

Прикладываю сына к груди, стеклянным взглядом уставившись в стену напротив.

– А-а-а… – Женя орет. Его огромные глаза, предмет зависти всех мам в роддоме, опухли до неузнаваемости. Он отчаянно крутит головой и кусается беззубыми челюстями.

– Женюшка, что? – все-таки «Пенсен» ужасно ненадежен. Стоит произойти чему-то по-настоящему важному, как он тут же складывает лапки. – Кушай, маленький… Да что же это такое!

Я давлю на сосок, пытаясь направить струйку молока в рот ревущему сыну. Но струйки нет. Капли тоже нет. Вообще ничего нет.

Безжалостно тискаю грудь, чувствуя, как в душу начинает закрадываться страх. Молока нет. То есть ресурсов нет. Сил нет. Ты – не справишься.

– Леша, Леша! Бутылку!

Мы с Женей вламываемся в комнату, где муж с Майкой пытаются отгородиться от мира бароном Мюнхгаузеном.

– Скорей разведи смесь! Вы ведь покупали с бабушкой?

Майя смотрит на меня глазами подстреленной лани. Она только-только начала верить, что реанимации и взрослых непонятных вопросов «уже всё? еще борются?» не существует, а есть только олень с деревом, выросшим из вишневой косточки прямо между рогов.

Женька устал орать. Он икает и всхлипывает, содрогаясь всем телом.

Ты не можешь спасти свою дочь. Ты не можешь позаботиться о сыне. Зачем ты такая нужна?

Женя вцепляется в бутылку. Пьет, не переставая икать и захлебываться. За что ему всё это? Ему ведь и двух месяцев нет. Чем он заслужил, Господи? А Дана? Моя светлая жизнерадостная добрая дочка? Почему мы? Ведь и так родился третий ребенок, нагрузок и стрессов на одну семью более чем достаточно. Я всегда просила у тебя здоровья и гармонии. А что в итоге? Как ты мог, Господи, как ты мог?!

Наконец, измученный сын уснул в своей кроватке. Майя тоже спит. Свет выключен по всей квартире, и я медленно бреду на кухню, обнаруживая там Лешу. Он стоит, вцепившись в подоконник.

За одиннадцать лет брака я впервые увидела, как плачет мой муж.

Вжимаю лоб в его спину.

– Ты всё делаешь правильно, – шепчу я.

– Я всё делаю правильно, – вру я.

– Всё будет хорошо, – фальшиво утешаю я.

«Хоть бы кто-нибудь умер, и всё это поскорее закончилось, – думаю я на самом деле. – Ребенок. А лучше бы я. Или весь мир. Пусть сдохнет весь мир!»

И тут же отчаянно: жить! Мы все живы. Дочь ЖИВА, и всё будет хорошо. По крайней мере, что-то вообще будет. Это уже немало.

Муж поворачивается и неловко обнимает меня в ответ. Стоим, как дурацкий памятник каким-нибудь героям.

Потом вместе читаем про диабет. Это объединяет. Кажется, что чем больше информации ты усвоишь, тем быстрее дочь переведут из реанимации. Как будто привычное проглатывание букв возвращает на место взбесившийся мир, дает логичное и научное объяснение реальности.

Муж предпочитает читать англоязычные ресурсы. Он прокручивает научно-популярные фильмы и легким движением кисти отбраковывает сайты, показавшиеся ненадежными.

– У нас крекеры есть?

Сдерживаюсь, чтобы не покрутить пальцем у виска. Политкорректно мотаю головой.

– Жаль. Есть простой тест на диабет: берешь несоленый крекер и жуешь. Чем быстрее ты ощущаешь, что крекер поменял вкус, стал сладким, тем меньше шансов, что у тебя диабет. Сладкий вкус показывает, что выработалось достаточное количество амилазы, которая подает сигнал: пора расщеплять углеводы. Если на протяжении тридцати секунд ощущение изменения вкуса, сладковатости не возникло или появилось позже, это знак того, что на генетическом уровне риск возникновения диабета очень высок.

