Читать книгу Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл - Страница 8

В дождливые дни жизнь на улицах замирает. Флористы убирают цветы с тротуаров, сотрудники кафе заносят столики внутрь. Джона стоит у входа на станцию «Сады Кью». Мокрый воротничок липнет к коже. Джона скучает по теплой близости, когда тебя нежно целуют в шею, когда за тихой беседой вы склоняетесь так близко друг к другу, что ты чувствуешь ее дыхание у себя на лице. Ему не хватает этого комплекса взаимосвязанных ощущений.

Его одинокие шаги стучат по мокрому тротуару. Он приходит домой, заказывает пиццу по телефону и вспоминает вечера, когда он готовил итальянские блюда. Что делают люди, когда ужинают в одиночестве? Для компании включают телевизор? Морозилка забита приготовленным Одри домашним рагу, аккуратно разложенным по пластиковым контейнерам, но Джона не в состоянии проглотить ни кусочка: это мясо и овощи резали ее руки, он не может принять ее потустороннюю заботу. Он даже не может открыть морозилку. Джона смотрит на гору грязной посуды в раковине, на волосок зубной нити, белеющий на диване, и садится проверять сочинения. Двадцать семь рефератов о романтизме Брамса и Листа. Как и он сам, многие ученики безуспешно пытаются сосредоточиться. Джона отрывается от листов, в который раз задаваясь вопросом, как зажечь этих детей интересом к предмету, но тут его отвлекает разноцветье на книжных полках. Книги выстроились радугой.

Вот желтый ряд на третьей полке. Под ним – голубая волна, постепенно темнеющая и разбивающаяся о черный корешок «Истории О»[15]. Одри легко находила книги, ее пальцы помнили ощущения от обложек, от выступающих на корешках букв. Габриэль Гарсиа Маркес в оранжевых «пингвиновских» переплетах, Мураками и Уинтерсон – в белых. Книга о современных танцах. Джона с Одри ходили на выступление Нидерландского театра танца в Сэдлерс-Уэллсе. В антракте, когда они пили вино на Роузбери-авеню, кто-то сказал: «У него потрясающая растяжка». Одри с Джоной переглянулись и захихикали.

Часы тикают, упрекают. Джона отбивает ритм, хлопая ладонью по бедру, потом идет к пианино. Кленовая древесина выцвела от солнца, местами лак облупился, верхняя крышка завалена невскрытой почтой. Джона садится на табурет, нажимает клавишу. «До» первой октавы. Он помнит, как его пальцы часами выписывали узоры из звуков: лирическая пьеса, арпеджио. Теперь ничего не осталось. Лишь одна пожелтевшая клавиша, которую он нажимает опять и опять.

Время течет сквозь него тонкой струйкой: все эти невинные с виду решения, как решение пригласить виолончелиста на запись его второго альбома. «Между твоей улыбкой» стал настоящим хитом, получил кучу восторженных отзывов в солидных музыкальных изданиях; но «пираты» не дремали. Так что гастроли стали единственным способом заработать нормальные деньги. Одри не любила, когда он уезжал. Все эти толпы поклонниц… Он объяснял, что они не идут ни в какое сравнение с ней – что он никогда не позволит себе того, что позволял ее собственный отец, – но когда Одри забеременела во второй раз, он отменил все гастроли. Решил, что должен быть с ней.

Его приглашали в Америку для продвижения альбома, переговоры уже шли вовсю. Он успокоил дирекцию студии звукозаписи, заверив их, что у него творческий зуд и он уже пишет новые песни. Но каждый раз, когда Джона садился за пианино, его пальцы без дела лежали на клавишах. Он попробовал снова писать об Одри, но в мыслях была пустота. Пока сама Одри прислушивалась к ощущениям в ее менявшемся теле, он бесцельно бродил по квартире, путался под ногами, пытался помогать.

Джона сам точно не знает, когда именно сдулись его амбиции, но постепенно он смирился с мыслью, что из него не получится второго Джеффа Бакли. Готовясь к экзаменам, чтобы получить свидетельство о последипломном педагогическом образовании, он набрал вес, утратил собственный стиль и веру в себя; а потом, когда он начал работать в школе, его поразили объемы совершенно не нужных бумаг и безнадежно скудный бюджет. Одри винила себя.

– Ты стольким пожертвовал. Ради чего? Ради несуществующего ребенка?

– Скажем честно: шоумен из меня никакой.

– Раньше ты был другим. Может быть, если бы ты поехал в Америку или смог написать новый альбом…

– Од, это было мое решение.

Уже три часа ночи. Джона так и сидит за пианино. Пристально вглядывается в темноту, в рой светящихся точек, вихрящихся в воздухе; он видит их с детства. Он щурится, пытается мысленно управлять движением разноцветных пятнышек. Интересно, думает он, другие тоже их видят? Или это такие специальные точки только для тех, кто не спит почти сутки? Его ноги непроизвольно дергаются, бьются о пианино.

