Читать книгу Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл - Страница 10

Пока Джона был здесь, Гарри держался поодаль. Теперь он проводит рукой по скамейке Одри, в который раз размышляя о выборе древесины. Красное дерево хорошо сопротивляется гниению и непогоде, устойчиво против насекомых, но оно относительно мягкое, а значит, на нем обязательно появятся вмятины и царапины. Дело не в экологических соображениях, хотя – да – секвойи растут медленно. Гарри больше всего беспокоит, что скамья сделана из его любимого дерева. В этом есть что-то пугающе правильное.

Скамейка уже не сияет, как только что с фабрики. За девять месяцев деревянные рейки поизносились под солнцем, дождем и весом задницы Джоны. На спинке – засохшие кляксы птичьего помета. И все же скамья стоит в очень хорошем месте, с прекрасным видом. Гарри оборачивается и смотрит на озеро, на острова, а потом у него возникает назойливое ощущение, что сейчас здесь появится Джона, вынырнет из-за кустов кизила. Стремясь избежать нежелательной встречи, Гарри идет на противоположную сторону озера, откуда тоже видна скамейка. Она стареет с достоинством, уже почти не отличается от остальных; но для него каждая из этих скамеек как просьба. Они взывают к нему, они хотят, чтобы он помнил тысячи мгновений, прожитых теми, кого уже нет. Как они тоже любили смотреть на отсветы солнца, рябящие по воде. Как они крали минуты на созерцание облаков. Мир распирает от воспоминаний. Я здесь был. Я жил.

Гарри листает свою записную книжку: наблюдения за исчезающими мадагаскарскими суккулентами, памятки о протекающей крыше оранжереи принцессы Уэльской и о неправильной табличке с названием растения в Герцогском саду. Из головы никак не идет разговор, случайно подслушанный утром: сотрудники обсуждали истории о призраках в садах Кью. Коллеги были согласны, что по ночам в Кью жутковато, особенно в Викторианской оранжерее. Стекла дребезжат на ветру, в траве шуршат ящерицы, лягушки-быки выпрыгивают словно из ниоткуда. Но Гарри, как ни старался, ни разу не видел здесь призраков.

Он ищет их и теперь, при свете дня. Гарри представляет себе, как они пристально вглядываются в верхушки деревьев, будто пытаются вспомнить давно забытое или ищут какую-то часть себя, потерявшуюся в лесу. Может быть, они прямо сейчас восседают на этих скамейках. Продолжают цепляться за жизнь, красота мира не дает им уйти. У них на коленях – невидимые, дорогие их сердцу вещицы и мертвые истории. Держись, говорят они, держись крепче.

В библиотеке Гарри нашел целую полку книг, посвященных загробной жизни и скорби. В основном – полная ерунда, но в одной книге Гарри прочел, что если смерть человека была внезапной, его душа застревает здесь. Поэтому Гарри и наблюдает за скамейкой Одри, ждет, что воздух сгустится, мелькнет ее тень. Он сердито строчит в своей книжке: Прекрати, Хал. Ты просто садовник.

Он сидит на скамейке, поставленной в память о супружеской паре, основавшей Театр Кью. Чуть дальше – скамейка Уильяма Дайсона, «американца, который частенько бродил по этим дорожкам». Гарри так хочется его увидеть, но по аллее идет только мама с коляской. Когда они проходят мимо, ребенок улыбается Гарри беззубой улыбкой, и Гарри машет ему рукой. Оторвав взгляд от озера, он понимает, что его мрачное настроение совершенно не вписывается в сегодняшнюю атмосферу: посетители Кью вовсю заигрывают друг с другом среди желтых нарциссов. Гарри кладет в книжку закладку – все та же старая фотография: женская юбка, кирпичная стена, тюлевая занавеска, – надевает кепку и идет к Минке[17], где два незнакомца встретились на первом свидании. Это сразу понятно по их неловкому, сбивчивому разговору в попытках преодолеть разрыв. Что им нужно сделать, чтобы раскрыться друг перед другом, прекратить эту невнятную пантомиму?

Через двадцать минут Гарри опять открывает свою записную книжку – и не только ради языка цветов. После стольких лет наблюдений за растениями он расширил свой репертуар, включив в него сохранение людей: Когда-нибудь эти сегодняшние посетители тоже исчезнут с лица Земли. Стараясь поймать каждое ускользающее мгновение, он описывает пожилую – обоим за семьдесят – пару. Держась за руки, они любуются робинией ложноакациевой – белой акацией, как ее называют люди, далекие от ботаники. Потом внимание Гарри привлекает юная парочка, разлегшаяся на траве. Он явно хочет заговорить, но она дочитывает последнюю главу книги.

Последняя

страница

книги –

священное

место,

которое

чтят

даже

любовники.

Гарри останавливается так резко, что теряет мысль. В его сторону идет Джона. У спутницы Джоны по-мальчишески короткие волосы, торчащие во все стороны. Она шагает, засунув руки под пояс джинсов. Это выглядит дерзко и сексуально, но прежде чем Гарри успевает как следует ее рассмотреть, появляется Милли с охапкой цветов.

– Хочу сплести венок из ромашек.

Проследив за направлением взгляда Гарри, она замирает с открытым ртом. Но ее интересует вовсе не бородатый мужчина. Она смотрит на женщину; на ее детском лице отражается совершенно недетская печаль и задумчивость.

– Что такое, солнышко?

Пара подходит ближе… еще ближе. Гарри отводит Милли с дорожки в глубь рощи.

– Знаешь, какой это кедр?