Сглатываю слюну, полную потенциальной амилазы. В доме нет не только крекеров, но и вообще чего-либо съедобного, если не считать детской смеси.

– Надежнее померить уровень сахара специальным прибором, – парирую я. – Называется глюкометр. Прокалываешь палец и засасываешь им каплю крови.

Нормальный уровень глюкозы в крови при заборе натощак составляет 3,5—5,5 ммоль/л, но на самом деле это последний рубеж обороны. Высокий уровень сахара крови натощак появляется уже при серьезно запущенном состоянии. А предварительную диагностику надо проводить через два часа после приёма пищи: в этом случае у здорового человека уровень сахара не должен превышать 7,5 ммоль/л.

– В одном шоколадном маффине 10 кубиков сахара, а в порции «крошки-картошки» – 19 кубиков сахара, – не по теме отвечает муж. – Сахар везде, даже в овощах. Кошмар какой-то.

– Что всё время читаешь этих англичан! Они там все сдвинутые на здоровом питании.

– Нам тоже полезно было бы сдвинуться, – хрипит муж, не торопясь промочить горло глотком сока. – Диабет второго типа по всему миру обратим, а у нас он рассматривается как хроническое неизлечимое заболевание. Проблема нашей медицины в том, что она зажата между населением, которое ничего не знает и знать не хочет, и властью, которой нужны хорошие статистические показатели. У всех надо брать анализ на гликированный гемоглобин!

Я не задаю вопросов и молча вбиваю в строке поиска новое словосочетание. Я так много узнала за последние дни, что чувствую себя академиком в маразме. Гликированный гемоглобин – HbA1С, Glycated Hemoglobin. Скорость этой реакции и количество образующегося гликированного гемоглобина зависят от среднего уровня глюкозы в крови за последние три месяца. Норма – 5,7—6,1%. Значение 6,1 —6,4%, уже указывает на риск диабета, а если показатель больше 6,5%, то ставится диагноз преддиабета и назначаются дополнительные обследования.

– Нам говорят при диспансеризации: померяйте натоща-а-ак сахар, – передразнивает кого-то Леша. – Вместо того чтобы сделать проверку на гликированный гемоглобин. Именно при помощи этого анализа выявляется диабет на самых ранних стадиях, когда еще возможно взять ситуацию под контроль, назначить эффективное лечение. А почему так происходит? Дорогой анализ потому что! Их жаба душит проводить всему населению подобные анализы. Кроме того, знаешь что?

– Что?

– Боятся! Такие результаты могут вскрыться – мама не горюй. Полстраны преддиабетиков.

Я вздыхаю. В глубине души меня бы это устроило. Мне не хочется быть особенной, чтобы на моего ребенка показывали пальцем и дразнили инвалидкой. Я закрываю глаза и вижу здоровую красивую смеющуюся дочку – выпускницу крутого вуза… Интересно, какой у нее гликированный гемоглобин?

Меня будит телефонный звонок.

– Нас переводят в обычную палату! – не сразу узнаю звонкий, совсем девчоночий голос.

– Клавдия Анатольевна?

– Острой угрозы для жизни нет! Мы в терапевтическом отделении будем лежать! Так что давай, приноси одежду. Да хорошую возьми, а то знаю я тебя, покидаешь старье какое. Новый костюмчик, помнишь, я покупала? И игрушек. Памперсы еще – Данка во сне писается. И фломастеры для рисования. Щетку не забудь зубную!

– Да-да, памперсы для рисования, щетку новую… Что? Всё… хорошо? Мы выздоровеем?

– Они говорят, нет. Сахарный диабет на всю жизнь, – шепот свекрови становится узнаваемо-хрипловатым. – Но, может, ошибаются? Надо еще обследоваться в Москве. Врачи же часто ошибаются…

– Клавдия Анатольевна, вы самая лучшая свекровь в мире! Кстати, Женя хорошо ел смесь и спал шесть часов подряд!

Утро – очень хорошее время. Можно даже съесть завтрак – омлет и бутерброды с маслом. Не помню, когда я последний раз ела завтрак. Или обед.