В четыре утра он смотрит порнуху. Из святилища своей фотографии Одри наблюдает за тем, как ее муж дрочит в надежде хоть ненадолго забыться сном. Когда Джона все-таки засыпает – с брюками, спущенными до лодыжек, – он похож на древнегреческого бога, которому было даровано вечное блаженство.

Мастурбация становится способом скрасить однообразное одиночество; но она дает только временное облегчение – настолько короткие периоды сна, что их как бы нет вовсе. Из-за бессонницы, накопившейся за пять месяцев, под ногами у Джоны качается тротуар. Небо кренится, здания плещутся в лужах, Джона испуганно вздрагивает от лязга металлического контейнера: это мусор ссыпают в мусоровоз. Он честно пытается составлять планы уроков. В школе нет денег на инструменты, и Джоне приходится рассылать электронные письма друзьям, спрашивать, не завалялась ли у кого-нибудь на чердаке старая ненужная гитара или скрипка.

Иногда его приглашают в гости, где он особенно остро осознает, что на столе приготовлено нечетное число приборов. Окунаясь в шумную атмосферу товарищества, Джона испытывает странное чувство, как будто его столкнули в аэродинамическую трубу. Вынимая кости из морского окуня, друзья интересуются, как у него настроение. Выслушав его сбивчивый, высокопарный ответ, они соглашаются, что жизнь больше не будет прежней.

– Но со временем все наладится.

– Ты так думаешь, Кейт?

Он смотрит на подругу Одри. Беременная третьим ребенком, она выглядит совершенно измученной. Кейт уже тысячу раз сообщила всем, что не пьет. Каждый раз, подливая вино в чужие бокалы, она являет собой воплощение пассивной агрессии.

– У меня есть приятельница на работе, – говорит она. – Ее зовут Ники. Она только что развелась. Я понимаю, что ты еще не готов. Но может быть…

– Ты права, Кейт. Еще слишком рано.

В ноябре листья нисс на островках среди озера становятся алыми и красновато-коричневыми. Джона сидит на скамейке, то и дело впадая в сонное оцепенение. Краем глаза он видит, как падают листья. Волосы Одри задевают его по лицу – но она всегда неуловима, ускользает из рук, не дает прикоснуться к себе.

За неделю до Рождества Джона топит свою печаль в виски в баре у дома. Третий стакан, чуть позже – четвертый. Слова расплываются кляксами на картонных подставках под кружки. Какая-то женщина спрашивает зажигалку. Одри? Он фокусирует взгляд на блондинке с губами цвета фуксии. Часом позже он признается ей, что вдовец. У нее странный взгляд, который он смутно припоминает. Она смотрит очень внимательно, словно он – человек, чьи волосы так и просятся, чтобы их взъерошили. Человек, приглашающий ее домой одним взглядом, без слов. Может быть, он и вправду обольщал толпы на концертных площадках одной только песней о любви, и теперь эта женщина кладет руку ему на плечо и спрашивает, где он живет.

Дома Джона не может понять, какая поза ей больше нравится. Ее духи – слишком сладкие, от них кружится голова, и все-таки он получает свой приз: потом он спит несколько часов подряд, успокоенный ее объятиями и дыханием, пропахшим вином.

Он просыпается и обнаруживает незнакомку в своей постели. Он перебирается в плетеное кресло у окна и сидит, неуклюже подтянув колени к груди.

– Доброе утро. – Женщина прикрывает свою незнакомую грудь краешком зеленого одеяла. Одеяла Одри. – Джим? С тобой все в порядке?

– Извини, я не… я…

Она откидывает одеяло, встает с постели. Он щурится на треугольник мягких волос у нее между ног.

– Твоя жена?

– Да.

– Наверное, мне надо идти. Может быть, я оставлю тебе мой номер? Если тебе что-то понадобится, если будет нужна компания…

– Спасибо.

Женщина одевается. Медлит у двери.

– Позвони мне.

– Да.

* * *

Выстрадав свое первое Рождество в одиночестве, Джона соглашается пойти на свидание. Кто же знал, что японский лапшичный бар в Ричмонде окажется настолько негостеприимным местом? Джона не знает правил, не знает здешнего этикета.

– Мама звонит мне каждую неделю, – говорит Ники, щелкая палочками для еды. – Рассказывает о внуках своих подруг и каждый раз интересуется: «Когда же ты заведешь себе парня, Ник?»

Давай, Джона. Ты сможешь. Сделай вид, что все нормально, – но он помнит ту зиму, когда они с Одри устроили тур по всем лондонским барам в поисках идеального пирога баноффи. Одри очаровала старшего официанта по имени Пьер, и хотя Джона не понимал ни слова из их беседы, ему нравилось наблюдать за их шутливым заигрыванием. Джона вспоминает их первую встречу, книгу, которую читала Одри.

– Aimez-vous Brahms?

Ники всасывает длинную нитку лапши.

– Что?

– Я спросила, любишь ли ты Брамса.

– Он пишет детективы?

– Не важно. Что будешь брать на десерт?