Хлоя сидит на траве, ее короткие черные волосы обрамляют бледное лицо. Вокруг раскинулось море цветов. Это хионодоксы – снежные красавицы[18], – такие же синие, как глаза Хлои. Джона отводит взгляд.

– Значит, ты понимаешь, что можешь делать все, что захочешь?

– Конечно. Иначе меня бы здесь не было. – Она выковыривает из-под ногтя ноги забившуюся туда землю. – У нас у каждого своя жизнь, каждый спит, с кем захочет.

– Хорошо.

Она прожигает его ослепительно-синим взглядом.

– Так это правда… В те ночи, когда меня нет, ты не можешь заснуть? Я твой «Темазепам»?

– Типа того.

Она глядит на него из-под челки.

– То есть… Ты меня используешь?

– Именно. Ничего, если так?

Когда Джона позвонил Хлое, он сразу же четко обговорил, что не готов к отношениям, но ее это совсем не смутило. Ей хотелось лишь одного: приходить к нему и заниматься с ним сексом – а после этого Джона спал как убитый всю ночь. Эта женщина соткана из волшебного сонного порошка, его собственный Песочный человек[19].

Они встречаются уже почти месяц, разыгрывая собственный вариант романа «Над пропастью во ржи». Срываясь в бездну, они надеются, что их подхватит перчатка питчера и удержит хотя бы на время. Иногда они вместе ужинают или ходят в кино. В те ночи, когда Джона не может заснуть, он читает ей вслух, или она читает ему – маленькие проявления доброты. В постели она остается такой же неистовой и беззастенчивой. Может быть, их знакомство – не более чем скоротечная симпатия, рожденная простым человеческим сочувствием, но невозможно было не узнать, что Хлое только что исполнилось тридцать и что суши – ее любимая еда.

Джоне неудобно сидеть на земле – болит спина, некуда пристроить ноги. По сравнению с ним, таким неуклюже громоздким, Хлоя – миниатюрная, обольстительная и расслабленная. Ее короткие волосы модно растрепаны. Она полулежит, опираясь на локти, и смотрит в небо – голубое, огромное, растянувшееся в бесконечность.

– Там где-то явно должны быть отпечатки пальцев.

Такое абстрактное заявление. Она смотрит с озорной улыбкой, как будто дала ему экзотический фрукт и ждет, решится он откусить или нет.

Джона послушно задает вопрос:

– Ты о чем?

– О Сотворении мира. Мне не верится, что такая красота могла получиться случайно. В смысле… Посмотри на эти цветы. Мне бы просто не хватило фантазии придумать что-то настолько прекрасное и в то же время настолько простое.

Она уже говорила, что ее в числе прочих художников пригласили на фестиваль инсталляций в садах Кью. Хотя до открытия выставки еще целый год, он уже чувствует ее волнение, близкое к панике.

– Для девчонки из Восточного Лондона ты хорошо знаешь эти сады.

– Я полтора года ходила сюда чуть ли не каждый день… фотографировала, делала зарисовки. – Она неуверенно умолкает. – Может, пойдем? Я бы выпила чаю.

Классический белый фасад оранжереи украшают щиты с гербом принцессы Августы. Джона с Хлоей садятся за столик под большим арочным окном, берут на двоих чайник чая. Она ерзает на стуле, мнет в руках бумажную салфетку, грызет ногти. Это его раздражает.

– Ты давно изучаешь искусство?

– Сначала в училище, потом прошла базовый годичный курс в Илинге. Я тогда делала инсталляции: «украшала» руины отпечатками ног. Серия называлась «Элегии». Там еще была тема птичьих скелетов. – Она смущенно пожимает плечами. – Птицы сами по себе тема. Свобода. Полет…

– А оригами?

– Еще детское увлечение. Но только потом, уже взрослой, я начала воспринимать его всерьез.

– У тебя необычная татуировка. Она что-то значит?

– Это фрагмент гравюры Кацусики Хокусая. «Чародей превращает листы бумаги в птиц». В оригинале там еще человек в кимоно. Сидит, скрестив ноги, и подбрасывает в воздух листы.

– Классная татуировка. Мне нравится.

– Спасибо.

Джона отпивает чай.

– Я тоже думал набить татуху. Но Одри переживала. Говорила: «Представь, как она будет выглядеть, когда тебе стукнет восемьдесят».

– По крайней мере, твой труп опознали бы сразу! – Она хлопает ладонями по столу. – Ты знал, что Гудини изучал оригами? Это магическая наука: чистая геометрия и фантазия. Все дело в схемах и закономерностях.

Она убирает рассыпавшийся сахар и достает из сумки пачку квадратной бумаги. Берет один лист, перегибает по диагонали – получается треугольник.

– Это сгиб внутрь. Теперь еще раз. – Треугольник поменьше. – Приподнимаем верхнюю половинку и прижимаем вдоль средней линии. Повторяем с другой стороны, и – вуаля! – у нас уже есть предварительная основа. – Ее руки порхают в воздухе, сгибают и разгибают бумагу, вчетверо уменьшая исходный квадрат. – Дальше пойдет лепестковый сгиб.

Джона уже выключается, его взгляд стекленеет.

– Здесь чуть сложнее. Сгибаем и отгибаем нижние уголки и верхушку. Поднимаем передний отворот, чтобы его края встретились в середине. Прогибаем, разглаживаем. Теперь с другой стороны… – Каким-то образом она превратила квадрат в продолговатый ромб. – Получаем основу для птицы.

– Ага…

– Отгибаем нижний левый уголок внутрь и в обратную сторону. Это будет шея. Теперь то же самое на кончике шеи. Это клюв. Повторяем с другого конца для хвоста. А сейчас – самое интересное.