– Мама, я могу прийти к Дане в больнице? А мыльные пузыри туда взять разрешат? А давай Женю тоже принесем, – трещит Майя.

– Так, всё, не шебуршитесь. Мне надо собрать вещи, а то мамант меня убьет, – весело отбиваюсь я. – Леш, вы с Женей погуляйте через часик. Не забудьте в одеяло поверх комбеза завернуть. Вот, на кровать выкладываю. Ты смотришь?

– Да-да, – рассеянно отвечает Леша.

У меня много знакомых, даже есть один депутат, который ласково улыбается, когда я прихожу к нему согласовывать текст интервью. Сделать так, чтобы нас перевели в московскую больницу, – для него раз плюнуть. По крайней мере, именно так я представляю работу депутатов. Им звонят люди и говорят: «Уважаемый Н.! Нам очень надо обследовать своего ребенка в лучшей больнице». А он отвечает: «Да раз плюнуть!»

Я дозвонилась с пятнадцатого раза. И то потому, что мой номер, видимо, был забит у депутата «в хорошем списке».

– До начала заседания три минуты. Коротко и по существу.

– У моего ребенка сахарный диабет. Хочу обследоваться в больнице в Москве. Скорее! – отрапортовала я.

– Понял, тебе позвонят после обеда.

После обеда секретарь выдала телефон и фамилию. Еще через двадцать минут нас выгрузили из ставшей родной реанимации и, завалив бумажками, повезли в Москву.

Столичная палата оказалась рассчитана на двоих мам и двоих детей. Обычная, только очень жесткая кровать для мамы и странная конструкция, замкнутая железной, с лязгом поднимающейся решеткой, – для ребенка.

– Чтобы не выпал, если что, – пояснила нянечка, елозя тряпкой по полу.

Дана сидит у меня коленях. Обхватив ногами и руками, как маленькая обезьянка. Силы в этом обхвате – только карликовую обезьянку и удержать.

Перебираю задания: узнать рост и вес ребенка. А, вот, вес они уже измерили – тринадцать килограмм. Тринадцать? Было двадцать один! Ладно, спокойно, стройность украшает женщину. Украшает, я сказала.

Так, целый день писать в мерную емкость, измерять объем мочи и сливать в банку. Измерять, сколько ребенок пьет. Измерять уровень сахара – каждые два-три часа, перед едой.

Сдать анализы на кровь, кал. Ухо-горло-нос, окулист, невролог, ортопед, УЗИ… Да тут и здоровый загнется!

– А если мы специалистов не успеем сегодня пройти? – спрашиваю у зашедшей к нам медсестры.

– Вы и не успеете. Это вам на три дня. Вы, главное, анализы сдайте. И писать в баночку не забывайте! – назидательно поднимает палец она. Взгляд недобрый и равнодушный, как у придонного сома. Она совсем-совсем не похожа на светлого тихого ангела из реанимации. Спешит сесть за свой стол на посту и вязать крючком голубую салфетку.

В больнице можно очень быстро чему-то научиться, потому что в обычной жизни жалко тратить несколько часов на всякую ерунду, а в больнице времени хоть отбавляй.

Мы узнали, что аппаратик, похожий на пейджер, называется глюкометр. И что перед измерением сахара надо мыть руки, и что самое не больное – тыкать прокалывателем чуть-чуть сбоку от подушечки среднего пальца. Дана даже сама научилась засасывать капельку с пальца глянцевитой тест-полоской. После каждой процедуры она заботливо спрашивает: «Ты поел, мой кровожадный телефончик?» Телефончик сыто мигает и выдает результат.

Обычно – неутешительный.

Съесть что бы то ни было моему ребенку теперь очень непросто. Во-первых, надо подсчитать, сколько в еде хлебных единиц. Это такая мера измерения углеводов для диабетиков в нашей стране. Одна хлебная единица – это кусочек черного хлеба весом 25 граммов или кусочек белого весом 20 граммов. Чувствую себя блокадницей. В одной хлебной единице 12 углеводов. Все говорят разное, от 10 до 12, но мы взяли 12. Потому что 10 углеводов это гораздо меньше 12, если речь идет о твоем голодном ребенке, провожающем голодным взглядом каждый кусочек огурца.