В начале февраля знакомый барабанщик ведет Джону в паб на берегу Темзы. Он рассудил, что Джоне не нужны серьезные отношения; ему нужно тупо потрахаться. Они шагают в темноте по мокрой булыжной мостовой, потом заходят в тепло, стряхивая с себя дождь. Сразу видно, что в баре собрались люди, тоже ищущие полог из кожи, под которым можно уснуть. Убежище бывает не только из камня и кирпича. Приятель Джоны обращает его внимание на роскошную женщину-вамп, потом – на хорошенькую, пусть и слегка простоватую молодую девчонку. Но Джона качает головой и предлагает сыграть в снукер.

Пока он вынимает бумажник, его приятель уже подсел к трем девушкам и собирается угостить их пивом.

– Это Джона, – говорит он. – Джона – певец.

– Охотно верю. Придумай что-нибудь поинтереснее.

– Он вправду певец.

– И что ты поешь?

Тремя пинтами позже девушка с самыми добрыми глазами замечает его обручальное кольцо. Разговор расплывается, теряет четкость и смысл.

– Надеюсь, я тебя не утомляю. Со мной, наверное, скучно.

– Вовсе нет. – Она прикасается к его руке.

– Понимаешь, в чем дело. Моя жена… она умерла.

– Очень жаль.

– В связи с чем я вспомнил…

– Ничего, если я закурю?

Джона отхлебывает пиво; она достает сигарету.

– Да… погода сегодня противная.

– Я тут подумал…

– Что?

– Может быть, мы…

– Возьмем по капельке друг от друга? – Она накручивает на палец прядку волос. У нее длинные ногти, покрытые лаком. – Скажи мне что-нибудь интересное.

– Она сломала шею.

– А ты веришь в…

– Нет. – Он смущенно откашливается. – Извини, я тебя перебил.

– Тебе, наверное, одиноко.

– Да.

Под бдительным оком фотографий жены Джона приводит девушку домой. Каждому необходима компания, каждый нуждается в утешении. Вот оно, утешение двух совершенно чужих людей, сочувствие безмолвных прикосновений.

* * *

– Всякое невротическое поведение есть замещение скорби.

Джона смеется и надсадно кряхтит, как будто его ударили под дых.

Пол Ридли трет глаза.

– У вас был секс с четырьмя или пятью разными женщинами, но после первого раза вы больше ни с кем из них не встречались?

– Они спасают меня от бессонницы. А потом у меня в голове что-то переключается, я понимаю, что меня обнимает не Одри, а кто-то другой, и я…

– Вы просыпаетесь?

– Да.

Они оба кладут ногу на ногу, ненароком зеркаля друг друга.

– Что еще вам дают эти встречи?

Жалость и страсть. Облегчение. Джона пытается думать о разных женщинах, но перед мысленным взором стоит только вид со скамьи Одри: павлины, лебеди, гуси.

– Я просто хочу, чтобы можно было хотя бы немного поспать. Пусть всего три часа, но это уже как подарок. Да, может быть, это не очень красиво, но…

Он ломает зеркальное отражение. Он уже девять месяцев ходит к этому психологу, к этому лысеющему человеку, который не знает, что значит потерять жену или перенести три выкидыша. Но в их продолжающемся знакомстве Джона находит некоторое утешение; этот крошечный кабинет стал для него своего рода убежищем с красивыми пейзажами на стенах и диванными подушками пастельных цветов. Пожалуй, это единственное место в мире, где он может купаться в своем уродстве – прямо-таки утопать.

– Может быть, после девяти лет моногамии я наслаждаюсь свободой. Все женщины разные… – Он расправляет плечи, стараясь принять бравый вид. – Я развлекаюсь.

– Развлекаетесь? Да, наверное, так и есть.

Разговор заходит в тупик. Они смотрят друг другу в глаза, и каждый ждет, что другой первым отведет взгляд. Потом оба моргают одновременно.

* * *

Деревья все еще голые. В конце февраля Джона испытывает искушение скрашивать долгие зимние вечера зажигательным сексом, но ему самому уже стало противно от собственного беспробудного блядства. Его мучает чувство вины за то, что он не звонит, за пустые слова, за растраченные зря женские поцелуи. Но в одиночестве тоже невыносимо. В три часа ночи он бродит по дому, зверея от недосыпа. Мышцы ног сводит судорогой. Он стоит, бьет ногой по двери в ванную, пока дерево не ломается – а потом до утра ползает по полу, собирает щепки.

Покончив с уборкой, он идет сполоснуть лицо холодной водой. Долго смотрит на свое отражение в зеркале над раковиной. Где тот музыкант-идеалист, сделавший предложение Одри? Его больше нет. Вместо него – тридцативосьмилетний мужик с жестким лицом. Взрослый дядька, ведущий себя как подросток. Еще нет сорока, а уже вдовец, думает Джона; уже почти сорок, и ничего не добился в жизни. Беспорядочный секс – его единственное снотворное. В качестве альтернативы можно принять сразу весь пузырек таблеток и уже никогда не проснуться. Он открывает аптечку, смотрит на зловещие пузырьки и размышляет о пропасти между замыслом и его воплощением. Что должно произойти, чтобы человек преодолел эту пропасть одним прыжком?