За один прием пищи дочка может съесть не больше трех хлебных единиц, или 36 углеводов.

Перед каждым приемом пищи следует измерить уровень сахара и сделать укол инсулина, питаться чаще, чем раз в три-четыре часа, невозможно. Инсулин накладывается друг на друга, и просчитанные дозы начинают вести себя совершенно неправильно.

То есть моя дочка не может перекусить на улице мороженку или попробовать мамин блинчик со сковородки. Черт, наверно, с блинчиками вообще придется завязывать. И вообще со всей вкусной едой? Лучше бы мы умерли!

Я встряхнулась и отодвинула подальше к окну коробочку со шприц-ручками. Их две – так называемый ультракороткий инсулин «Новорапид» и инсулин длительного действия «Левемир». Мы на базис-болюсной инсулинотерапии. Это значит, что надо делать инъекции длинного (базального) инсулина «Левемира», который необходим для глюкозы, синтезирующейся в организме между приемами пищи, а также инъекции ультракороткого инсулина «Новорапида», то есть болюсы, которые необходимы для снижения уровня глюкозы, получаемой нами с пищей.

Инсулин длительного действия действует около двенадцати часов и вводится дважды в день для обеспечения базального уровня между едой и ночью. «Новорапид» дает быстрый эффект уже через десять-пятнадцать минут после введения, его надо колоть перед едой, тогда к моменту, когда глюкоза из пищи перейдет в кровь, инсулин будет активен. Ультракороткий инсулин активно действует два-три часа, а через четыре часа на его действие рассчитывать уже не приходится.

Соседка Августина на кровати напротив завистливо косится на нас – к ее ножке примотан мочеприемник. Мы на нее – тоже. У Августины дырка в почке, и ей будут делать третью операцию подряд, но зато потом это закончится, и она будет здоровой.

– Детка, скушай бутербродик, – уговаривает мама Аня. – А соку хочешь? Может, печенья?

Августина отталкивает мамину руку. Данка рыдает.

Я пытаюсь отвлечь дочь Корнеем Чуковским, но как можно отвлечь человека, если за полтора метра от него на тумбочке лежит гора вкусной еды и кто-то бессовестно чавкает под самым твоим носом?

Аня сочувствует Дане и накрывает еду розовым полотенцем. Получается еще хуже.

Дочь лежит и гадает, что именно там спрятано, какие залежи запретной невероятной вкуснятины:

– А вот если на колбасу вместо хлеба положить два крекера. И помидоркой прикрыть…

Присказка про голодающих детей Африки уже не кажется такой смешной. Внезапно вспоминается, как Дана летом всё время пела вместо «мы едем-едем-едем в далекие края» – «мы едем-едем-едем в голодные края».

Вот и приехали.

– Дан, водички не хочешь?

Дочь мотает головой.

– А давай динозавров рисовать? Тоже нет? – вообще-то это правильно. Динозаврами уже зарисована вся моя записная книжка и немножко стены рядом с кроватью. Вчера мы с Аней едва успели отмыть их до обхода врача.

– Молодцы мамочки, следят за чистотой в палате. Гигиена прежде всего, – кивал старенький нефролог, одобрительно оглядывая тряпки в наших руках.

Мы преданно кивали, закрывая спинами недомытый кусок хвоста.

– А про котика почитаем?

Августина с Даной соглашаются.

Наш затертый до дыр «Усатый-полосатый» занимает почетное место на маленьком общем столике посреди палаты. Доходим до слов о том, как девочка учит котенка говорить:

– Котик, скажи «мячик»,

– А он говорит «мяу», – подхватывает Данка.

– Скажи «лошадь»…

– …А он говорит «мяу»

– Скажи «э-лек-три-чес-тво»…

– …А он все мяу да мяу!

Начинаем историю заново, и на словах «принесла кусочек сала, говорит котенок: «мало» обогащенная новым опытом Дана комментирует: «Кушать захотел – сразу говорить научился!»